больше, чем люди, помогшие ей его сделать.
Там лавочка, стало-быть? За калиткой, на улице. На такой улице!
"Счастливые", позавидовала она незнакомкам. Их было три.
Они чернелись, как слово "затворница" в песне. Три ровных затылка,
зачесанных под круглые шляпы, склонились так, будто крайняя, наполовину
скрытая кустом, спит обо что-то облокотясь, а две другие тоже спят, при-
жавшись к ней. Шляпы были черно-сизые, и гасли и сверкали на солнце, как
насекомые. Они были обтянуты черным крепом. В это время незнакомки по-
вернули головы в другую сторону. Верно, что-то в том конце улицы прив-
лекло их внимание. Они поглядели с минуту на тот конец так, как глядят
летом, когда мгновение растворено светом и удлинено, когда приходится
щуриться и защищать глаза ладонью - с такую-то минуту поглядели они, и
впали опять в прежнее состояние дружной сонливости.
Женя пошла-было домой, но хватилась книжки и не сразу вспомнила, где
книжка осталась. Она воротилась за ней, и когда зашла за дрова, то уви-
дала, что незнакомки поднялись и собираются итти. Они поодиночке, друг
за дружкой прошли в калитку. За ними странною, увечной походкой следовал
невысокий человек. Он нес под мышкой большущий альбом или атлас. Так вот
чем занимались они, заглядывая через плечо друг дружке, а она думала -
спят. Соседки прошли садом и скрылись за службами. Уже низилось солнце.
Доставая книжку, Женя потревожила поленницу. Сажень пробудилась и задви-
галась, как живая. Несколько поленьев с'ехало вниз и упало на дерн с
легким стуком. Это послужило знаком, как сторожев удар в колотушку. Ро-
дился вечер. Родилось множество звуков, тихих, туманных. Воздух принялся
насвистывать что-то старинное, заречное.
Двор был пуст. Прохор отработал. Он вышел за ворота. Там, низко-низко
над самой травой струнчато и грустно стлалось бренчанье солдатской бала-
лайки. Над ней вился и плясал, обрывался и падал, замирая в воздухе, и
падал, и замирал, и потом, не достигнув земли, подымался ввысь тонкий
рой тихой мошкары. Но бренчанье балалайки было еще тоньше и тише. Оно
опускалось ниже мошек к земле, и не запылясь, лучше и воздушней, чем
рой, пускалось назад в высоту, мерцая и обрываясь, с припаданьями, нес-
пеша.
Женя возвращалась в дом. "Хромой", - подумала она про незнакомца с
альбомом, - "хромой, а из господ, без костылей". Она пошла с черного хо-
да. На дворе настойно и приторно пахло ромашкой. "С некоторых пор у мамы
составилась целая аптека, масса синих склянок с желтыми шляпками". Она
медленно подымалась по лестнице. Железные перила были холодны, ступеньки
скрежетали в ответ на шарканье. Вдруг ей пришло в голову что-то стран-
ное. Она шагнула через две ступеньки и задержалась на третьей. Ей пришло
в голову, что с недавнего времени между мамой и дворничихой завелось ка-
кое-то неуследимое сходство. В чем-то совсем неуловимом. Она останови-
лась. В чем-то таком - она задумалась - в таком что ли, что имеют в ви-
ду, когда говорят: все мы люди... или одним, мол, миром мазаны... или
судьба кости не разбирает, - она носком отбросила валявшуюся склянку,
склянка полетела вниз, упала в пыльные кули и не разбилась, - в чем-то,
словом, таком, что очень, очень общо, общо всем людям. Но тогда почему
же не между ней самой и Аксиньей? Или Аксиньей, положим, и Ульяшей? Это
показалось Жене тем страннее, что трудно было найти более несхожих: в
Аксинье было что-то земляное, как на огородах, нечто напоминавшее
вздутье картофелины или празелень бешеной тыквы. Тогда как мама... - Же-
ня усмехнулась одной мысли о сравнимости.
А между тем именно Аксинья задавала тон этому навязывавшемуся сравне-
нию. Она брала перевес в этом сближенье. От него не выигрывала баба, а
проигрывала барыня. На мгновение Жене померещилось что-то дикое. Ей по-
казалось, что в маму вселилось какое-то начало простонародности, и она
представила себе мать, произносящей шука вместо щука, работам вместо ра-
ботаем; а вдруг - померещилось ей - придет день и в своем новом шелковом
капоте без кушака, кораблем, она возьмет да и брякнет "к дверьми прис-
лонь!".
В коридоре пахло лекарством. Женя прошла к отцу.
II.
Обстановка обновлялась. В доме появилась роскошь. Люверсы завели ко-
ляску и стали держать лошадей. Кучера звали Давлетша.
Резиновые шины составляли тогда полную новость. На прогулках оборачи-
вались и провожали коляску глазами все: люди, заборы, часовни, петухи.
Госпоже Люверс долго не отпирали, и пока коляска, из почтения к ней,
удалялась шагом, она кричала им вслед: "далеко не катай, до шлагбаума и
назад; осторожней с горки"; а белесое солнце, достав ее с докторского
крыльца, тянулось дальше, вдоль улицы и, дотянувшись до тугой и веснуш-
чатой, багровой Давлетшиной шеи, грело и ежило ее.
Они в'ехали на мост. Раздался разговор балок, лукавый, круглый и
складный, сложенный некогда на все времена, свято зарубленный оврагом и
памятный ему всегда, в полдень и в сон.
Выкормыш, взбираясь на гору, стал браться за срывистый, не дававшийся
кремень; он вытянулся, ему было неспособно и вдруг, напомнив в этом ка-
рабканье ползущую саранчу, он, как и эта тварь, по природе летящая и
скачущая, стал молниеносно красив в унизительности своих неестественных
усилий; вот-вот, казалось, он не стерпит, гневно сверкнет крылами и
взлетит. И действительно. Лошадь дернулась, кинула передними голяшками и
короткой скачью понеслась по пустырям. Давлетша стал подбирать ее, уко-
рачивая вожжи. На них дряхло, лохмато и притупленно залаяла собака. Пыль
была как ружейный порох. Дорога круто сворачивала влево.
Черная улица тупиком упиралась в красный забор железнодорожного депо.
Она полошилась. Солнце било сбоку из-за кустов и пеленало толпу странных
фигурок в женских кофтах. Солнце окатывало их белым, хлещущим светом,
который, казалось, хлынул из сапогом опрокинутого ведра, как жидкая из-
вестка, и валом бежал по земле. Улица полошилась. Лошадь шла шагом.
"Свороти направо", - приказала Женя. "Переезда не будет, - отвечал Дав-
летша, кнутовищем показывая на красный конец, - тупик". - "Тогда стань,
я погляжу". Это китайцы наши. "Вижу". Давлетша, поняв, что барышне гово-
рить с ним неохота, пропел с оттяжкою тпруу и лошадь, колыхнув всем те-
лом, стала, как вкопанная, а Давлетша засвистал тонко и заимчиво, с пе-
рерывами, понужая ее к чему надо.
Китайцы перебегали через дорогу, держа в руках громадные ржаные ков-
риги. Они были в синем и походили на баб в штанах. Непокрытые головы
кончались у них узелком на темени и казались скрученными из носовых
платков. Некоторые задерживались. Этих можно было разглядеть. Лица у них
были бледные, землистые, склабящиеся. Они были смуглы и грязны, как
медь, окисленная нуждой. Давлетша вынул кисет и расположился делать
свертыш. В это время из-за угла, оттуда, куда шли китайцы, вышло нес-
колько женщин. Верно, и они шли за хлебом. Те, что были на дороге, стали
гоготать и подбираться к ним, извиваясь так, как если бы у них руки были
скручены веревкой за спину. Изгибистость их движений подчеркивалась тем
в особенности, что по всему телу с ворота по самые щиколки они были оде-
ты во что-то одно, как акробаты. В этом не было ничего страшного; женщи-
ны не побежали прочь, а стали и сами, смеясь.
"Послушай, Давлетша, чего это ты?" - Лошадь рванула! рванула! не
сто-иить, не сто-иить! - раз к разу огревая Выкормыша вожжей, дергал и
бросал Давлетша. "Тише, вывалишь. Зачем хлещешь ее?" - "Надо", и, только
выехав в поле и успокоив лошадь, уже заплясавшую-было, хитрый татарин,
стрелою вынесший барышню от зазорного зрелища, взял вожжи в правую руку
и положил кисет, все время бывший у него в руке, за полу.
Они возвратились другой дорогой. Госпожа Люверс увидала их, вероятно,
из докторского окошка. Она вышла на крыльцо в ту самую минуту, как мост,
сказав им всю свою сказку, начал ее сызнова под телегой водовоза.
III.
С Дефендовой, с девочкой, принесшей в класс рябины, наломанной доро-
гой в школу, Женя сошлась в один из экзаменов. Дочка псаломщика держала
переэкзаменовку по-французски. Люверс Евгению посадили на первое свобод-
ное место. Так они и познакомились, сидев парой за одною фразой:
- Est-ce Pierre qui a vole la pomme?
- Oui. C,est Pierre qui vola etc.
То обстоятельство, что Женю оставили учиться дома, знакомству девочек
конца не положило. Они стали встречаться. Встречи их, по милости маминых
взглядов, были односторонни: Лизе разрешалось бывать у них, Жене захо-
дить к Дефендовым, пока-что, было запрещено.
Такая урывочность во встречах не помешала Жене быстро привязаться к
подруге. Она влюбилась в Дефендову, то-есть стала страдательным лицом в
отношениях, их манометром, бдительным и разгоряченно-тревожным. Всякие
Лизины упоминания про одноклассниц, неизвестных Жене, вызывали в ней
чувство пустоты и горечи. У ней падало сердце: это были приступы первой
ревности. Без поводов, силой одной своей мнительности, убежденная в том,
что Лиза хитрит, наружно пряма, а в душе смеется надо всем, что есть в
ней Люверсовского, и за глаза, в классе и дома потешается этим, Женя
принимала это как должное, как нечто, лежащее в природе привязанности.
Ее чувство было настолько же случайно в выборе предмета, насколько в
своем источнике отвечало властной потребности инстинкта, который не зна-
ет самолюбия и только и умеет, что страдать и жечь себя во славу фетиша,
пока он чувствует впервые.
Ни Женя, ни Лиза ничем решительно друг на друга не влияли, и Женя Же-
ней, Лиза Лизой, они встречались и расставались, та - с сильным
чувством, эта - безо всякого.
---------------
Отец Ахмедьяновых торговал железом. В год между рождением Нуретдина и
Смагила он неожиданно разбогател. Тогда Смагил стал зваться Самойлой и
сыновьям решено было дать русское воспитание. Отцом не была упущена ни
одна особенность вольного барского быта, и за десятилетнюю гонку по всем
статьям было перехвачено через край. Дети удались на славу, то-есть пош-
ли во взятый образчик, и шибкий размах отцовой воли остался в них, шум-
ный и крушительный, как в паре закруженных и отданных на милость инерции
маховиков. Самыми заправскими четвероклассниками в четвертом классе были
братья Ахмедьяновы. Они состояли из ломающегося мела, подстрочников, ру-
жейной дроби, грохота парт, непристойных ругательств и шелушившейся в
морозы, краснощекой и курносой самоуверенности. Сережа сдружился с ними
в августе. К концу сентября у мальчика не стало лица. Это было в порядке
вещей. Быть типическим гимназистом, а потом уже чем-нибудь еще значило
быть заодно с Ахмедьяновыми. А ничего так сильно не хотелось Сереже, как
быть гимназистом. Люверс не препятствовал дружбе сына. Он не видел пере-
мены в нем, а если что и замечал, то приписывал это действию переходного
возраста. К тому же голова у него была занята другими заботами. С неко-
торых пор он стал догадываться, что болен и что его болезнь неизлечима.
IV.
Ей было жаль не его, хотя все вокруг только и говорили, что как это в
самом деле до невероятности некстати и досадно. Негарат был слишком муд-
рен и для родителей, а все, что чувствовалось родителями в отношении чу-
жих, смутно передавалось и детям, как домашним избалованным животным.
Женю печалило только то, что теперь не все останется по-прежнему, и ста-
нет бельгийцев трое, и не будет больше такого смеха, как бывало раньше.
Она случилась за столом в тот вечер, когда он об'явил маме, что дол-
жен ехать в Дижон на отбывку какого-то сбора. "Как же вы в таком случае
еще молоды", - сказала мать и тут же ударилась на все лады его жалеть. А
он сидел понуря голову. Разговор не клеился. "Завтра придут замазывать
окна", - сказала мать и спросила его, не закрыть ли. Он сказал, что не
