Азия?" подумала она вслух. Но Сережа отчего-то не понял того, что навер-
няка бы понял в другое время: до сих пор они жили парой. Он раскатился к
висевшей карте и сверху вниз провел рукой вдоль по Уральскому хребту,
взглянув на нее, сраженную, как ему казалось, этим доводом. "Условились
провести естественную границу, вот и все". Она же вспомнила о сегодняш-
нем полдне, уже таком далеком. Не верилось, что день, вместивший все это
- вот этот самый, который сейчас в Екатеринбурге, и тут еще, не весь, не
кончился еще. При мысли о том, что все это отошло назад, сохраня свой
бездыханный порядок, в положенную ему даль, она испытала чувство удиви-
тельной душевной усталости, как чувствует ее к вечеру тело после трудо-
вого дня. Будто и она участвовала в оттискивании и перемещении тех тяже-
лых красот, и надорвалась. И почему-то уверенная в том, что он, ее Урал,
там, она повернулась и побежала в кухню через столовую, где посуды стало
меньше, но еще оставалось изумительное масло со льдом на потных кленовых
листьях и сердитая минеральная вода.
Гимназия ремонтировалась, и воздух, как швеи мадеполам на зубах, по-
роли резкие стрижи, и внизу, она высунулась, блистал экипаж у раскрытого
сарая и сыпались искры с точильного круга и пахло всем с'еденным, лучше
и занимательней, чем когда это подавалось, пахло грустно и надолго, как
в книжке. Она забыла, зачем вбежала, и не заметила, что ее Урала в Ека-
теринбурге нет, но заметила, как постепенно, подворно темнеет в Екате-
ринбурге и как поют внизу, под ними, за легкой, верно, работой: вымыли,
верно, пол и стелют рогожи жаркими руками, и как выплескивают воду из
судомойной лохани и хотя это выплеснули внизу, но кругом так тихо! И как
там клокочет кран, как: "Ну вот, барышня", но она еще чуждалась но-
венькой и не желала слушать ее, - как додумывала она свою мысль, внизу
под ними знают и, верно, говорят: "вот, во второй номер господа нынче
приехали". В кухню вошла Ульяша.
Дети спали крепко в эту первую ночь, и проснулись: Сережа - в Екате-
ринбурге, Женя - в Азии, как опять широко и странно подумалось ей. На
потолках свежо играл слоистый алебастр.
---------------
Это началось еще летом. Ей об'явили, что она поступит в гимназию. Это
было только приятно. Но это об'явили ей. Она не звала репетитора в
классную, где солнечные колера так плотно прилипали к выкрашенным клее-
вою краской стенам, что вечеру только с кровью удавалось отодрать прис-
тававший день. Она не позвала его, когда, в сопровождении мамы, он зашел
сюда знакомиться "со своей будущей ученицей". Она не назначала ему неле-
пой фамилии Диких. И разве это она того хотела, чтобы отныне всегда сол-
даты учились в полдень, крутые, сопатые и потные, как красная судорога
крана при порче водопровода, и чтобы сапоги им отдавливала лиловая гро-
зовая туча, знавшая толк в пушках и колесах, куда больше их белых рубах,
белых палаток и белейших офицеров? Просила ли она о том, чтобы теперь
всегда две вещи: тазик и салфетка, входя в сочетание, как угли в дуговой
лампе, вызывали моментально испарявшуюся третью вещь: идею смерти, как
та вывеска у цырюльника, где это случилось с ней впервые? И с ее ли сог-
ласия красные, "запрещавшие останавливаться" рогатки, стали местом ка-
ких-то городских, запретно останавливавшихся тайн, а китайцы - чем-то
лично страшным, чем-то Жениным и ужасным? Не все, разумеется, ложилось
на душу так тяжело. Многое, как ее близкое поступление в гимназию, быва-
ло приятно. Но, как и оно, все это об'являлось ей. Перестав быть поэти-
ческим пустячком, жизнь забродила крутой черной сказкой постольку, пос-
кольку стала прозой и превратилась в факт. Тупо, ломотно и тускло, как
бы в состоянии вечного протрезвления, попадали элементы будничного су-
ществования в завязывавшуюся душу. Они опускались на ее дно, реальные,
затверделые и холодные, как сонные оловянные ложки. Там, на дне, это
олово начинало плыть, сливаясь в комки, капая навязчивыми идеями.
V.
У них часто стали бывать за чаем бельгийцы. Так они назывались. Так
называл их отец, говоря: сегодня будут бельгийцы. Их было четверо. Безу-
сый бывал редко и был неразговорчив. Иногда он приходил один, ненароком,
в будни, выбрав какое-нибудь нехорошее, дождливое время. Прочие трое бы-
ли неразлучны. Лица их были похожи на куски свежего мыла, непочатого, из
обертки, душистые и холодные. У одного была борода, густая и пушистая и
пушистые каштановые волосы. Они всегда являлись в обществе отца, с ка-
ких-то заседаний. В доме все их любили. Они говорили, будто проливали
воду на скатерть: шумно, свежо и сразу, куда-то вбок, куда никто не
ждал, с долго досыхавшими следами от своих шуток и анекдотов, всегда по-
нятных детям, всегда утолявших жажду и чистых.
Вокруг возникал шум, блистала сахарница, никкелевый кофейник, чистые
крепкие зубы, плотное белье. Они любезно и учтиво шутили с матерью. Сос-
луживцы отца, они обладали очень тонким умением во время сдержать его,
когда в ответ на их быстрые намеки и упоминания о делах и людях, извест-
ных за этим столом только им, профессионалам, отец начинал тяжело, на
очень нечистом французском языке, пространно, с заминками говорить о
контрагентурах, о references approuvees, и о ferocites, т.-е.
bestialites, ce que veut dire en russe - хищениях на Благодати.
Безусый, ударившийся с некоторого времени в изучение русского языка,
часто пробовал себя на этом новом поприще, но оно не держало его еще.
Было неловко смеяться над французскими периодами отца, и всех его
ferocites не на шутку тяготили; но казалось само положение освящало тот
хохот, которым покрывались Негаратовы попытки.
Звали его Негарат. Он был валлонец из фламандской части Бельгии. Ему
рекомендовали Диких. Он записал его адрес по-русски, смешно выводя слож-
ные буквы, как ю, я, "ять". Они у него выходили двойные какие-то, разные
и растопыренные. Дети позволили себе встать на коленки на кожаные подуш-
ки кресел и положить локти на стол, - все стало дозволенным, все смеша-
лось, ю было не ю, а какой-то десяткой, вокруг ревели и заливались,
Эванс бил кулаком по столу и утирал слезы, отец трясся и, красный, поха-
живая по комнате, твердил: нет, не могу, и комкал носовой платок.
"Faites de nouveau", поддавал жару Эванс. "Commencez", - и Негарат при-
открывал рот, медля как заика и обдумывая, как разродиться ему этим не-
исследимым, как колонии в Конго, русским "еры".
- Dites: "увы, невыгодно", - спав с голоса, влажно и сипло предлагал
отец.
- Ouvoui, nievoui.
- Entends tu? - ouvoui nievoui - ouvoui, nievoui - oui, oui, - chose
inouie, charmant, закатывались бельгийцы.
---------------
Лето прошло. Экзамены сданы были успешно, а иные и превосходно. Лил-
ся, как из ключей, холодный, прозрачный шум коридоров. Тут все знали
друг друга. Желтел и золотился лист в саду. В его светлом пляшущем отб-
леске маялись классные стекла. Матовые вполовину, они туманились и вол-
новались низами. Фортки сводило синей судорогой. Их студеную ясность бо-
роздили бронзовые ветки кленов.
Она не знала, что все ее волненья будут превращены в такую веселую
шутку. Разделить это число аршин и вершков на семь! Стоило ли проходить
доли, золотники, лоты, фунты и пуды? Граны, драхмы, скрупулы и унции,
казавшиеся ей всегда четырьмя возрастами скорпиона? Отчего в слове по-
лезный пишется "е", а не "ять"! Она затруднилась ответом только потому,
что все ее силы соображения сошлись в усилии представить себе те небла-
гополучные основания, по каким когда-либо в мире могло возникнуть слово
"пол[ять]зный", дикое и косматое в таком начертаньи. Ей осталось неиз-
вестно, почему ее так и не отдали в гимназию тогда, хотя она была приня-
та и зачислена, и уже кроилась кофейного цвета форма и примерялась потом
на булавках, скупо и докучно, часами; а в комнате у ней завелись такие
горизонты, как сумка, пенал, корзиночка для завтраков и замечательно
омерзительная снимка.
ПОСТОРОННИЙ.
I.
Девочка была с головой увязана в толстый шерстяной платок, доходивший
ей до коленок, и курочкой похаживала по двору. Жене хотелось подойти к
татарочке и заговорить с ней. В это время стукнули створки разлетевшего-
ся оконца. "Колька", - кликнула Аксинья. Ребенок, походивший на
крестьянский узел с наспех воткнутыми валенками, быстро просеменил в
дворницкую.
Брать работу на двор, всегда значило, затупив до утраты смысла ка-
кое-нибудь примечанье к правилу, итти потом наверх, начинать все сызнова
в комнатах. Они разом, с порога прохватывали особым полумраком и прохла-
дой, особой, всегда неожиданной знакомостью, с какою мебель, заняв
раз-на-всегда предписанные места, на них оставалась. Будущего нельзя
предсказать. Но его можно увидеть, войдя с воли в дом. Здесь на-лицо уже
его план, то размещенье, которому, непокорное во всем прочем, оно подчи-
нится. И не было такого сна, навеянного движеньем воздуха на улице, ко-
торого бы живо не стряхнул бодрый и роковой дух дома, ударявший вдруг, с
порога прихожей.
На этот раз это был Лермонтов. Женя мяла книжку, сложив ее переплетом
внутрь. В комнатах она, сделай это Сережа, сама бы восстала на "безоб-
разную привычку". Другое дело - на дворе.
Прохор поставил мороженицу наземь и пошел назад в дом. Когда он отво-
рил дверь в Спицынские сени, оттуда повалил клубящийся дьявольский лай
голеньких генеральских собачек. Дверь захлопнулась с коротким звонком.
Между тем, Терек, прыгая как львица, с косматой гривой на спине, про-
должал реветь, как ему надлежало, и Женю стало брать сомнение только
насчет того, точно ли на спине, не на хребте ли все это совершается.
Справиться с книгой было лень, и золотые облака, из южных стран, издале-
ка, едва успев проводить его на север, уже встречали у порога гене-
ральской кухни с ведром и мочалкой в руке.
Денщик поставил ведро, нагнулся и, разобрав мороженицу, принялся ее
мыть. Августовское солнце, прорвав древесную листву, засело в крестце у
солдата. Оно внедрилось, красное, в жухлое мундирное сукно и как скипи-
даром жадно его собой пропитало.
Двор был широкий, с замысловатыми закоулками, мудреный и тяжелый. Мо-
щеный к середке, он давно не перемащивался, и булыжник густо порос плос-
кой кудрявой травкой, издававшей в послеобеденные часы кислый ле-
карственный запах, какой бывает в зной возле больниц. Одним краешком,
между дворницкой и каретником, двор примыкал к чужому саду.
Сюда-то, за дрова и направилась Женя. Она подперла лестницу снизу
плоскою полешкой, чтоб не сползла, утрясла ее на ходивших дровах, и села
на среднюю перекладину неудобно и интересно, как в дворовой игре. Потом
поднялась и, взобравшись повыше, заложила книжку на верхний, разоренный
рядок, готовясь взяться за "Демона"; потом, найдя, что раньше лучше было
сидеть, спустилась опять и забыла книжку на дровах и про нее не вспомни-
ла, потому что теперь только заметила она по ту сторону сада то, чего не
предполагала раньше за ним, и стала, разинув рот, как очарованная.
Кустов в чужом саду не было, и вековые деревья, унеся в высоту, к
листве, как в какую-то ночь, свои нижние сучья, снизу оголяли сад, хоть
он и стоял в постоянном полумраке, воздушном и торжественном, и никогда
из него не выходил. Сохатые, лиловые в грозу, покрытые седым лишаем, они
позволяли хорошо видеть ту пустынную, малоезжую улочку, на которую выхо-
дил чужой сад тою стороной. Там росла желтая акация. Теперь кустарник
сох, скрючивался и осыпался.
Вынесенная мрачным садом с этого света на тот, глухая улочка свети-
лась так, как освещаются происшествия во сне; то-есть очень ярко, очень
кропотливо и очень бесшумно, будто солнце там, надев очки, шарило в ку-
рослепе.
На что ж так зазевалась Женя? На свое открытие, которое занимало ее
