лоде, стены промерзли, - из замерзших окон идет мертвый свет; - и то,
что видно из окон - никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах.
Стены промерзли, и мальчик круглые сутки топит камин. - Часы показывают
семь утра, мальчик принес кофе, вспыхнуло электричество в спальне, - ра-
бочие ушли в шахту, - за стенами или метель, или туман, или луна, и
всегда холод и мрак. Инженер Бергринг встал, сменил ночную рубашку на
свой брезентовый костюм. В кабинете радио вспыхнуло катодной лампой, -
оттуда, с материка, из тысяч верст, из Европы: пришли вести о всем том,
что творится в мире... - Но мир инженера Бергринга ограничен - вот этим
скатом горы: можно выйти из домика, спуститься с горы к баракам, пройти
в шахты, - и все: ибо ближайшие люди в двух днях езды на собаках, бли-
жайшая шахта. Обед, как всегда, в два, как всегда в столовой внизу, и
толстый кок подает горячие тарелки. А потом - диванчик у столика в гос-
тиной, против камина, и бутылка виски на столе, и книга в руках, и - там
за окном ночь и луны пространств. Лицо у инженера Бергринга - как на
старинных шведских портретах. - Иногда приходит десятский и говорит о
том, что или того-то убило обвалом, или тот-то захворал цынгой, или
тот-то сошел с ума, - тогда надо отдавать короткие распоряжения, обыден-
ные, как день. Иногда по льдам с соседних шахт, на собаках приезжают
гости, очень редко, - тогда надо доставать шведский пунш и говорить -
вот, о сегодняшних своих буднях, о рабочих, о выработках, о шахтах, о
запасах провианта, - тогда надо пить пунш, и граммофон рвет свою глотку.
- Но чаще другом остается книга, мысль уходит в книгу, в пространства
мира, куда заносят эти книги, особенно подчеркнутые этим, что никуда,
никуда не уйдешь, ибо - вот на сотни миль кругом - горы во льдах и не-
подвижные льды, - там новые сотни миль ползущих, ломающихся льдов, корка
морей в туманах и холодах, и ночи, - а там тысячи миль морских прост-
ранств... - и только там настоящая, естественная человеческая жизнь, - и
книги, все, что собраны Б
ергрингом, - книги о звездах, о законах химии и математики, о горном деле - молчат об этой естественной жизни: мысль Бергринга волит познать законы мира, где человек - случайность и никак не цель - -
- - тогда зналось, как угольщик - последний угольщик со Шпицбергена -
понесет через океан уголь, инженера Глана и его, Лачинова, - дешевый
уголь - не особенно высокого качества, он идет на отопление второсортных
пароходов, но он сойдет и на небольшой фабричке, он прогорит в камине
торжественно английского джентльмена, на нем выплавят дешевую брошечку -
массового производства - для фреккен из Швеции, - но он же даст и
деньги, деньги, деньги - английской, голландской, норвежской - угольным
шпицбергенским компаниям: это то, что гонит людей даже туда, где не мо-
жет жить человек. - Но инженер Глан поедет в Испанию, будет греться на
солнце, смотреть бои быков, и всюду с ним будет виски, и около него бу-
дут женщины. - А художник Лачинов - он, - чудеснейшее в мире, невероят-
нейшее - она: тогда, там в море, год назад, в бреду -
- - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости - -
на всю жизнь - она, одна, любимая, незнаемая - -
... Там за окном из этого мира в бесконечность уходили столбы север-
ного сияния. Завтра уйдет пароход на юг, - завтра уйдет Могучий на се-
вер. Виски пили с утра. Лачинов стоял у окна в домике, как ласточкино
гнездо, смотрел на горы за заливом, - и хрипел граммофон. И тогда заго-
ворил Могучий - женщина! - каждый звук этого слова скоро наполнился гус-
тою кровью, тою, что билась в висках и сердце у этих четверых, - и не
могло быть лучшей музыки, чем слово - женщина - -
- Женщина! Все экспедиции, где есть женщина, - гибнут, - говорил Мо-
гучий, - гибнут потому, что здесь, где все обнажено, когда каждый час
надо ждать смерти, - никто не смеет стоять мне на дороге, и мужчины уби-
вают друг друга за женщину, - мужчины дерутся за женщину, как звери, и
они правы. Я оправдываю тех, кто убивает за женщину. - Четыре месяца я
проживу один, в избушке, где второму негде лечь, - четыре месяца я не
увижу никакого человека, - и я все силы соберу, я сожму всю свою волю в
кулак, чтобы не думать о женщине, - но она вырастет в моих мыслях в го-
раздо большее, чем мир!.. - Могучий замолчал, заговорил негромко: - Ну,
говорите, вот она вошла, вот прошуршали ее юбки, вот она улыбнулась, вот
она села, и башмак у нее такой, ах, у нее упала прядь волос, и шея у нее
открыта, - ну, говорите, ну, говорите о пустяках, о том, что я про себя
должен сказать - "я вошел", а она сказала бы - "я вошла". Она положила
ногу на ногу, она улыбнулась - что может быть прекрасней?!. - Экспедиции
гибнут, да! - Мой друг, промышленник, на берегу провел ночь с женщиной,
наутро он ушел, сюда, - и он нашел у себя в кармане женскую подвязку: он
не кинул ее в море, и он погиб, - он погиб от цынги, целуя подвязку...
Женщина! - ведь он же знал, как завязывается каждая тесемка и как расс-
тегивается каждая кнопка, - и вот: - где-то во льдах, их десятеро и
одиннадцатая она, и двенадцатый тот, кому она принадлежит, - за льдиной
сидит человек с винтовкой, один из десятерых, и навстречу к ней идет
двенадцатый, и пуля шлепнула его по лбу... - Ну, говорите, ну, говорите
же, как она одета, как расстегиваются ее тесемки... -
- Да-да, да-да, - заговорил в бреду Лачинов. - Знаете, Архангельск, -
мне стыдно слушать, что вы говорите, - я никогда ее не видел, я много
знал женщин, я многое знал, я многое видел, - я год шел льдами: я все
брошу для нее. Неправда, что нельзя думать о ней: я шел во льдах и не
умер только ради нее. Я еду прямо в Архангельск, в Северо-Двинскую кре-
пость, - это единственное в жизни - -
Лачинова перебил Могучий: - "ну, говорите, ну, говорите, как она
улыбнулась? - глядите, глядите, какая у нее рука!.." - -
И тогда крикнул Бергринг: - "Молчать, пойдите на воздух, выпейте на-
шатырю, вы пьяны! не смейте говорить, - вы завтра идете на север! -"
Глан стал у дверей, руки его были скрещены. Могучий грозно поднялся над
столом. - Опять кричал Бергринг: - "Молчите, вы пьяны, идемте к морю на
воздух, - иначе никто из нас никуда не уйдет завтра!"
- - тогда, там у окна, Лачинов понял, навсегда понял грандиозность
того, как рождаются айсберги: это гремит так же громко, как когда рожда-
ются миры - -
- - ... На утро Лачинов и Глан ушли в море, на юг. На утро Могучий
ушел на север, на зимовку - -
На Шпицбергене, в заливах, на горах, - на сотни верст друг от друга
разбросаны избушки из толи и теса; они необитаемы, они поставлены слу-
чайной экспедицией - для человека, который случайно будет здесь гибнуть;
иные из них построены звероловами, зимовавшими здесь. Все они одинаковы,
- Лачинов на пути своем с острова Кремнева встретил три такие избушки, и
они спасли его жизнь. Двери у избушек были приперты камнем, они были от-
перты для человека, в них никто не жил, - но в одной из них на столе,
точно люди только что ушли, лежало в тарелке масло, - а в каждой в углу
стояли винтовка и цинковый ящик с патронами для нее, а в ящиках и бочон-
ках хранилась пища, на полках были трубка и трубочный табак. Посреди из-
бы помещался чугунный камелек, около него стол, около стола по бокам две
койки, - больше там ничего не могло поместиться; у камелька лежал камен-
ный уголь. Снаружи домик был обложен камнем, чтобы не снес ветер. Около
домиков лежали звероловные принадлежности, были маленькие амбарчики с
каменным углем и бидонами керосина. Домики были открыты, в домиках - бы-
ли винтовка, порох, пища и уголь, - чтоб человеку бороться за жизнь и не
умереть: так делают люди в Арктике. Последний домик, где Лачинов, уже в
одиночестве, потеряв своих товарищей, прокоротал самые страшные месяцы,
стоял около обрыва к морю, у пресноводного ручья, между двух скал, - и
это был единственный дом на сотню миль, а кругом ползли туманы и льды. -
Быт и честь севера указывают: если ты пришел в дом, он открыт для тебя и
все в доме - твое; но, если у тебя есть свой порох и хлеб, ты должен ос-
тавить свое лишнее, свой хлеб и порох, - для того неизвестного, кто при-
дет гибнуть после тебя. - На утро Могучий с товарищами, на парусно-мо-
торном шейте ушел на север Шпицбергена, на 80°. Их было пятеро здоровых
мужчин; они повезли с собой все, что нужно, чтобы прожить шестерым, мя-
со, хлеб, порох, звероловные снасти и тепло, - и не домики, а конуры,
каждая такой величины, чтобы прожить в ней одному человеку и шести соба-
кам: все это они припасли от Европы. На 80° они вморозили в лед свой
шейт и разошлись в разные стороны, на десятки миль друг от друга, чтобы
зарыться в одиночество, в ночь, в снег. Они расползлись на своих соба-
ках, на собаках и на плечах растаскивая домики, - в октябре, - чтобы
встретиться первый раз февралем, когда на горизонте появятся красные
отсветы солнца: эти месяцы каждый из них должен был жить - один на один
с собою и стихиями многомесячной ночи и извечного холода. Там некому су-
дить человека, кроме него самого, там он один, - и там у всех людей один
вра
г: природа, стихии, проклятье, - там ничто никому не принадлежит, - ни пространства, ни стихии, ни даже человеческая жизнь, - и там крепко научен человек знать, что человек человеку - брат. Там человеку нужны только винтовка и пища, - там не может быть чужого человека, ибо человек человека встречает, как брата, по признаку человек, - как волк встречает волка по родовому признаку волк. Там нельзя запирать
домов, и там - в страшной, в братской борьбе со стихиями - всякий имеет право на жизнь - уже потому, что он смел притти туда, смеет жить - -
- - ночь, арктическая, многомесячная ночь. Быть может, горит над зем-
лей северное сияние, быть может, мечет метель, быть может, светит луна,
такая, что все, все земли и горы начинают казаться луной. И там - в ле-
дяных, снежных просторах и скалах - идет Могучий: с винтовкой на руке,
от капкана до капкана, смотрит ловушки, - не капался ли песец? - следит
медвежьи следы, - делает то, что делает каждый день; потом он приходит к
себе в избушку, растапливает камелек, кормит собак, греется у камелька,
пьет кофе, ест консервы или свежую медвежину, курит трубку; - еще подки-
дывает в камелек каменного угля, подливает тюленьего жира и - лезет в
свой мешок спать, в мешок с головой, потому что к часу, когда он прос-
нется, все в домике закостенеет от семидесяти-градусного мороза. - У
этого человека, у Могучего, есть своя биография, как у каждого, - и она
несущественна; за ним числится, как он в дни, когда в Архангельске были
Мюллер и англичане, когда они уходили оттуда, он, помор Могучий, взял
советское судно, ушел на нем из-под стражи, перестрелял советских матро-
сов, судно продал в Норвегии, на второй его родине: это несущественно;
Европа не уделила ему места на своем материке, право на жизнь погнало
его в смерть: нельзя не гордиться человеком, который борьбой со смертью
борется за право жить - - Он лежит в своем мешке; о чем он думает? - ка-
кою астрономически-отвлеченной точкой ему кажутся - Христиания, Тромпсэ,
Архангельск, Москва? - -
...............
- - и такою же арктической ночью, на восток от Шпицбергена и на гра-
дусе Могучего, на острове, названном островом Кремнева, почти в такой же
избушке - над бумагой, картами и таблицами - сидел другой человек, Нико-
лай Кремнев, - на столе горел в плошке тюлений жир, и против Кремнева
писал и выводил математические формулы второй профессор - физик Василий
Шеметов - -
- - Эта земля была последней землей, куда пришел "Свердруп", -
культурное человечество не знало об этой земле, она не была открыта, -
она была осколком островов Уиджа. - Она, невидная простым глазом, воз-
никла в бинокле. Солнце во мгле чуть желтело, вода вблизи была стальной
