рил:
- Ну, перестань, ну, не мучься, милый, - ну, потерпи, - всем плохо.
- С кем это вы? - спросил Лачинов.
- А я - с кошечкой, с Маруськой, - ответил Саговский. - Ведь никто
про кошечек не позаботится, а их море бьет хуже чем человека. Я тут под
столом картонку от шляпы приспособил, сажаю туда котишек по очереди,
чтобы отдохнули немного в равновесии. Совсем измучились котишки! -
И Лачинов понял - самый дорогой, самый близкий ему человек - в этих
тысячах верст - этот маленький, слабый человек, метеоролог Саговский:
вот за этих котят - к этим котятам и Саговскому - сердце Лачинова сжа-
лось братской нежностью и любовью. Лачинов подсел к Саговскому, сказал -
не подумав - на ты:
- Ну-ка, покажи, покажи - -
и вдруг почувствовал, как замутило, закружилась голова, пошли перед
глазами круги, все исчезло из глаз, - и тогда послышались в полусознании
нежные, заботливые слова:
- Ну, вставай, вставай, голубчик, - пойдем, к борту пойдем, я отведу,
смотри на горизонт, я подожду, - иди, милый! - и слабые, маленькие руки
взяли за плечи. - Мне, думаешь, легко? - я креплюсь!.. -
У борта в лицо брызнули соленые брызги. - За бортом этой колбы, кото-
рая звалась "Свердруп", плескалась и ползала зеленая, в гребнях, жидкая
муть, которая зовется водой, но которая кажется никак не жидкостью, а -
почти чугуном, такой же непреоборимой, как твердость чугуна, - чугунная
лирика страшных просторов и страшного одиночества, - тех, кои за эти дни
путин ничего не дали увидеть, кроме чаек у кормы корабля, да черных по-
морников, да дельфинов, да двух китов, - да - раза два - обломков без-
вестных (погибших, поди, разбитых, - как? когда? где?) кораблей... -
Впереди небо было уже ледяное, уже встречались отдельные льдины, в холо-
де падал редкий снег, была зима. - Склянка пробила полночь. - Лачинов,
большой и здоровый человек, взглянул беспомощно, - беспомощно, бодрясь,
улыбнулся.
- Пустяки, - вот глупости! -
Саговского матросы прозвали - от него же подхватив слова - Циррус
Стратович Главпогода, - Циррус сказал заботливо:
- Ты не стесняйся, вставь два пальца в рот - и пойди ляжь полежать,
глаза закрой и качайся... Вот придем на землю, я всем знакомым буду со-
ветовать - гамак повесить, залечь туда на неделю и чтобы тебя качали что
есть мочи семь дней под-ряд, а ты там и пей, и ешь, и все от бога поло-
женное совершай!.. А то какого чорта... -
Лачинов улыбнулся, оперся о плечи Цирруса и медленно пошел к траппу
на жилую палубу. - На жилой палубе пел арию Ленского кинооператор: он
был когда-то оперным актером и теперь, когда его не тошнило, пел арии
или рассказывал анекдоты и о всяческой чепухе московского закулисно-ак-
терского быта. Лачинов задержался у двери, опять замутило, - киноопера-
тор лежал задрав ноги и орал благим матом, штурман с гитарой сидел на
койке. - "А то вот артист Пикок", - начал рассказывать кинооператор. Ла-
чинов также знал эти - пусть апельсиновые - корки московских кулис и по-
думал, что Москва, вон та, что была в тех тысячах верст отсюда, - только
географическая точка, больше ничего. - Лачинов, бодрясь, шагнул вперед,
вошел в каюту доктора, стал у притолоки, сказал:
- Сейчас отбили склянку, полночь, на палубе светло, как днем. - В
Москве - благословенный августовский вечер. На Театральной площади
нельзя сесть в трамвай, женщины в белом. У вас на Пречистенке в полиса-
дах цветут астры, и за открытым окном рассмеялась девушка, ударив по
клавишам. Полярная звезда где-то в стороне. Вы пришли домой... - Вы не
знаете, какой сегодня день, - вторник, воскресенье, пятница? - Впрочем,
Полярной мы еще не видели, мы только по склянке узнаем о полночи. - В
театре... -
Доктор лежал на койке головою к стене, от самого Канина носа он не
раздевался и почти не вставал - лежал в кожаной куртке, в кожаных штанах
и в сапогах до паха, - доктор, с лицом как земля и заросшим черной щети-
ной, медленно повернулся на койке и медленно сказал:
- Вы получите сапогом, если будете меня деморализовать! - доктор го-
ворил, конечно, шутя, - конечно, серьезно.
- Театры еще... - начал Лачинов и замолчал, почувствовав, что подсту-
пило к горлу, закружилась голова, пошли под глазами круги и - все исчез-
ло - -
...Лачинов бодрился все дни, ходил в кают-компанию, обедал, работал,
в досуге забирался на капитанский мостик, где всегда велись нескончаемые
разговоры о море, о портах и гибелях. На капитанском мостике в рубке
штурман Медведев рассказывал, как он тонул, гибнул в море, - он, юнгой,
ходил на трехмачтовом промысловом паруснике, на его обязанностях лежало,
когда поморы шли из Тромсэ и пили шведский пунш, стоять на баке и орать,
что есть мочи - "ай-ай-ай! - вороти!" - чтобы не наткнуться в ночи на
встречный пьяный парусник; и этот трехмачтовый парусник погиб; - Медве-
дев помнил бурю и помнил, как капитан погнал его лезть на бизань и там -
рвать, резать, кусать зубами, но - во что бы то ни стало - сбросить па-
рус, и бизань-мачта обломилась; больше ничего не помнил Медведев и ут-
верждал, что в море гибнуть не страшно, ибо его нашли на третий день на
обломке мачты с окоченевшими руками; он ничего не помнил, как три дня
его носило море; от погибшего судна не сыскалось ни одного осколка; -
тогда были дни осеннего равноденствия, дни штормов, и еще принесло к бе-
регу стол и сундук, и к столу была привязана женщина: с судна в море на
шлюпке ушла команда; капитан не бросил своего судна; капитан привязал
свою жену к столу, потому что она металась обезумевшей кошкой по судну;
и капитан стал молиться Николе-угоднику, морскому защитнику; - больше
женщина ничего не помнила: гибнуть в морях не страшно, - а от судна, с
которого спаслись сундук, стол и женщина, не осталось ни человека, ни
щепы... - - О Лачинове. - Тогда, там, в географической точке, которая
зовется Москвой, за три дня до отъезда в Архангельск, он узнал об экспе-
диции, и в три дня собрался, чтобы ехать, - чтобы итти в Арктику, - что-
бы сразу разрубить все те узлы, что путали его жизнь, очень сложную и
очень мучительную, потому что и по суше ходят штормы и многие волны бы-
линками гонят человека, и очень мучительно человеку терять свою волю. В
этой географической точке, которая зовется Москва и которую легче всего
представить - астрономически - пересечением широт и дол
тому что здесь в море только так означались путины), остались дела, друзья, борения, ночи, рассветы, жена, усталость, тридцать пять лет жизни, картины, тщеславие, пыль в мастерской, - и все время - в страхе - представлялась пустыня сентябрьской российской ночи, волчьи российские просторы, дребезг вагонных сцеплений, поезд в ночи, купэ международного вагона, где он один со своими мыслями, - и поезд шел в Москву,
и там, впереди во мраке, возникали зеленоватые огни Москвы; и все двоилось - один Лачинов стоял у окна в купэ международного вагона и мучился перед Москвою, - другой Лачинов с астрономических высот видит и эту пустыню ночи, и поезд в ночи, и Москву, и темное купэ, и человека - себя же - в купэ у окна: и тот, и этот - один и тот же - думал о том, что в Москве, на Остоженке навстречу выйдет безмолвная и ждущая жена, а на столе у телефона лежит десяток ненужно-нужных телефонных номеров, и ни жена, ни телефоны - страшно ненужны. - Здесь, на "Свердрупе" можно было быть одному, самим собою, с самим собой, перерыть всего себя, все перевзвесить. Надо было слушать склянки и гонг к еде, надо было выходить на вахту, надо было делать работу и жить интересами людей - такую, такими, о которых никогда в жизни не думалось, - в чемодане были письма Пушкина, Дон-Кихот и путешествие Гулливера, - это чужая жизнь, - но свои виски уже поседели, уже поредели, и кожа на лице, должно быть, деформировалась, привыкнув к бритве, - и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобою наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, говорить, руку жать, улыбаться, - а где-то там, за десятком лет, перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема-студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявший дом. - Ветер в море все перешаривал, до матери, до детства, - и было страшно, что ветер ничего не оставлял. - Самое мучительное в шторме было то, что надо было все время напрягаться, напрягать мышцы, чтобы не упасть, не свалиться, надо было напрягать волю, чтобы помнить о качке, - в койке, засыпая, надо было лечь так, чтобы быть в койке, как в футляре, чтобы не ездить по койке, чтоб упираться ступнями и головой в подложенные по росту вещи, чтоб держаться руками за борта койки, - чтобы трижды в минуту вставать на голову. Нельзя было есть, потому что тошнило и стыдно было бегать к борту "травить море". Надо было упорною волей сутки разбить не на двадцат
ь четыре, а на восемь часов, сделав из человеческих - трое здешних суток. И скоро стало понятно, что ноги поднимать трудно, трудно слышать, что говорит сосед, - что в голову вникает стеклянная, прозрачная, перебессонная запутанность и пустота, и кажется, что лоб в жару, и мысли набегают, путаются, петляют - запуганными зайцами и океанской кашей волн, когда ветер вдруг с норда круто повернул на ост. И когда с физической
отчетливостью ясно (тогда понятны доктор и зоолог, и кинооператор), мысли остры, как бритва: вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, - электрическая лампа, - пахнет чуть-чуть иодоформом или еще чем-то лекарственным (после дезинфекции перед уходом в море), - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, перегородка визжит, - дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи!.. - надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, и нет сил, надо, надо бежать наверх, кричать - "спасайтесь, спасайтесь!" - но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы, когда совершенно ясно, что судно - гибнет! - гибнет! - и почему никто не кричит? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода. - И тогда также остро: "- что за глупости? Ерунда, - я еще долго буду жить! Глупо же, ведь нет же никакой опасности!" - И тогда, мучительно, неясно:
- Москва - жена - дочь - выставки - картины... Нет, ничего не жалко,
ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозиночка, ты прости, ты
прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал!.. Же-
на - выставки - работа - слава: - нет... Ты прости меня, жена: не то, не
то, не так! Славы - не надо, не то, я же в ряд со всеми ползаю на вахты,
меня никто не заставляет, меня никто в жизни ни разу ничего не застав-
лял. Работа - да, я хочу оставить себя, свой труд, себя - таким, как я
есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, а ты, Аленушка, прос-
ти! Ты и работа - только!.. Ах, какая ерунда - Москва!.. Голова у меня
болит. Ужели - вот эти тридцать пять-сорок лет жизни - и есть те сотни
хомутов, которые ты надел на себя, которые на тебя надели, которые надо
тащить, от которых никуда не уйдешь. -
У Лачинова была воля - видеть. Это он острее всех на "Свердрупе" от-
метил нелепицу радио - прощального из Москвы радио, и он взял себе за-
пись его со стены в кают-компании. Это он безразлично наблюдал, как
обалдевшим людям даже Белушья губа на Новой Земле казалась спасением.
Это он двоился, чтоб - на себе же, не только на соседях - наблюдать ка-
торжную муку качки. И это у него загрелось нежностью сердце, когда Цир-
рус возился с кошками. - Но ноги подкашивались от утомления, и там - у
кошек - первый раз затошнило, замучило, замутило, когда - хоть в воду,
хоть к чорту, хоть в петлю, - лишь бы не мучиться!.. - И тогда в запол-
ночи - на койке - качалась, качалась переизученная скрепа над головой, в
