ползать им так две зимы, - чтоб смениться потом для дальнейшего морепла-
вания кирпичными - прочными мазанками, - в снежной России, как в бесс-
нежной Италии. Емельян Емельянович каждое утро с десяти до четырех ходил
на службу, и университетский его значок полысел от трудов и не надобнос-
ти. В оконной раме сынишка выбил стекло (этого сынишку вскоре отвезли -
навек - на кладбище), - окно заткнули старым одеялом, и тряпка зимовала
много зим, бельмом. В столовой на столе была белая клеенка, с новой зи-
мой она пожелтела, потом она стала коричневой и не была, собственно,
клеенкой, ибо дыр на ней было больше, чем целых мест, - и на ней всегда
кисли в глиняных мисках капуста и картошка, - хлеб убирался, когда был,
в шкаф. Вечерами горели моргасы, нечто вроде лампад, заливаемые фатанаф-
телем, от них комнаты казались подвалами, и черной ниткой в темноте шли
верейки сажи, чтоб не только мужу, но и жене стать к утру усатыми. Дом
классической архитектуры, с кирпичными полами, был, в сущности, склад-
ным, ибо все кирпичи расшатались и, тщательно сохраняемые в положении
первоначальном, посальнели от заботливых рук человеческих и от глины. -
Все годы революции он, Емельян Емельянович Разин, провоевал с неведомыми
во мраке некиими мельницами, пробыл у себя, нигде не был, - даже за го-
родом, от трудов у него получалась картошка, - от юношеской ссылки к Бе-
лому морю остались пимы и малица, купленные у самоедов на память, - и на
третий год революции он, Емельян Емельянович, надел их, чтоб ходить в
Уотнаробраз: к тому времени все уже переоделись так, чтоб не замерзнуть
и, чтоб не моясь по годам, скрывать чернейшее белье - -
- - Открыта -
Уездным Отделом Наробраза - вполне оборудованная -
- БАНЯ - -
У него, Емельяна Емельяновича Разина, не случайно осталось ощущение,
что эти пять лет в России - ему - были сплошной зимой, в моргасном по-
лумраке, в каменном подвале, пыли и копоти, четыре года были сплошной,
моргасной, бесцельной, безметельной, аммиачной зимой. Но он был филолог,
окрест по селам исчезали усадьбы, ценности рушились, - и за Кремлем на
Верхнем базаре, рундуки, как клопов в каменном доме, нельзя было вывес-
ти: и в той комнате, где окно было заткнуто одеялом, где покоились груз-
но на кирпичах копоть и грязь и все же кирпичи были в невероятнейших ге-
ографических картах несуществующих материков, написанных сыростью, - все
больше и больше скапливалось книг, памятников императорской русской
культуры, хранивших иной раз великолепные замшевые запахи барских рук.
Книги, через книги - жизнь, чтоб подмигивать ему, сидя за ними ночами:
конечно, он не замечал ватного одеяла в окне. У него выработалась при-
вычка ходить с поднятым воротником - даже у пиджака, - потому что в Рос-
сии был постоянный сыпной тиф, и поднятый воротник - шанс, чтоб не за-
ползла вошь, и еще затем, чтоб скрыть чернейшее белье. Жизнь была очень
тесная: Емельян Емельянович не был горек своей жизнью, он был советским
- так называлось в России - работником, он был фантаст, он создал - гра-
фически - формулу, чтоб доказать, что закон - для сохранения закона -
надо обходить: он мелом рисовал круг на полу, замкнутый круг закона, и
показывал опытно, что, если ходить по этой меловой черте, по закону, -
подметки стирают мел, - и, чтоб цел остался мел, - закон, - надо его об-
ходить. Впрочем, об этом потом. Емельян Емельянович был в сущности: -
- и Иваном Александровичем Каллистратычем, российским обывателем,
- и ротмистро-теньзегольским Лоллием Кронидовым, российским интелли-
гентом.
Четыре года русской революции - Емельян Емельянович Разин - заполнил:
-
- сплошной,
моргасной,
бесщельной,
пещерной, -
- безметельной, -
- зимой, - в пимах и малице. В пятый год - он: спутал числа и сроки,
он увидел метель - метель над Россией, хотя видел весну, цветущие лимо-
ны. Как зуб из гнилой челюсти, - самое вкусное яблоко это то, которое с
пятнышком, - метельным январем, где-то в Ямбурге, на границе Р. С. Ф. С.
Р., - когда весь мир ощетинился злою собакою на большевистскую Россию, и
отметывалась Россия от мира горящими поленьями, как у Мельникова-Печерс-
кого - золотоискатели - ночью в лесу - от волков, - его, Емельяна, выки-
нуло из пределов Р. С. Ф. С. Р.: в ощетиненный мир, в фанерные границы
батавских слезок Эстии, Литвы, Латвии, Польши, в спокойствие международ-
ных вагонов, неторопных станций, киркочных, ратушных, замочных городов.
- Над Россией мели метели, заносили заносы, - в Германии небо было блед-
ное, как немецкая романтика, и снег уже стаял, в Тироле надо было снять
пальто, в Италии цвели лимоны. - В России мели метели и осталась малица,
над Россией выли белые снега и черные ветры, снег крутился до неба, в
небо выл, - здесь столики кафе давно были вынесены под каштаны, блестели
солнце, море, асфальт, цилиндры, лаковые ботинки, белье, улыбки, повозки
цветов на перекрестках. - В России мели метели и осталась малица. Неа-
поль - сверху, с гор, от пиний - гудел необыкновенной музыкой,
единственной в мире, вечностью - в небо, в море, в Везувий. - В России
мели метели, - и в марте, перед апрелем, - встретила вновь Россия -
Емельяна - под Себежем, снегами, метелями, ветрами, снег колол гололеди-
цей, последней, злой, перед Благовещением. Зубу, вырванному из челюсти,
- не стать снова в челюсть. Емельян Емельянович Разин - все спутал, все
с'ехало, - но метели - остались, - метели в тот час, когда расцветали
лимоны, и метель не была зимою, ибо январь срезал зиму, снега, Россию,
метель была всюду, - и метель спутала все, - казалось:
лимонную рощу заметают русские стервы метельные, в сугробах цветут анемоны; в Вене в малице, - мчит самоед, в Неаполе сел в ратушу - тоже метель, - Исполком: Неаполь впер в Санкт-Петербург; Москва - сплошной Здравотдел, где сыпной тиф - метелями; - метель гудит Неаполем, Неаполь воет метелями, цветут апельсины, - весь мир ощетинился - не собаками
- нибелунгами, нибелунги сгибли в метели, а метель - Россия, - над Россией в метели мчат метельными стервами не метеленки: метеленками люди, избы, города, людьми мерзнут реки, города избами, и люди, и избы, и снег, и ветра, и ночи, и дни кроют, кроят мчат, мечут - в Ямбургских лесах, в Себежских болотах, в людоедстве с Поволжья, - клеенка мчит ковром самолетным - для мух, - трубы печурочные - подзорные трубы в вечность - метель, - чертовщина, - все спутано, - не найдешь камертона, -
- это тогда, когда: -
- тропинка идет по скату Везувия, уже в запылившемся, высохшем верес-
ке, через бесстенную рощицу маслин, в неподвижные заросли цветущих оле-
андр; внизу город, гудящий необыкновенной, единственной в мире музыкой,
и синее, блистающее море, - сзади, выше - белый дымок Везувия, рядом бе-
лая церковь, которая служит раз в год. И когда-то ослепительный и прек-
расный здесь лежал город, и люди в легких одеждах шли этой тропинкой к
Везувию. - Те люди, тот город - погибли:
нет вулканического извержения, -
- потому что древнюю эллинскую культуру уничтожила - Европейская,
чтоб погибнуть - потом - самой. - Метель.
3. Мужчины в пальто с поднятыми воротниками одиночки, конечно.
Мистер Роберт Смит, англичанин, шотландец.
В международном вагоне, как буржуа, от Парижа до Риги, в спокойствии,
как англичанин, в купэ, где были мягкость голубого бархата, строгость
красного дерева, фанер, рам и блестящая тяжесть меди, ручек, скреп, - на
столике, в медной оправе, около бронзовой пепельницы, в солнце, в зер-
кальных окнах, - лежали апельсины, апельсинные корки, шоколад в бумаге,
тисненной золотом, коробка сигар, резиновый порт-табак, прибор для чист-
ки трубок, трубки. Поезд пересекал Германию, где небо было бледно, как
немецкая романтика, но был весенний день, бодро светило солнышко, и в
купэ с окнами на юг, в солнце, был голубоватый свет, в бархате, в крас-
ной фанере, скрывающей мрамор умывальника. Солнце бодро дробилось в мед-
ных ручках, скрепах, оконных запорах, в бодрости красного дерева. В купэ
был голубой свет, нежнее, чем дымок сигары, но дымок сигары не мешал.
Голубой свет был рожден голубой мягкостью бархатных дивана и его спинки,
и стульчика у стола. Мистер Роберт Смит, как всегда, спал в пижаме, в
туго подкрахмаленных, скрипящих простынях. В умывальнике была горячая и
холодная вода. Проводник сообщил, что кофе готово, и оставил номерок
места в ресторане. Мистер Роберт мылся и обтирался до ног одеколоном,
делал голый гимнастику, брился, затем надел все свежее: шелковые голубые
кальсоны до колен, черные носки на прорезиненных шелковых подвязках, ох-
ватывающих икру, - черные ботинки без каблуков с острейшими носками, -
крахмальную рубашку, блестящую добродетелью. Над чемоданом с костюмами
мистер Смит на момент задумался и надел синий - брюки, завернутые внизу,
жакет с большим прорезом, с узкой талией и широкими полами. Но воротни-
чок он надел утренний, мягкий, чтоб недолго переодеваться перед обедом.
Пришел проводник, француз, убрать купэ. В ресторане перед мистером Сми-
том сидел русский, должно быть, ученый: мистер Смит это узнал потому,
что господин был в визитке, но с серым галстухом, манжеты у него были
пристяжные, и он за столиком - за кофе - разложил кипу немецких, анг-
лийских и русских книг, - этого никогда б не сделал европеец. - В купэ
дробилось, блистало солнце, был голубой свет, проводник ушел, и пахло
сосновой водой. Мистер Смит сел к окну, откинулся к спинке, в солнце,
ноги положил на стульчик у столика, солнце заблистало в крахмаленной
груди, переломил
ось на тугой складке брюк, кинуло зайчик от башмака ко многим другим зайчикам, от медных сдержек, от строгого лоска красных фанер.
Волосы в бриллиантине, на прямой пробор, тоже блестели, - а лицо, в голубом свете, было очень бледным, почти восковым, до ненужного сухое, такое, по которому нельзя было определить возраста - двадцать восемь или пятьдесят. Мистер Смит сидел с час неподвижно, с ленивою трубкой, которая медленно перемещалась из губ в руки, вот-вот потухая. Потом он достал из чемодана дорожный блок-нот, развернул Montblanc, автоматическую ручку-чернильницу, и написал письмо брату. -
"Мой брат, Эдгар.
"Ты писал мне о, так называемой, гипотезе вечности и о том, что твое
судно уже снаряжено, и на-днях ты идешь в море к северному полюсу. Быть
может, это письмо дойдет до тебя из Лондона уже по радио. Сегодня я пе-
рееду границу прежней императорской и послезавтра - теперешней, советс-
кой России. Мы с тобой долго не увидимся. Ты прав, истолковывая гипотезу
вечности, как фактор вообще всякой жизни: все мы, как и история народов,
смертны. Все умирает, быть может ты или я завтра умрем, - но отсюда не
истекает, что человечество, ты, я, - должны ожидать свое завтра, сложа
руки. Все мы, конечно, ощущаем нашу жизнь как вечность, иное ощущение
нездорово, - но мы знаем о предельности нашей жизни и поэтому должны
стремиться сделать - дать и взять - от жизни все возможное. Я скорблю
лишь о том, что у меня слишком мало времени. В этом я вполне согласен с
тобой. Но я думаю сейчас о другом, которое мне кажется не менее важным:
о человеческой воле, когда народы в целом, как ты и я в частности, волят
строить свою жизнь. Ты уходишь со своим судном к северному полюсу, я еду
в Россию, мы вместе, юношами, замерзали в северной Сибири. Ты у северно-
го полюса будешь отрезан от человечества, быть может, наверное, ты зах-
вораешь цынгой, тебе придется неделями стоять среди льдов, очень возмож-
но, что ты погибнешь в аварии или умрешь от холода или голода, полгода
ты будешь жить в сплошном мраке, тебе покажется событием, если, быть мо-
жет, посчастливится побывать в юрте самоеда, - все это ты знаешь лучше
меня. Ты идешь на всяческие лишения, - и все же ты уходишь в море, хо-
