вет князя к себе в кабинет. Лиза проходит наверх, Надежда стоит у окна в
ночном халатике.
- Князь пошел спать? - спрашивает Надежда.
Генерал закрывает двери кабинета поплотнее, крякает.
- Видите ли, князинька, хочу вам показать - не купите ли - -
Генерал показывает князю серию порнографических фотографий, где муж-
чины и женщины в масках иллюстрировали всяческие человеческие половые
извращения, - и князь краснеет, сизеет мучительно, ибо на этих фотогра-
фиях он видит себя, тогда в Париже, после Константинополя и Крыма, спас-
шего себя этим от голода. - -
Генерал говорит витиевато:
- Видите ли - нужда - жалованья не хватает - дети, дочери - вам - ху-
дожнику - -
Лермонтов не подтверждается Анненским этой метельной ночью. На самом
ли деле, самое вкусное яблоко - это то, которое с пятнышком - -
Лиза - наверху в мезонине - говорит Надежде, - Лизу Калитину впервые
поцеловал мужчина, Лиза Калитина, как горечь березовая в июне, - Лиза
говорит Надежде, - покойно, углубленно, всеми семнадцатью своими годами:
- Надя, сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю.
У Надежды, - нет, не ревность, не оскорбленность женщины, - любовь к
сестре, тоска по чистоте, по правде, по целомудрию, по попираемой -
кем-то - какой-то - справедливости - сжали сердце и кинули ее к Лизе - в
об'ятия, в слезы -
а - в - -
с -
Нет, не Россия. Конечно культура, страшная, чужая, - публичный дом в
пятьсот лет, за стеной, у Толстой Маргариты и Тонкого Фауста. Внизу у
печки, еще хранятся медные крюки для рыцарских сапог. В "Черном Вороне"
- была же, была шведская гильдейская харчевня. -
- Над городом метель. В публичном доме тепло. Здесь - богема теперь,
вместо прежних рыцарей. Две девушки и два русских офицера разделись до-
нага и танцуют голые ту-стэп: голые женщины всегда кажутся слишком ко-
ротконогими, мужчины костлявы. Музыки нет, другие сидят за ликером и пи-
вом, воют мотив ту-стэпа и хлопают в ладоши, - там, где надо хлопать
смычком по пюпитру. Час уже глубок, много за полночь. - Иногда по камен-
ной лестнице в стене, парами уходят наверх. Поэт на столе читает стихи.
И народу, в сущности, немного, - в сущности, сиротливо, - и видно, как
алкоголь - старинным рыцарем, в ботфортах - бродит, спотыкаясь, по свод-
чатому, несветлому залу. - Ротмистр Тензигольский сидит у стола молча,
пьет упорно, невесело, глаза обветрены - и только ветрами, и ноги труди-
лись в обветривании. Местный поэт с русским поэтом весело спорят о фрек-
кен из "Черного Ворона", - русский поэт, на пари заберется сегодня ночью
к ней: к сожалению, он не учитывает что в "Черный Ворон", вернется он не
ночью, а утром, после кофе у Фрайшнера. - Николай Расторов, еще с вечера
угодил в этот дом, с горя должно быть, - и как-то случайно уснул возле
девушки: в нижней рубашке, в помочах, в галифе и женских туфлях на но-
гах, он спускается сверху, смотрит угрюмо на голоспинных и голоживотых
четверых танцующих, подходит к поэтам и говорит:
- Ну, и чорт. Это тебе не Россия. Заснул у девки, а карманы - не чис-
тили. Честность. - Сплошной какой-то пуп-дом. Я успел тут со всеми пере-
питься - и на ты, и на мы, и на брудер-матер. Не могу. Собираюсь теперь
снова выпить на вы послать всех ко - е - вангелейшей матери и вернуться
в Москву. Не могу, - самое главное: контр-разведка. Затравили меня
большевиком. Честность...
- Ну, и чорт с тобой, - брось, выпей вот. На все - наплевать. - Даешь
водки.
Ротмистр Тензигольский встает медленно, - трезвея, должно быть, -
всползая вверх по изразцам печи, - ротмистр царапает затылок о крюк для
ботфортов, глаза ротмистра - растеряны, жалки, как головы галчат с рази-
нутыми ртами.
- Сын - Николай...
И у Николая Расторова - на голове галченка: - тоже два галченка глаз,
удивленных миру и бытию.
- О - отец?.. Папа. - -
- Утром в публичном доме, в третьем этаже, в маленькой каменной ком-
нате, как стойло, - желтый свет. Здесь за пятьсот лет протомились днями
в желтом свете тысячи девушек. В каменной комнате - нет девушки, здесь
утром просыпаются двое, отец и сын. Они шепчутся тихо.
- Когда наступала северо-западная армия я ушел вместе с ней из Пско-
ва. Запомни, - губернатор Расторов убит, мертв, его нет, а я - ротмистр
Тензигольский, Петр Андреевич. Запомни. - Что же, мать голодает, все по
прежнему на Новинском у Плеваки? - А ты, ты - в че-ке работаешь, чекист?
- Тише... Нет, не в чеке, я агент комминтерна, брось об этом. Мать -
ничего, не голодает. О тебе не имели сведений два года.
- Ты что же, - большевик?
- Брось об этом говорить, папа. Сестра Ольга с мужем ушла через Румы-
нию, - не слыхал, где она?
- Оля, - дочка?.. - о, Господи.
Пятьсот лет публичному дому - конечно, культура, почти мистика. Шопот
тих. Свет - мутен. Два человека лежат на перине, голова к голове. Четыре
галченка воспаленных глаз, должно-быть, умерли - -
Ночь. И в "Черном Вороне", в тридцать девятом номере - то-же двое:
Лоллий Львович Кронидов и князь Павел Павлович Трубецкой. В "Черном Во-
роне" тихо. Оркестр внизу перестал обнажаться, только воют балтийские
ветры, седые, должно-быть. Лоллий - в сером халатике, и из халата кли-
нышком торчит лицо, с бородою - тоже клинышком. Князь исповедывается пе-
ред протопопом Аввакумом, князь рассказывает о Лизе Калитиной, о парижс-
ких фотографиях, о каком-то конном заводе в России. - -
... Где-то в России купеческий стоял дом - домовина - в замках, в за-
борах, в строгости, светил ночам - за плавающих и путешествующих - лам-
падами. Этот дом погиб в русскую революцию: сначала из него повезли сун-
дуки с барахлом (и вместе с барахлом ушли купцы в сюртуках до щиколо-
ток), над домом повиснул красный флаг и висли на воротах вывески - соци-
ального обеспечения, социальной культуры, чтоб предпоследним быть женот-
делу (отделу женщин, то-есть), - последним - казармам, - и чтоб дому ос-
таться, выкинутому в ненадобность, чтоб смолкнуть кладбищенски дому: дом
раскорячился, лопнул, обалдел, все деревянное в доме сгорело для утепле-
ния, ворота ощерились в сучьи, - дом таращился, как запаленная лошадь -
-
- И нет: - это не дом в русской разрухе, - это душа Лоллия Львовича -
в "Черном Вороне", ночью. - Но в запаленном, как лошадь, каменном доме,
- горит лампада:
- В великий пост в России - в сумерки, когда перезванивают велико-
постно колокола и хрустнут ручьи под ногами, - как в июне в росные расс-
веты в березовой горечи, - как в белые ночи, - сердце берет кто-то в ру-
ку, сжимает (зеленеет в глазах свет и кажется, что смотришь на солнце
через закрытые веки) - сердце наполнено, сердце трепещет, - и знаешь,
что это мир, что сердце в руки взяла земля, что ты связан с миром, с его
землей с его чистотой. -
- Эта свечка: Лиза Калитина.
Ночь. Мрак. "Черный Ворон".
- Ты, понимаешь, Лоллий, она ничего не сказала. Я коснулся ее, как
чистоты, как молодости, как целомудрия; целуя ее, я прикасался ко всему
прекрасному в мире. - Отец мне показал фотографии: и меня мучит, как я,
нечистый, - нечистый, - посмел коснуться чистоты...
- Уйди, Павел. Я хочу побыть один. Я люблю Лизу. Господи, все гиб-
нет... - Лоллий Львович был горек своей жизнью, он был фантаст, - он не
замечал сотен одеял, воткнутых во все его окна, - и поднятый воротник -
даже у пальто - шанс, чтоб не заползла вошь. Но - он же умел: и книгам
подмигивать, сидя над ними ночами, - книгам, которые хранили иной раз
великолепные замшевые запахи барских рук. - -
Ночь. Мрак. "Черный Ворон".
Фита. - -
В черном зале польской миссии, на Домберге, - темно. Там, внизу, в
городе - проходит метель. В полях, в лесах над Балтикой, у взморий - еще
воет снег, еще кружит снег, еще стонут сосны, - не разберешь: сиреналь
кричит на маяке или ветер гудит, - или подлинные сирены встали со дна
морского. Муть. Мгла. И из мути так показалось - над полями, над
взморьем, как у Чехова черный монах, - лицо мистера Роберта Смита, как
череп, - не разберешь: двадцать восемь или пятьдесят, или тысячелетие:
на ресницы, на веки, на щеки - иней садится, как на мертвое: лицу ледя-
нить коньяком - в морозе черепов, и коньяк - пить из черепа, как ког-
да-то Олеги. -
- В черном зале польской миссии темно. Полякам не простить - Россию:
в смутные годы, смутью и мутью, - сходятся два народа делить неделимое.
В Смутное время воевода Шеин бил поляков под Смоленском, и в новую Смуту
в Россию приходили поляки к Смоленску. Не поделить неделимое и - не най-
ти той веревочки, которой связал Россию и Польшу - в смутах - чорт. В
черной миссии - в черном зале в вышгороде - в креслах у камина сидят
черные тени. О чем разговор?
В публичном доме, которому, как мистика культуры, пятьсот лет - тан-
цует голая девушка, так же, как - в нахт-локалах - в Берлине, Париже,
Вене, Лондоне, Риме, - тоже так же танцовали голые девушки под музыку
голых скрипок, в электрических светах, в комфортабельности, в тесном
круге крахмалов и сукон мужчин, под мотивы американских дикарей,
ту-стэп, уан-стэп, джимми, фокс-троте. Как собирательство марок с кон-
вертов, промозглую дрожь одиночества таили в себе эти танцы, в крахмалах
и сукнах мужчин, - недаром безмолвными танцами на асфальте улиц началась
и кончилась германская революция, - чтоб к пяти часам во всей Европе
бухнуть кафэ, где Джимми и где женщины томили, топились в узких рюмках с
зеленым ликером, в плоти, в промозглости ощущений, чтоб вновь разбухнуть
кафэ и диле к девяти, - а в час за полночью, в ночных локалах, где жен-
щины совсем обнажены, как Евы, в шампанском и ликерах, - чтоб мужчинам
жечь сердца, как дикари с Кавказа жарят мясо на шашлычных прутьях, пач-
ками, и сердца так же серы, как баранье шашлычное мясо, политое лимонным
соком. Ночные диле были убраны под дуб, днем мог бы заседать в них пар-
ламент, но по стенам были стойльца и были диваны, как в будуарах, ярко
горело электричество, - были шампанское, ликеры, коньяки, - в вазах на
столах отмирали хризантемы, оркестранты, лакеи и гости-мужчины были во
фраках, - и было так: голая женщина с подкрашенным лицом, с волосами,
упавшими из-под диадемы на плечи, - матовы были соски, черной впадиной -
лобок и чуть розовели колени и щиколотки, - женщина выходила на середи-
ну, кланялась, - было лицо неподвижно, - и женщина начинала склоняться в
фокс-троте - голая - в голом ритме скрипок: голая женщина была, в сущ-
ности, в сукнах фраков мужчин. - -
- И еще можно видеть голых людей - так же - даже - ночами. В Риме -
Лондоне - Вене - Париже - Берлине - в полицей-президиумах - в моргах -
лежали на цинковых столах мертвые голые люди, мужчины и женщины, дети и
старики, - в особых комнатах на стенах были развешаны их фотографии. Все
неопознанные, бездомные, нищие, без роду и племени, - убитые на просел-
ках, за городскими рвами, на перекрестках у ферм, умершие на бульварах,
в ночлежках, в развалинах замков, выкинутые морем и реками, - были
здесь. Их было много, еженощно они менялись. - Это задворки европейской
цивилизации и европейских государств, - задворки в тупик, в смерть, где
не шутят, но где последнего даже нет успокоения, где одиноко, промозгло,
страшно, - нехорошо, - но, быть может, в этом тоже свой фокс-трот и
ужимки Джимми? неизвестно. Здесь социальная смерть. В морг итти слишком
страшно, там пахнет человеческим трупом, запахом, непереносимым челове-
ком, так же, как собаками - запах собачьего трупа - там во мраке бродят
отсветы рожков с улиц, - в моргах рядами стоят столы и мороз, чтобы не
тухнуло - медленно тухнуло - мясо. - Вот с фотографии смотрит на тебя
человек, фотография выполнена прекрасно, глаза в ужасе вылезли из орбит
и он ими смотрит - в ужасе - на тебя: - глаза кажутся белыми с черной
