останусь, - проклинаю. - Нет, вы не правы. Вы, конечно, и большевик, и
чекист, и предатель отечества. Это все одно и то же. Вы приехали с
большевистским паспортом. Стало быть, вы признаете большевиков, - стало
быть, вы их сообщник. Или еще хуже: вы отрицаете, что вы коммунист, вы
скрываете, стало быть, вы - их тайный агент! Вы не отказываетесь от
большевисского паспорта, а иметь его - позорно.
У Расторова глаза ползут на лоб, таращатся по-тензигольски, он ежится
по-лермонтовски кошкой и - кричит неистово:
- Убью! Молчи! Не смей! - Пойми! Дурак, - я голод, разруху, гражданс-
кую войну на своем горбу перенес. Я - сын русского губернатора. У вас
свобода, - а свободы меньше, чем у большевиков.
И Лоллий:
- Вы были в армии Буденного?
- Да, был - и бил полячишек, и всякую сволочь! К чорту монархистов
без царя и без народа.
Неспешная, под орех крашеная дверь на чердаке, где раньше был склад
шведских гильдейцев, - умеет громко хлопать. Николай Расторов - в бе-
личьей куртке и в кепке из беличьего меха, и ноги у него кривые, в гали-
фе и лаковых сапогах, а голова - тяжелая, большая - и глаза обветрены не
малыми ветрами. - А Лоллий Львович, в халатике, с лицом, уставшим от ха-
лата, с бородкой клинушком, - человек с девичьими руками, - на диванчике
в углу, один, - как протопоп Аввакум.
- И вы тоже - к чорту - к чорту - к чорту. - -
Пять дней назад, в Ямбурге, из России выкинуло человека, счастливей-
шего, - Николай Расторова! - офицера-кавалериста, обалдевшего от восьми
лет войны, ибо за эти годы он был и гусаром его величества, и обитателем
московского манежа, и командиром сотни корпуса Буденного, и сидельцем
Вечека - кандидатом в Мечека - чрезвычайную комиссию небесную, - но в
России Лермонтовы - повторяются ведь и он, романтик, казался хорошим
Лермонтовым. В "Черном Вороне" у шведской церкви было тепло, за окнами,
за черепитчатой крышей, высилась шведская кирка, и звон колокольный гру-
зился в муть. Лоллий Кронидов, человек с девичьими руками, долго сидел
над кипой газет, составляя телеграммый.
5. Пятьсот лет.
a. - За Толстой Маргаритой, - как женская панталонина зубцами прошив-
ки кверху, - где склонился к Толстой Маргарите Тонкий Фауст, за серой
каменной городской стеной у рва, в проулочке, столь узком, что из окна в
окно в третьих этажах - через улицу - можно подать руку (там, наверху,
за острокрышими черепицами, белое небо), - в проулочке здесь - древний
дом. Дубовая дверь, кованая железом, открывается прямо в проулок; за
дверью, выбитая в стене, идет каменная лестница во все три этажа. Дом и
дубовая дверь позеленели от времени. Черепитчатая крыша буреет. Дом сло-
жен из гранита. В этом доме - в этом самом доме - пятьсот лет под-ряд
ежедневно, еженощно, пятьсот лет день в ночь и ночь в день (об этом на-
писана монография) был и есть публичный дом. Об этом написана целая мо-
нография, - это, конечно, тоже культура. Внизу в доме всего одна комната
- рыцарский зал со сводчатыми потолками; в других двух этажах - стойльца
девушек и по маленькому зальцу. В стрельчатых окнах решетки, и стекла в
окнах оранжевые. Этот дом прожил длинную историю, он всегда был аристок-
ратическим, и в древности в него пускали только рыцарей и купцов первой
гильдии: в нижнем, в рыцарском зале, у голландской печи, добродетельной
и широкой, как мать добродетельного голландского семейства, в изразцах,
изображающих корабли и море, еще сохранились те медные крюки, на которые
вешали рыцари для просушки - свои ботфорты, коротая здесь длинные ночи -
за костями, за картами, за бочкой пива. У стены, где, должно быть, был
прилавок, еще осталась решетка, куда ставили шпаги. Здесь был однажды с
вельможею своим Меньшиковым русский император Петр I-ый. Из поколения в
поколение, почти мистически, сюда приводились девушки в семнадцать лет,
чтоб исчезнуть отсюда в неизвестность к тридцати годам. Этот гранитный
дом жил необыденной жизнью. Днем, когда через оранжевые стекла шел жел-
тый свет, он был мирен и тих, как мирный бюргер, почти весь день в нем
спали. Иногда здесь задневывали мужчины или заходили днем, чтоб донести
долг: тогда они ходили по всем трем этажам, рассматривали памятники ста-
рины, толковали товарищески с проститутками, проститутки, как добрые хо-
зяйки, приглашали выпить кофе, уже бесплатно, показывали фотографии сво-
их отцов и матерей и рассказывали историю дома, так же знаемую, и столь
же поэтическую, как фотографии отцов и матерей. - Стародавние вр
емена прошли, публичный дом в пятьсот лет крепким клыком врос в нумизматику столетий, рыцари и гильдейцы исчезли, остались лишь крюки для рыцарских ботфортов,
и в этом публичном доме их заменила богема. -
- Романтикам: романтизировать. Мистикам: мистифицировать. Поэтам:
петь. Прозаикам: трезветь над прозой. -
- Публичный дом в пятьсот лет. Сколько здесь было предков, дедов, от-
цов, сыновей - и - внучат, правнуков? - Сколько здесь девушек было? -
Пятьсот лет публичного дома - это, конечно, и культура, и цивилизация, и
века.
b. - А над древнею русскою Колыванью, над публичным домом в пятьсот
лет, над "Черным Вороном" - метель. Ветер дует с Балтики, от Финского
залива, от Швеции, гудит в закоулках города, который надо, надо бы взять
в театр, чтоб играть Эрика XIV и которым мог бы Бокаччио украшать Дека-
мерон. - Это знают в польской миссии. - Ветер гудит в соснах у взморья.
Город сзади, здесь - сосны, обрыв и под обрывом мутный, тесный простор
Балтики. - Лиза Калитина - в доме, в зале (в зале линолеумовый пол, в
нем холодком - отражаются белые окна) - Лиза Калитина стоит среди комна-
ты, девушка, как березовая горечь в июне в рассвете, волосы разбились,
руки в боки, носки туфлей врозь, - что же - молодой зеленый лук? или
шахматная королева на шахматной доске квадратов линолеума? - горький зе-
леный лук. - Старшая Надежда, в шали на плечах и с концом шали на полу,
с книгой в руке, идет мимо. Лиза говорит:
- Наденька, - метель. Пойдем к морю.
И Лиза Калитина одна, без лыж, пробирается по снегу, за дачи, за сос-
ны. Обрыв гранитными глыбами валится в море. Буроствольные сосны стоят
щетиной. Море: - здесь под обрывом льды - там далеко свинцы воды, - и
там далеко над морем мутный в метели красный свет уходящей зари. Снежные
струи бегут кругом, кружатся около, засыпают. Сосны шумят, шипят в вет-
ре, качаются. По колена в снегу, ног в снегу и под юбкой не видно: чтобы
сростись со снегом. - "Это я, я". - - Снег не комкается в руках, его
нельзя кинуть, он рассыпается серебряной синей пылью. - Разбежаться: три
шага, вот от этой корявой сосны, - и обрыв, упасть под обрыв, на льды -
-
- В "Черном Вороне", князь Павел Павлович Трубецкой, проснувшись в
31-ом своем номере, в пижаме, тщательно моется, бреется, душится, разг-
лаживает редеющий свой пробор, чуть-чуть кряхтит, шнуруя ботинки, - и
лицо его сизеет, когда он ловит запонку, чтоб застегнуть воротничок.
Князь вспоминает о партии в шахматы без короля. Князь звонит, просит
сельтерской: в тридцать девятом номере, напротив, - громкий спор о Рос-
сии. Сельтерская шипит, охлаждает.
- Какая погода сегодня?
- Метель, ваше сиятельство.
- Ах, метель, хорошо. Ступайте. -
Шведская церковь мутнеет в метели, в сумерках. Лоллий Кронидов прок-
линает Россию, страну хамов, холуев и предателей, гудят незнакомые басы:
клуб и хождение в третьем этаже уже начались. Князь перелистывает
Ноа-Ноа Поля Гогена: - ту работу, которую князь начал пол-года назад,
нельзя кончить, потому что не хватает дней. За стеною - кричат, нес-
колько сразу, злобно, о России. Князь идет вниз, в ресторан, выпить ко-
фе. Оркестр играет аргентинский танец, скрипки кажутся голыми. Уже зажг-
ли электричество. Обер - русский офицер - склоняется почтительно. Князь
молчалив. - -
- Надежда Калитина, старшая, идет по всем комнатам, таща за собой
шаль и книгу; в кабинете спит отец, надо будить к чаю; - из мезонина - в
сумерках - видно мечущиеся верхушки сосен. - "Все ерунда, все ерунда". -
-
- По сугробам, зарываясь в снегу, - к обрыву, - к Лизе, - бежит
сен-бернар, Лизин друг. Лиза треплет его уши, он кладет лапы ей на плечи
и целит лизнуть в губы. Они идут домой, Лиза стряхивает снег - с шубки,
с платья, с ботинок, с шапочки. - Дом притих в первой трети вечера. Вни-
зу, в гостиной на диване вдвоем сидят старшая Надежда и князь Павел Пав-
лович Трубецкой. Лиза кричит:
- А-а, князь, князинька! я сейчас, - и бежит наверх, снять мокрое
белье и платье.
Надежда знает, что губы князя - терпкое вино: самое вкусное яблоко
это то, которое с пятнышком. Разговор, пока Лиза наверху, короток и
вульгарен. Здесь не было камина и помещичьей ночи, хоть и был помещичий
вечер, коньяк не жег холодом, от которого ноют зубы и который жжет
коньяком, - здесь не утверждался - Иннокентием Анненским Лермонтов, но
французская пословица - была та же.
- Ты останешься у нас ночевать? - Останься. - Я приду.
- Знаете, Надин, все очень пошло и скучно. Мне все надоело. Я запу-
тался в женщинах. Я очень устал - -
Лиза сбегает, - ссыпается - с лестницы.
- Лиза Калитина, здравствуйте.
- Здравствуйте, князька! - а я была у обрыва, - как там гудит ветер!
После ужина пойду опять, - пойдемте все! Так гудит ветер, так метет - я
вспомнила нашу нижегородскую.
Надежда сидит на диване с ногами, кутается в шаль. Лиза садится в
кресло, откидывается к спинке, - нет, не шахматная королева, - зеленая
стрела зеленого горького лука. Князь расставил ноги, локти опер о коле-
ни, голову положил на ладони.
- Я задумал написать картину, - говорит князь, - молодость, девушка в
саду, среди цветущих яблонь, - удивительнейшее, прекрасное - это когда
цветут яблони, - девушка тянется сорвать яблоновый цвет, и кто-то, него-
дяй, вожделенно - смотрит на нее из-за куста: - пол-года, как задумал,
сделал эскиз - и не хватает времени как-то... Очень все пошло...
- Обязательно пойдем после ужина к обрыву, - это Лиза.
- Что же, пойдемте, - это князь.
Из кабинета приходит генерал, кряхтит - добрый хозяин - здоровается,
шутит: - давно не виделись, надо выпить коньячишка, - Лизе надо распоря-
диться, чтобы мама позаботилась об ужине повкуснее. За ужином князь
чувствует, как тепло водки разбегается по плечам, по шее, - привычное,
изученное тепло алкоголя, когда все кругом становится хрупким и стеклян-
ным, чтобы потом - в онемении - стать замшевым. Генерал шутит, рассказы-
вает, как мужики в России лопатки, те что на спине, называют крыльями:
от водки всегда первым делом, тепло между крыльями; Лиза торопит итти к
обрыву, - и князю нельзя не пойти, потому что в метели есть что-то род-
ное яблоновому цвету - белым снегам цветения яблонь. Генерал недовольно
говорит, что ему надо посекретничать с князем. Надежда повторяет: - "я
иду спать, пора спать" - -
Сосны шипят, шумят, стонут. Ничего не видно, снег поколена. У обрыва
ветер, невидимый, бросается, хватает, кружит. С моря слышно - не то воет
сирена, не то сиреною гудит ветер. Князь думает о яблоновом цвете, гуля-
ет тепло алкоголя между обескрыленных крыльев. Там, у обрыва, стоят мол-
ча. Слушают шипение сосен. Лиза стоит рядом, плечо в плечо. Лиза стоит
рядом, князь берет ее за плечи, поднимает ее голову, заглядывает в гла-
за, глаза открыты, Лиза шепчет: - "Как хорошо" - князь думает минуту -
минута как вечность, князь тоже шепчет: "моя чистота" - и целует Лизу в
губы; губы Лизы теплы, горьковаты, неподвижны. Они стоят молча. Князь
хочет прижать к себе Лизу, она неподвижна, - "моя милая, моя чистота,
мое целомудрие" - -
- Пойдемте домой, - говорит Лиза громко, глаза ее широко раскрыты, -
я хочу к маме.
Лиза идет впереди, почему-то очень деловито. Из прихожей генерал зо-
