его нежнейшими словами - "ешь, ешь, голубчик, - ну ешь-же, все равно я
не уйду отсюда!" - волченок следил своими стекляшками глаз за ее глазами
и руками, и был неподвижен, не смотрел на миску, - пока не уходила она,
тогда он поспешно съедал все до дна; он ворчал и скалился, когда она
протягивала руку; он был врагом навсегда, приручить его возможности не
было; Ирина много раз замечала, что наедине волченок живет очень благо-
душно, своими собственными интересами: он бегал по комнате, изучал и об-
нюхивал вещи, грелся на солнце, ловил мух, благодушествовал, задирал
вверх ноги, - но как только входила она, он вбирался в свой угол, и от-
туда смотрели два черных абсолютно-внимательных глаза. - - Ирина поста-
вила свечу на полу, и села против волка на корточки, сказала - говорила:
- "милый мой, звереныш, Никитушка, - ну, пойди ко мне, - у тебя ведь нет
мамы, я приласкаю тебя на руках!" Свеча коптила, мигала, - мир был огра-
ничен - мир Ирины и волченка - спинкой кровати, стеной, печкой, и пото-
лок уже не был виден, потому что коптила свеча и потому что обе пары
глаз смотрели друг в друга. Ирина протянула руку, чтобы погладить вол-
ченка - и волченок бросился на эту руку, бросился в смерть, страшной не-
навистью, - впился зубами в пальцы, упал в злобе, не разжимая челюстей;
- Ирина отдернула руку, волченок повис на зубах, - на руке, - волченок
сорвался с руки, срывая мясо с пальцев, ударился о кровать, - и сейчас
же по-прежнему сел волченок в углу и оттуда смотрела пара немигающих его
абсолютно-внимательных зрачков, точно ничего не было. И Ирина горько
заплакала - не от боли, не от крови, стекавшей с руки: заплакала от оди-
ночества, от обиды, от бессилия - как ни люби волка, он глядит в лес, -
Ирина была бессильна пред инстинктом - вот пред маленьким вонючим, пу-
шистым комком лесных, звериных инстинктов, что сейчас засел за кроватью,
- и перед теми инстинктами, что жили в ней, правили ей, - что посылали
ее сейчас в дождь, в степь, плакать на том увале, где отдавалась она Не-
кульеву; - и в бессилии, обиде, одиночестве (чем больше любила она вол-
ченка, тем злее был он с ней) больно ударила она волченка по голове, по
глазам и упала в слезах на постель, в одиночестве, в несчастии. Свеча
осталась около волченка. - -
Тогда в окно полетел камень, посыпалось стекло, - и за окном крикнул
подавленный голос:
- Товарищ Арсеньева! Беги! Что ты глядишь, все уж ушли, - казаки в
селе, скорей! - Айда в леса! -
и за окном послышался поспешный топот копыт - от села к степи, к ле-
сам. - -
...Степь в осени блекнет сразу, сразу заволакивается степь просторною
серой тоской. Утро пришло в дождевой измороси, неумытое, очень тоскли-
вое. Мимо разбитых заводских ворот проехал с песнями конный казачий от-
ряд. Из ворот выехали три казака и слились с остальными, никто не слы-
шал, как рассказывали казаки о прекрасной бабе-коммунистке, доставшейся
им на случайную ночь... А у заводских разбитых ворот, когда стихла пес-
ня, опять стала тишина. - На дворе на заводе, стояли чаны, пропахшие
мертвой кожей и дубьем, и в средний чан был воткнут кол и на кол была
посажена Ирина - Арина Сергеевна Арсеньева. Она была раздета до-нога.
Кол был воткнут между ног; ноги были привязаны к колу. Лицо ее - краса-
вицы - было безобразно от ужаса, глаза вылезли из орбит. Она была жива.
Она умерла к вечеру. Никто за весь день не зашел на заводской двор.
Кузя опоздал к Арине с письмом Некульева. Он пришел ночью. Дом и двор
были отперты, никого не было. Он пробрался в мезонин, зажег спичку,
здесь было все разгромлено. В углу за кроватью стоял на полу подсвечник
с недогоревшей свечей и смотрели из за подсвечника два волчьих глаза.
Кузя зажег свечу, осмотрел внимательно комнату, поковырял на полу следы
крови, сказал вслух, сам себе: - "Убили, что-ли? Либо подранили, - и тут
громили, значит, черти!" - Потом остановил свое внимание на волченке,
осмотрел, усмехнулся, сказал: - "А говорили, что волченок, ччудакии! Это
лиса!" - Кузя собрал все вещи в комнате, завернул их в одеяло, перевязал
веревкой, - взял с постели простыню, спокойно ухватил за шиворот лисен-
ка, закутал его, - взвалил узлы на спину, потушил свечу, подсвечник за-
сунул в карман, и пошел вон из комнаты.
Вскоре Кузя шел лесом. Лес был безмолвен, черен, тих. Некульев удив-
лялся бы, как Кузя не выткнет себе во мраке глаз. Кузя шел кратчайшим
путем, горами, тропками, - о лешем он не думал, но и не посвистывал. Уз-
лы тащить было тяжело.
Кузю, должно быть, поразила история с волченком, потому что он по
многу раз рассказывал Егору, и Маряше, и Катяше: - "А говорили, что вол-
ченок, ччудаки, а это - лиса! У волченка хвост как полено, а у этого на
конце черна кисть, и, заметьте, - уши черные. Конечно, где господам про
это знать: это даже не каждый охотник отличит, а я знаю!"
По осени, к снегам уже сомнения не было, что этот волченок оказался
лисой. Кузя лисенка убил, освежевал и из его шкуры сшил себе треух. - -
Москва, 20 ноября 1924 г.
Поварская, 26, 8.
Бор. ПИЛЬНЯК
ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА
Повесть
ПРЕДИСЛОВИЕ.
"Третью Столицу" читали многие до напечатания, и она вызывала неожи-
данные недоразумения. - В каждом рассказе есть печка, от коей танцует
автор, - так вот об этой печке я и хочу сказать.
Я писал "Третью Столицу" сейчас же по возвращении из-за границы, - по
сырому материалу, писал, главным образом для Европы, - поэтому моя печка
где-то у Себежа, где я смотрел на Запад, не боясь Востока (на востоке,
как известно, восходит солнце).
Бор. Пильняк.
Москва. 3 окт. 1922 г.
---------------
[Пустая страница]
Эту мою повесть, отнюдь не реалистическую,
я посвящаю
АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ
РЕМИЗОВУ,
мастеру,
у которого я был подмастерьем.
Бор. Пильняк.
Коломна, Никола-на-Посадьях.
Петров день 1922 г.
[Пустая страница]
1.
ОТКРЫТА
Уездным отделом наробраза
Вполне оборудованная
- БАНЯ -
(бывш Духовное училище в саду) для общественного пользования с про-
пускной способностью на 500 чел. в 8-ми час. рабочий день.
Расписание бань:
Понедельник - детские дома города (бесплатно).
Вторник, пятница, суббота - мужские бани.
Среда, четверг - женские бани.
Плата за мытье:
для взрослых - 50 коп. зол.
для детей - 25 коп. зол.
УОТНАРОБРАЗ.
Сроки: Великий пост восьмого года Мировой Войны и гибели Европейской
культуры (по Шпенглеру) - и шестой Великий пост - Великой Русской Рево-
люции, - или иначе: март, весна, ледолом, - когда Великая Россия великой
революцией метнула по принципу метания батавских слезок, - Эстией, Лат-
вией, Литвой, Польшей, Монархией, Черновым, Мартовым, Дарданеллами, -
русской культурой, - русскими метелями, -
- и когда -
- Европа -
была:
- сплошным эрзацем -
(Ersatz - немецкое слово, значит наречие - вместо) -
Место: места действия нет. Россия, Европа, мир, братство,
Герои: героев нет. Россия, Европа, мир, вера, безверье, - культура,
метели, грозы, образ Богоматери. Люди, - мужчины в пальто с поднятыми
воротниками, одиночки, конечно; - женщины: - но женщины моя скорбь, -
мне романтику -
- единственное, прекраснейшее, величайшая радость.
В России - в великий пост - в сумерки, когда перезванивают велико-
постно колокола и хрустнут, после дневной ростепели, ручьи под ногами, -
как в марте днем в суходолах, в разбухшем суглинке, как в июне в росные
рассветы, в березовой горечи, - как в белые ночи, - сердце берет кто-то
в руку, сжимает (зеленеет в глазах свет и кажется, что смотришь на солн-
це сквозь закрытые веки), - сердце наполнено, сердце трепещет, - и зна-
ешь, что это мир, что сердце в руки взяла земля, что ты связан с миром,
с его землей, с его чистотой, - так же тесно, как сердце в руке, - что
мир, земля, человек, кровь, целомудрие (целомудрие, как сумерки велико-
постным звоном, как березовая горечь в июне) - одно: жизнь, чистота, мо-
лодость, нежность, хрупкая, как великопостные льдинки под ногою. Это мне
- женщина. Но есть и другое. - В старину в России такие выпадали поме-
щичьи декабрьские ночи. Знаемо было, что кругом ходят волки. И в сумер-
ках в диванной топили камин, чтоб не быть здесь никакому иному огню, - и
луна поднималась к полночи, а здесь у камина Иннокентием Анненским ут-
верждался Лермонтов, в той французской пословице, где говорится, что са-
мое вкусное яблоко - с пятнышком, - чтоб им двоим, ему и ей, томиться в
холодке гостиной и в тепле камина, пока не поднялась луна. А там на мо-
розе безмолвствует пустынная, суходольная, помещичья ночь, и кучер в си-
них алмазах, утверждающих безмолвие, стоит на луне у крыльца, как леший,
лошадь бьет копытами: кучера не надо, - рысак сыпет комьями снега, все
быстрее, все холоднее проселок, и луна уже сигает торопливо по верхушкам
сосен. Тишина. Мороз. В передке, совсем избитом снежными глышками, сты-
нет фляжка с коньяком. И когда он идет по возже к уздцам рысака, не же-
лающего стоять, дымящего паром, - они стоят на снежной пустынной поляне,
- в серебряный, позеленевший поставец, - блеснувший на луне зеленым
огоньком, она наливает неверными, холодными руками коньяк, холодный, как
этот мороз, и жгущий, как коньяк: от него в холоде ноют зубы и коньяк
обжигает огнем коньяка, - а губы холодны, неверны, очерствели в черствой
тишине, в морозе. А на усадьбе, в доме, в спальной, домовый пес-старик
уже раскинул простыни и в маленькой столовой, у салфеток, вздохнул о
Рождестве, о том, что женщин, как конфекты, можно выворачивать из
платья. - И это, коньяк этих конфект, жгущий холодом и коньяком, - это:
мне - Ах, какая стена молчащая, глухая - женщина - и когда окончательно
разобью я голову?.
2. Мужчины в пальто с поднятыми воротниками.
Емельян Емельянович Разин, русский кандидат филологических наук, сек-
ретарь уотнаробраза.
Пять лет русской революции, в России, он прожил в тесном городе, на
тесной улице, в тесном доме, - каменном особняке о пяти комнатах. Этот
дом простоял сто лет, холуйствовал без нужника столетье и еще до револю-
ции у него полысела охра и покосились три несуразные колоннки, подпираю-
щие классицизм, фронтон и терраску в палисаде. Переулочек в акации и си-
ренях, - в воробьях, - был выложен кирпичными булыжинами, и переулочек
упирался в церковь сорока святых великомучеников (в шестую весну русской
революции, в людоедство, по иному, по новому в столетье - взглянули об-
раза в этой церкви из-под серебряных риз, снятых голодным, позеленевших
и засаленных воском столетий). Вправо и влево от дома шли каменные забо-
ры в охре. Против - тоже каменный - стоял двухэтажный, низколобый, купе-
ческий дом - домовина - в замках, в заборах, в строгости, - этот дом -
тоже печка от революции: сначала из него повезли сундуки и барахло (и
вместе с барахлом ушли купцы в сюртуках до щиколоток), над домом повис-
нул надолго красный флаг, на воротах висели поочереди вывески отделов -
социального обеспечения, социальной культуры, дом гудел гулким гудом,
шумел Интернационалом коммунхоза, - чтоб предпоследним быть женотделу,
последним - казармам караульной роты, - и чтоб дому остаться в собствен-
ной своей судьбе, выкинутым в ненадобность, чтоб смолкнуть кладбищенски
дому: побуревший флаг уже не висел на крыше, остался лишь кол, дом рас-
корячился, лопнул, обалдел, посыпался щебнем, охра - и та помутнела, ок-
на и двери, все деревянное в доме было сожжено для утепления, ворота
ощерились, сучьи и даже крапива в засухе не буйничала, - дом долгое вре-
мя таращился, как запаленная кляча. - В доме Емельяна Емельяновича в
первую зиму, как во всем городе, на всех службах задымили печи, и на
другую зиму, как во всем городе поползли по потолкам трубы железок, чтоб
