вала уже в осень и ночь была черна, и волжские просторы повеяли сырою
неприязнью. У лодки во мраке выли бабы, и прощались с ними, как прощают-
ся новобранцы, Егорушка и Кузя. Пыхтели во мраке пароходы, но на парохо-
дах не было огней. Сели, поплыли. Кузя подсел к Некульеву: - "Это что
же, расстреливать нас везут?" - Помолчал. - "Я так полагаю, я все-таки
босой, прыгну я в воду и уплыву"... - Крикнул матрос: - "Не шептаться!"
- "А ты куды нас везешь, за то?" - огрызнулся Кузя. - "Там узнаешь, ку-
да." - Ткнулись о пароходный борт, - "Прими конец", - "Чаль!" - Пароход
гудел человеческими голосами. Некульев выбрался на палубу первым. - "Ве-
ди в рубку!" - В рубке толпились вооруженные люди, у одних пояс, как у
индейцев перьями, был завешен ручными гранатами, другие были просто под-
поясаны пулеметными лентами, махорка валила с ног. - И выяснилось:
седьмой революционный крестьянский полк потерял начальника штаба, а он
единственный на пароходе умел читать по-немецки, а военную карту заменя-
ла карта из немецкого атласа; карта лежала в рубке на столе - вверх но-
гами; седьмой крестьянский полк шел бить казаков, чтобы прорваться к
Астрахани, - и чем дольше шел по карте, тем получалось непонятней; Не-
кульев карту положил как надо, - с ним спорили, не доверяя; а потом всю
ночь сидел Некульев со штабистами - матросами, уча их, как читать русс-
кие слова, написанные латинским шрифтом; матросы поняли легко, повесили
на стенку лист, где латинский алфавит был переведен на русский. Рассвет
пришел выцветшими стекляшками, Некульев был отпущен; Коньков сказал, что
он останется на пароходе; Егорушка и Кузя спали у трубы, Некульев рас-
толкал их. - -
- - И когда шлюпка отчалила уже от парохода, за горой разорвался пу-
шечный выстрел, и вода около шлюпки в грохоте бешено рванулась к небу.
Это обстреливали казаки, пошедшие вперед, навстречу к седьмому (и перво-
му и двадцатому) революционному крестьянскому полку имени матроса Чаплы-
гина. - -
... Такие люди, как Некульев, - стыдливы в любви; - они целомудренны
и правдивы всюду. Иногда, во имя политики и во имя жизни они лгут, - это
не есть ложь и лицемерие, но есть военная хитрость, - с собою они цело-
мудренно - чисты и прямолинейны и строги. - Тогда, в первый Медынский
день, все солнце ввалилось в контору, и было очень бодро, - и потом, че-
рез немногие дни, в той же лунной неделе, в лунной и росной мути, Не-
кульев сказал - всем солнцем и всем прекраснейшим человеческим - "люблю,
люблю!" - чтобы в этой любви были только солнце и человек: тогда пьяно
пахло липами и была красная луна, и они выходили из лесу к полям, где
Арина с рабочими драла корье - драла с живых деревьев живую кору, чтобы
дубить ей мертвую кожу. - - У Арины Арсеньевой было детство, пропахшее
пирогами, которое она хотела выпрямить в прямолинейность, - и она воз-
растала обильно - матерью сырой-землей - как тюльпанная (только две не-
дели по весне) степь, - кожевенница Арина Арсеньева, прекрасная женщина.
Дом был прежний, но дни были иные, очень просторные, и не было ни при-
казчиков, ни бухгалтеров, ни отца, ни матери. Надо было работать во что
бы то ни стало. Надо было все перекраивать. Дом был тот же, но из дома
исчезли пироги, и там, где раньше была столовая (вот чтобы эти пироги
есть) стояли нары рабочих, и для Арины остались мезонин, чемодан, корзи-
на с книгами, кровать, стол, винтовка, образцы кож, и в углу жил волче-
нок (о волченке потом...). Но за домом и за заборами - дом стоял на краю
села - была степь по прежнему, жухлая, одиночащая, в увалах и балках, -
такая памятная лунными ночами еще с детства. А каждая женщина - мать.
Надо было на тарантасе мчать в леса на обдирку корья; надо было мчать в
город в совнархоз и там ругаться; надо было лезть на всяческие рожны -
на митингах в селе, на совещаниях в городе; надо было говорить о голье,
о бахтарме, о дерме, о золении, о дублении, об обдирке, обсышке, о шакше
(сиречь птичьем помете), - и надо было иной раз рабочих обложить - в чем
пес не лакал, таким матом, чтоб даже сами скорняки уважили; за забором
стояли низкие бараки, рядами стояли чаны для промывки и зазолки, сзади
пристроена была боенка, строились бараки для мыловаренного и клеевого
заводов, стоял амбарушка, где рушили в пыль лошадиные кости: надо было
все перестраивать, делать заново и по-новому. Надо было носить пиджак
по-мужски, револьвер на ремне, - и сапоги надо было шить на заказ: мала
была ножка! И не надо - не надо было склоняться вечерами над волченком,
смотреть ему в глаза, нежные слова говорить ему, и вдыхать его - горький
лесной запах! - - И вот в солнечный бодрый день - всею матерью сы-
рой-землей, подступавшей к горлу, - полюбила, полюбила! - И тогда, в той
же лунной неделе, в лунной и росной мути, когда Некульев сказал - "люб-
лю, люблю", - остались только луна, толь
ко мать сыра-земля, и она отдалась ему - девушка-женщина в тридцать лет, отдав все, что собрано было за эти тридцать весен. - Он, Некульев, приезжал к ней вечерами и приходил наверх в мезонин; иногда ее не было дома, тогда, дожидаясь, он рылся в чуждых ему книгах о кожевенном деле и пытался играть с волченком; но волченок был враждебен ему: волченок забивался в угол, съеживался и оттуда смотрели чужие, немигающие, абсолютно-осторожные два глаза, следящие за каждым движением, ничего не опускающие, - и волченок скалил бессильную
маленькую свою морду, и от волченка гнусно пахло псиной, кислым, недостойным человека... Входила Арина, и Некульеву каждый раз казалось, что это входит солнце, и он слепнул в счастьи. Некульев не замечал, что всегда она кормила его вкусными вещами, ветчиной, свининой, и очень часто были или пухлые пироги, или сдобные пышки, которые Арина - удосуживалась, все же! - пекла сама. Некульев не замечал, что весь этот дом, даже пироги, пропахли странным, непонятным ему запахом, - кожей, что-ли. - Потом Некульев и Арина шли в степь, спускались в балку, где наверху склоняли головы солнц подсолнухов, а внизу пересвистывались и замирали неподвижно, стражами сурки, поднимались на другую сторону балки, - и были там в местах совершенно первобытных, где не проходили даже татарские орды. Арина отдавалась Некульеву всею матерью сырой-землей, - Некульев думал, что в руках его солнце. - У них не было влазин с черным петухом и с черной кошкой (хотя и было полнолуние) - потому, что у них были любовь и счастье.
И это счастье расколотилось вдребезги, как вдребезги бьют глиняную
посуду на деревенских мужичьих свадьбах. - Некульев понял запах Арины и
пересилить его не мог. -
Некульев приехал днем. В мезонине был только волченок. У заводских
ворот сидел сторож, старик, он сказал: - "Лошадей часотошных пригнали из
армии, дохлых, порченых, - пошла туда Арина Сергевна." - Некульев пошел
по заводу, прошел мимо громоздких протухших чанов, побрезговал зайти в
бараки, калиткой вышел на другой двор, - и там увидел. - - На дворе сто-
яло штук сорок совершенно измызганных лошадей, без шерсти, слепых, обез-
ноживших (когда лошади "безножат", тогда ноги их как дуги), лошади похо-
дили на ужасных нищих старух, лошади сбились в безумии в табун, головами
внутрь - хвостов у лошадей не было, и были лишь серые чешуйчатые репицы
на месте хвостов, которые судорожно дрожали. И тут же, за низким забор-
чиком, убивали лошадей, одну за другой, отрывая каждую насильно от табу-
на. Открылись воротца туда, на бойню, - четверо вталкивали в ворота про-
тивящуюся лошадь, один из них ломал репицу хвоста, вынуждая лошадь итти
убиваться, - вышла из ворот Арина, ударила поленом лошадь по шее, лошадь
качнулась от удара и пошла вперед. Арина была в окровавленном фартуке и
в кожаных штанах. Некульев побежал к воротам. Когда он взбежал туда, ло-
шадь уже лежала на земле, дергались судорожно ноги, сползли с зубов
мертвые губы и язык был зажат в зубах вместе с желтой слюной, и двое ра-
бочих уже хлопотали над лошадью, распарывая - живую еще - кожу; сломан-
ная репица лошади торчала вверх. Некульев крикнул: - "Арина, что вы де-
лаете?!" - Арина заговорила деловито, но очень поспешно, так показалось
Некульеву: - "Кожа идет на обделку, жировые вещества идут на мыло, бел-
ками мы откармливаем свиней. Сухожилия и кости идут на клееварню. Потом
кости размалываются для удобрения почвы. У нас все использывается." -
Руки Арины были в крови, земля залита была кровью, - рабочие обдирали
лошадь, другие конские трупы валялись уже ободранные, - лошадь подвесили
за ноги, на блоке, к виселице. Некульев понял: здесь пахнет так же, как
всегда от Арины, и он почувствовал, что горло его сжала тошнотная судо-
рога. Некульев приложил руку ко рту, точно хотел рукою зажать рвоту, -
повернулся и молча пошел вон, за заборы, в степь. Некульев был целомуд-
рен в любви. Он был всегда бодр и любил быть "без дураков" - в степи он
шел как дурак, без картуза, который забыл в мезонине у волченка. Больше
Некульев не видел Арины. - -
Леса лежали затаенно, безмолвно, - по суземам и раменьям (говорил Ку-
зя) жил леший, - горели в ночах костры, недобрые огни. Если бы было та-
кое большое ухо - оно услыхало бы как перекликаются дозорные, как валят-
ся деревья, миллионы поленьев (чтобы топить Волгу и революцию), услыхало
бы свисты, посвисты, пересвисты, окрики и крики. - Лежала в лесах мать
сыра-земля. - - Был рассвет, когда над лесами полетели ядра, чтобы ядра-
ми ставить правду. - Некульев прошел в дом, позвал за собой Кузьму и
Егора, сказал, став за стол:
- Товарищи. Я ухожу от вас, в Красную Армию. Поступайте как знаете.
Если хотите, идемте со мной.
Кузя помолчал. Спросил Егора: - "Ты как понимаешь, Ягорушка?" - Егор
ответил: - "Мне нельзя иттить, я избу новую построил, никак к примеру
нельзя, все растащуть, - я лучше в деревню уеду." - Кузя за обоих отве-
тил - руки по швам:
- Честь имею доложить, так что мы остаемся при лесах!
Некульев сел к столу, сказал: - "Ступайте, что останется от меня,
разделите по-ровну, я уйду только с винтовкой. Кузьма, приди через час,
я дам тебе письма, отвезешь." - Кузьма и Егор вышли. Над домом разорвал-
ся снаряд.
Некульев написал на клочке, поспешно:
"В Губком. - Товарищи, я покидаю леса. Я спешу, потому что около идет
бой. Я ухожу в Красную армию, но это не конец, - я хочу работать, только
не с землей, чтобы черти ее прокляли: пошлите меня на завод. Работать
надо, необходимо." -
"Ирине Сергеевне Арсеньевой. - Арина, прости меня. Я был честен - и с
тобой, и с собой. Прощай, прости навсегда, ты научила меня быть револю-
ционером."
...............
О волченке.
Была безлунная ночь. Шел мелкий дождик. Ирина шла из степи, прошла
селом, слушала, как воют на селе собаки, село замерло в безмолвии и мра-
ке. Вошла во двор, прошла мимо чанов, никто не повстречался, - поднялась
в свой мезонин. Прислушалась к тишине - рядом здесь в комнате дышал вол-
ченок. Зажгла свечу, склонилась над волченком, зашептала: - "Милый мой,
звереныш, ну, пойди ко мне!.." - Волченок забился в угол, сидел на зад-
них лапах, поджал под себя пушистый свой хвост и черные его глаза сте-
регли каждое движение рук и глаз Ирины. И когда глаза их встретились,
глаза волченка, не мигающие, стали особенно чужие, враждебными навсегда.
Ирина нашла волченка еще слепым, она кормила его из соски, она няньчи-
лась с ним как с ребенком, она часами сидела над ним, перешептывая ему
все нежные слова, какие знала от матери, - волченок рос у нее на руках,
стал лакать с блюдца, стал самостоятельно есть, - но навсегда волченок
чувствовал себя врагом Ирины. Приручить его возможности не было; и чем
больше волченок рос, тем враждебнее и чужее был он с Ириной, он убегал
от ее рук, он перестал при ней есть, - они часами сидели друг перед дру-
гом, между ними была его миска, она знала - он был голоден, она умоляла
