еде. Один любит то, другой - другое, третий - третье. А я смеюсь над ни-
ми. Называю их животными, думающими только об еде. А в глубине души сама
не знаю, искренняя я в этот момент или нет. Кажется, искренняя.
После обеда немного оживаю. Стараюсь думать о Френеве... Господи, ка-
кая я стала бесчувственная. Почему май стал таким серым? Николай Павло-
вич говорит, что нужно учиться. И сама знаю, что нужно. Да, да, сегодня
обязательно пойду, запишусь на курсы. Сегодня же вечером пойду.
Но вот я дома. Грязные стены и стертый, крашеный когда-то, пол. Низ-
кие потолки, остатки зимней плесени и паутина по углам. Сразу все стер-
лось в душе: почтамт и вечерняя майская улица. Загляну устало в зеркало
на свое осунувшееся бледное лицо. Теперь каждый день заглядываю. Елена
Ильинишна - наша заведывающая - говорит, что я стала интересней. Мне все
равно. Ложусь на кровать и жду папы. К его приходу кое-как приготовлю
кипяток. Ужинаем вместе. И опять лежу. Потемнело в комнате, и папа уже
храпит. А я еще не сплю долго. Смотрю на темный угол, где черной, неяс-
ной тенью висит папино пальто, и ни о чем, ни о чем не думаю.
15 мая.
Сегодня на службе срочные работы. Едва выбралась к 11 часам. И с утра
без хлеба, на одном обеде из столовой. А обед - суп из овощей и больше
ничего. Конечно, вода-водой.
Шаг за шагом плетусь по потемневшей, теплой улице. Кажется, вся пере-
полнена народом. Вспыхивают в полусвете белой ночи огоньки папирос у гу-
ляющих. Жужжат над ухом веселые фразы. Но ничего ясно не вижу, ничего
ясно не слышу. Кружится голова, и чувствую с болью бьющееся сердце.
Остановилась на Николаевском мосту и засмотрелась на воду. Облокоти-
лась на чугунные перила всем телом и закрыла глаза. Сразу закружилась
голова. И какая-то новая боль над бровями.
Открыла глаза и попала на зеленый сигнальный огонь под мостом. По-
дальше красный огонь. Господи, взять бы да броситься в воду. Кто пожале-
ет о такой девчонке? Папа скупой, черствый. Обрадуется, что от лишнего
рта избавился. И только. Все равно, может быть, придется умереть с голо-
ду.
Что-то плеснулось внизу. Видно, как на светлой воде пошли круги. На-
верное, большая рыба плеснулась. Нет, нет, не могу! Там же рыбы большие.
В тело вопьются. И раки еще черные. Фу, гадость какая!.. Не могу, не
хватает решимости. Совсем я трусливая. Девчонка совсем. А дома все спят.
Митьке с Тонькой никакого дела нет до меня. Папа тоже не встретит. На-
верное, храпит уже. Хоть бы самовар кто поставил да чаю приготовил. Ник-
то, никто...
Долго звонилась... Верно, верно: все спят. Никому нет дела до меня. И
вдруг голос...
Так и вздрогнула. Еще не ответила себе, чей же это голос, а сердце уж
забилось, затрепетало, как безумное.
- Мама, мама, мамочка, это - я, Фея...
- Феечка, родная моя, здравствуй! Здравствуй, доченька...
Судорожно рыдаю у ней на шее. Ах, мама, мама, милая моя мамочка! И
сквозь слезы чувствую, что мама встревожена.
- Ну, что ты, Господь с тобой? Феечка, родная моя доченька, что ты?
Не плакать, а радоваться надо. Пойдем в комнату.
- Ах, мама, мамочка, как тяжело жить без вас. Я больше никогда не бу-
ду жить без вас, никогда, никогда...
- Ну, ну, успокойся, моя хорошая, бедная доченька. Все прошло, все.
Садись-ка лучше, покушай.
Господи, а на столе и творог в боченке, и рыжики, и хлеб деревенский.
И чай мама приготовила для меня. Ем за обе щеки вперемежку со словами и
слезами.
- Ой, мама, скупой какой, черствый он стал. Как тяжело жить без вас.
Тонька ругается, ворчит на папу и на меня тоже. Я больше не буду жить
без вас...
- ...Ешь, ешь, моя хорошая...
- А папа еще овшивел. Это от голода ведь, мамочка?
- Да я уж видела. И ума не приложу, что это с ним сделалось? И нас-то
с Борькой встретил: ровно бы и рад, ровно бы и не рад, что мы приехали.
- Не рад, мамочка, не рад. А Борька спит разве? Экий, даже не дождал-
ся меня. А как папа-то вас встретил?
- Да так и встретил. Входим с Борькой, а Тоня дверь открывает. Ну,
знаешь, сама... она тут сейчас: мама, мамочка, здравствуйте...
- А разве она не заплакала?
- Ну, какое там. Сказала только: "наконец, вы, мамочка, приехали...
дождалась", и всего тут.
- Она, поди, вовсе и не дожидала.
- ...Ну, так вот, слушай... Раздеваемся мы тут, а он выходит из ком-
наты. И так это, ровно бы и рад, ровно бы и не рад... "А, - говорит, -
мать приехала. Ну, здравствуй..." А у самого хоть бы где-нибудь на лице
выразилось. А-то ведь ничего. Уж больно обидно стало, доченька. Да виду
не подала. Бог уж с ним!
Из маминых милых глаз текут слезы. Вскакиваю и обнимаю.
- Мамочка, не плачьте, не плачьте.
- Да больно уж обидно, доченька...
Господи, неужели мне еще придется и маму от него защищать? Я сама ду-
мала... А что, если он не спит и все слышит?
- Мамочка, а он спит?
- Давно уж дрыхнет.
Мама смешно, смешно махнула своей, словно обваренной, красной от
стирки рукой и еще смешнее сморщила лицо. Сломался нос и вся переносица
в морщинах... Так и хочется поцеловать. И черненькие, старенькие бровки
сломались. А рука у ней хоть красная, но красивая и маленькая. И пальцы
тонкие, с подушечками на концах.
- Ой, мамочка, милая, и Шуру голодом морит. Он теперь в "Европейской"
гостинице служит. Еще ни разу не был у нас.
- Ну, ладно, ладно, доченька. Теперь будет все хорошо. Раздевайся,
ложись спать. Устала поди...
- ...А на службе скучно. Александр Андреич - ничего себе, а Зайцев -
совсем дурак. Знаете, это его помощник. У меня только одна подруга там.
Очень хорошая... Хлеба с маслом дает.
- Спи, спи, моя родная, Господь с тобой...
Мама крестит меня, целует в лоб, а я обхватываю ее мягкую, теплую шею
руками.
- Мамочка, милая, как я счастлива теперь.
- Ну, ну, спи с Богом.
- А тут Николай Павлович приходил. Худой такой, бледный, с красными
глазами, а хороший. Все говорит: учиться, учиться, Фея, надо...
- Он и всегда был хороший человек.
- И Френев мне писать будет... Вы не сердитесь, мамочка, что мы в Во-
логде с ним поцеловались. Только один раз, и то я сама захотела.
- Ну, ну, спи с Богом, устала ведь.
- А я скоро, послезавтра, получу первое жалованье. За полмесяца четы-
реста рублей. Вот папа-то рад будет. Он тут даже на зубной порошок не
давал. Я вам буду все деньги отдавать. Не хочу, чтобы ему.
- Ох, дурочка ты моя. Все равно, мне надо у него на расходы брать.
Ну, спи, спи с Богом.
- Я, мамочка, его совсем больше не люблю, а вас еще больше люблю.
- Хорошо, хорошо, доченька.
- А разбудите меня завтра в восемь часов?
- Хорошо, хорошо, спи.
- И чай, мамочка, завтра будет?
- Ну как же, разве я провожу тебя без чаю?
- Спокойной ночи, мамочка.
- Спи, моя родная.
16 мая.
Проснулась оттого, что Борька трясет за плечо и кричит в самое ухо:
- Феюша, Фея, Фея, Феюшка, вставай... Я ведь приехал... Ой, мама, Фе-
юшка что-то мычит...
- Борька, милый!
- Наконец! Продрала зенки! Чего дрыхнешь? Ведь я приехал...
А сам, сияя своей рожицей, тянется с поцелуями.
- Ах, мамочка, самовар уже готов! Вот хорошо-то! За всю жизнь первый
раз с чаем ухожу на службу.
Чай пью с хлебом. Не маленький кусочек, а ешь, сколько хочешь. И с
собою мама дает еще хлеба.
В канцелярию влетела бомбой. Сама чувствую, что на лице глупая, во
весь рот, улыбка. Кричу так звонко, что сама удивляюсь:
- Здравствуйте, Елена Ильинишна...
- Здравствуйте, здравствуйте, золотце. Что это золотце так сияет се-
годня?
- Ах, Елена Ильинишна, мама приехала.
- А, мама? Наверное из деревни? Привезла чего-нибудь? Да?
- Да, да... Ничего особенного. Рыжиков в боченке, творогу, масла нем-
ного, да еще сухарей...
- Сухарей. Вот золотце счастливое... Я очень люблю пить чай с сухаря-
ми.
- Ой, Елена Ильинишна, хотите, я вам завтра принесу?
- Ну, что вы, золотце, спасибо.
- Ей-богу, Елена Ильинишна, принесу.
- Нет, нет, что вы за глупости говорите.
- Господи, Елена Ильинишна, да вы должны взять. Раз я вас люблю, вы
должны, должны, должны... Все равно не хорошо будет, если не возьмете.
- Ну, ну, золотце, теперь не угощают. Теперь такое время... Все доро-
го...
- Елена Ильинишна, вы должны. Мне никакого дела нет до времени. Ска-
зала принесу, - вот и все.
- Хорошо, хорошо, идите, золотце, работайте.
Сажусь за стол. Ах, и Маруся... Как она хорошо смотрит! Смотрит и
улыбается.
- Ой, Маруся, как я счастлива. И мама сказала, что скоро Сережа прие-
дет.
- А кто такой Сережа?
- Это мой брат. Он в отпуску в деревне был. Ох, умный какой. Ужасно
хороший и очень умный.
- А он интересный?
- По-моему, интересный. Высокого роста. Знаешь, лицо такое, смуглое.
- Я люблю смуглых мужчин.
- ...Усов и бороды нет. И потом губы у него удивительные, когда улы-
бается... Вот такая ямочка тут. И улыбка милая, хорошая. Очень симпатич-
ное лицо. Прямо видно, что интеллигентный человек.
- А он образованный?
- Да, он... ну, как все. И потом все на курсах... Английский, немец-
кий, французский еще знает... И еще, когда на фронте не был, то все за-
ведующий был. Разные там отделы народного образования основывает. И он
все поймет, каждого человека. Прямо удивительно, как меня понимает. Всю,
всю. Я его безумно люблю.
- А нос у него какой?
- А нос, как у меня... Ой, вру, вру. У меня ведь картошка...
- Нет, что ты, Фея, когда в профиль, у тебя не картошка.
- Да нет, нет, ты не понимаешь. В длину такой, как у меня. Не узкий,
не широкий. Так в общем - средний... Ну, русский прямо нос. А вообще-то
лицо у Сережи не русское.
- А на кого он похож?
- На французского летчика.
- Ну, как же летчика? Летчики же разные бывают. И потом сколько ему
лет?
- Ну, как тебе об'яснить... Я там и не знаю. Двадцать пять или двад-
цать два, или двадцать три. А брюки - галифе. Высокий такой, и френч
еще. Усики только чуть-чуть... черненькие...
- Я бы хотела его увидеть.
- Ой, Маруся. В общем, нельзя назвать красавцем. Ну, да я и не люблю
таких, знаешь, парикмахерских усов. И румяных вот таких щек. И ты не лю-
бишь?
- Да, я тоже не люблю.
- Он...
Господи, как я заболталась. Елена Ильинишна говорит:
- Ну, золотце, кончили вы? Принимайтесь за работу.
Противная эта Елена Ильинишна. И сухарей давеча нарочно попросила.
Разговаривать теперь мешает.
- Ой, Елена Ильинишна, извините, я так сегодня счастлива. И знаете,
еще скоро Френев приедет. Ты знаешь, Маруся, я его прямо люблю...
- Ну, хорошо, Феечка, давайте работать. Елена Ильинишна сердится.
- Верно. Давай, Маруся, давай...
А мама приготовит чай, когда приду домой. Господи, как я счастлива. И
завтра утром тоже чай. Ах, мамочка, мамочка милая. Ты не знаешь, как я
тут страдала... Хорошо теперь.
17 мая.
Сегодня получила первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей.
И совсем не рада, когда Тюрин, наш казначей, подал мне бумажки. Про-
тивно было класть в карман. Словно они привязали меня к карману. И те-
перь, когда лежат, я чувствую, что они шевелятся в нем. Папа, конечно,
будет очень доволен. Будет говорить, что это первые, самостоятельно за-
работанные деньги, надо беречь и прочее... Неприятно все это как!
И дома почему-то долго медлила отдавать их папе. Обедаю и ощупываю
бумажки. Трудно почему-то для меня сказать, что получила деньги. Нако-
нец, говорю хмуро:
- Вот деньги... получка...
- А-а-а, вот молодец дочка! Сколько?
- Не знаю, считайте сами.
Папа как будто не замечает моего тона. Аккуратно, до противности,
свертывает каждую бумажку отдельно и тщательно, ровной кучкой, укладыва-
ет в большой черный кошелек.
- ...Молодец, молодец дочка. Помни: это твои первые самостоятельно
заработанные деньги. Поди-ка, и самой приятно? Хе-хе-хе.
