бьется со страхом. Это - папа.
Бегу за Тонькой на кухню. Она уже отпирает дверь. Гляжу во все глаза,
и сердце бьется, бьется...
Входит.
Что-то как будто ласковое пробегает по худому, усталому лицу.
- А, ты приехала? А как мама?
- Да, папочка. Здравствуйте.
Странно, почему же я его не поцеловала? Никогда этого не бывало
раньше. Даже когда он руку пожал, сердце зашевелилось от неприятного
чувства. У него вши, вши... А смотрит как будто ласково. Только над ле-
вым глазом бровь дергается. Как нехорошо она дергается. Да, да, не верю,
что у тебя ласковое лицо. Нарочно ты, нарочно... Скупой ты... Александра
голодом моришь. И меня будешь. И вши у тебя.
Да, я не ошиблась, и Тонька верно говорила: папа сразу продолжает:
- А у нас Шурка еще без места, вот как мы живем. Ох, Господи!
Обидно стало от этого тона и от этих слов. Ну, конечно, прямо-то ему
стыдно сказать родной дочери, так предупреждает обиняками. Ладно, не бу-
ду твоего хлеба есть. Скорей бы только на место поступить.
- Папа, идите с нами пить чай.
Это зовет Тонька.
Перед чаем папа вытаскивает из кармана свой хлеб. И мне кажется, он
вытаскивает что-то из моего сердца. Оно ноет оттого, что он режет такие
аккуратные, тонкие ломтики. Вот отрезал себе... Шуре... А мне-то где?
Что же это такое?
А он вдруг говорит:
- Ты, наверное, сыта после деревни? Ведь не голодная же ехала?
Кровь бросилась в голову. Чувствую, что глаза заблестели ненавистью,
и прячу их.
- Да, сыта.
- Ну, вот и хорошо. А мы тут голодаем.
Отрезал и завертывает хлеб в газету. Потом убирает в карман.
Смотрю из-под ресниц, как он двигает исхудалыми пальцами, и больно за
него, и жаль его, и - ненавижу. Как страшно он изменился! Какими скупыми
движениями завертывает хлеб в бумагу. Как неприятно сует его в карман.
- Ну-ка, пойдем спать.
Опять он смотрит на меня как будто ласково, а мне вдруг стало страш-
но. Спать с ним в одной комнате? Господи, да я боюсь его теперь! И еще
эти вши...
- А вы где спите, папочка?
- Да у себя в комнате. Разве ты не была? Пойдем, покажу.
Изумленно взглянула на него. Еще новая черта: лицемерит со мной. Раз-
ве он забыл, что комната заперта?
Вошли.
С ужасом переставляю ноги по полу. Наверное, тут все вши. По углам
стоят две кровати. Ага, мне, значит, негде.
- Папочка, тут негде. Я не буду беспокоить вас, я лучше у Тони.
- Не валяй дурака, там тоже негде.
- Да я на полу у них устроюсь.
- Говорят тебе: не болтай глупостей. Ложись, где велят.
Тон грозный. Он рассердился не на шутку. Пожалуй, и выгонит. Теперь
можно всего ждать.
Мне освободили одну кровать, а сами легли вместе.
Через десять минут папа тяжело и неприятно храпит. Я лежу, уткнувшись
в подушку лицом и горько плачу. Господи, Господи! Вызвал меня в Петрог-
рад. Говорит, хлеб нужно зарабатывать самостоятельный. Не дал даже окон-
чить пятого класса гимназии. Оторвал от школы грубо, безжалостно. Трех
недель доучиться не позволил. В деревню писал, что все на его шее сидят.
А какой стал скупой, вшивый, черствый! Александра голодом морит. И меня
будет, если скоро не поступлю на место.
Уже засыпая, слышала через стену, как пришел Тонькин Митюнчик. Он мой
брат. Ему двадцать лет. Я его не очень люблю.
Потом за стеной долго говорили о чем-то. Упоминали мое имя. Я не
расслышала - почему, но сердце сжалось и заныло тоскливо. И вдруг, как
плетью по обнаженному мясу, хлестнула фраза, осторожная, но ясная:
- Хоть бы поскорее вшивые убирались. Еще матка приедет, совсем жрать
нечего будет.
И сразу завозился спящий папа. Неужели он слышал все за стеной и мои
слезы?
А по темноте уже сонно пополз его страшный, глухой голос:
- Комнату завтра запирать не буду... Смотри.
Колючее отвращение забегало по телу. Даже ноги свело, и судорожно
стиснули зубы подушку.
Господи, какой ужас! ужас! ужас!..
26 апреля.
А ночью снились голубые сны.
Снился Сергей Френев. Опять провожал всю дорогу до Вологды. Потом
прощальный поцелуй после третьего звонка. Бросилась на грудь и бессвязно
бормотала:
- Сергей, Сергей, не думайте дурно о мне. Через два года я буду вашей
женой.
А он смотрел так нежно, нежно. Поцеловал только в лоб и сказал груст-
но:
- И ты не забывай меня, маленькая Фея. Не забудешь? Нет?
- Нет, нет, Сергей, никогда!
Он соскочил на ходу. Долго стоял и махал фуражкой. И все во мне игра-
ло:
- Он любит, любит меня, почти девочку, с моими маленькими косичками!
Проснулась оттого, что кто-то тянул за волосы.
- Феюсенька, тавай...
Встрепенулась и вижу Тамарочку. Тянет меня за волосы, да и все тут.
Вскочила радостная. Зацеловала Тамарочку и вдруг вспомнила все вче-
рашнее.
Лихорадочно пересмотрела белье. И в самом деле: две, две... Ну, слава
Богу, еще не так много. Тонька, по обыкновению, преувеличила. Скажу ей,
чтобы не врала.
На столе лежит ломтик хлеба. Это, очевидно, моя утренняя порция. Од-
нако какая маленькая. С'ела, и, как будто, ничего. Если так каждый день,
то будет не особенно сладко.
Оделась и бегу к Тоньке в комнату.
- Ты что же меня напугала? Только две...
- Две? Ну, ладно, покажу после чая.
Я знаю, почему меня Тонька и сегодня угощает чаем: пока я не на служ-
бе, мне придется няньчиться с Тамаркой. Она сама служит в почтамте, и у
ней то утренние, то вечерние занятия. Митя тоже служит в почтамте. У не-
го занятия утренние. Он уже ушел.
После обеда Тонька ведет в папину комнату. Тамарочка бежит тоже.
- Смотри.
Она не глядя водит двумя пальцами по шерстяному одеялу и через секун-
ду вытаскивает крупную, серую вошь.
- Видишь? Ну, что?
Лицо ее искажается. С сладострастным напряжением в глазах давит вошь
на полу.
Я - ни жива, ни мертва. Тонька поворачивается и говорит торжествующе:
- Вот каких кобыл завел.
- Тоня, не надо, не надо, я не могу.
Мы и не заметили, как Тамарочка подошла к самому одеялу. Подошла и
кричит:
- Ой, безыт, безыт!..
В три часа Тонька собралась на службу. Уже в шляпке, она что-то долго
ходит вокруг меня. Вижу: хочет что-то сказать и не решается. Ага, гово-
рит!
- Ну, оставайся с Богом, береги детей. И вот еще что, Митюнчик никуда
сегодня ходить не должен и... если пойдет, спроси - куда?.. И заметь, в
какое время.
Говорит, а глаза не смотрят на меня. Куда-то в сторону. Фу, чорт, да
она ревнует его! Еще не легче. Как это низко! Я не стала бы ревновать,
если бы у меня был муж. Прямо сказала бы: "раз мы различны - разойдем-
ся". Мне противно на нее смотреть, и не знаю, что сказать. А она опять
говорит:
- Ну, так сделаешь?
Я тоже не смотрю на нее, но сквозь зубы отвечаю:
- Ладно, ладно, иди.
Ушла и сразу за ней явился Шура. При дневном свете вид у него еще
больше измученный, робкий. Под провалившимися глазами тени. Что-то теп-
лое потекло по сердцу. Говорю ему мягко:
- Ну, как твои дела?
Шура посмотрел как-то боком.
- Послезавтра на службу, младшим дворником в "Европейскую" гостиницу.
- Слава Богу. А какую карточку будешь получать?
- Ударную, 3/4 фунта хлеба... Ах, Фея, если бы ты знала, как хочется
есть!..
Сказал и нахмурился. Потом отвернулся в сторону. Потом опять посмот-
рел на меня. Глаза сделались, как у ребенка, - жалобными, просящими. Но
где же? У меня самой ничего нет. Наверное, он думает: "привезла хлеба из
деревни и спрятала где-нибудь"...
- Да что же я тебе дам? Ничего нет.
- Папа разве тебе ничего не оставил?
- Ничего. Ах, подожди... кажется, что-то видела в кухне на окне. Пой-
дем вместе, посмотрим.
На окне нашли вареную свеклу и картошку. Обрадовалась страшно, но
смотрю: свекла полугнилая, а картошка мерзлая. Ах, папа, папа... Верно
Тонька говорила: гноит продукты. Какой скупой! Противно даже. Говорю Шу-
ре чуть не сквозь слезы:
- Да тут, Шура, все гнилое.
Он посмотрел и улыбнулся так, что мне плакать захотелось.
- Да мы и всегда гнилое едим. И этого-то не дает до-сыта. Смотри, те-
бе попадет за то, что и это с'едим.
- Ничего, ешь. Я не боюсь его.
- А сама-то?
- Я... я не хочу...
На самом деле я не нехочу, но меня просто тошнит от этой гнилой свек-
лы и картошки. А Александр ест жадно, жадно... Я... я бы не могла есть
такой свеклы...
Через час после того, как ушла Тонька, пришел Митя. Лицо розовое, си-
яющее и самодовольное. Верно Тонька говорила, что они не нуждаются в
хлебе. И как не стыдно, что не помогают Шуре?! Ведь брат же он!
Увидя меня, сказал небрежно:
- Приехала, Феюша?
И все.
Потом, не раздеваясь, походил вокруг меня и осторожно спросил:
- Тоня на службе?
- Да.
- Феюша, мне надо с тобой поговорить.
А я уже знаю, о чем он собирается говорить, и смеюсь:
- Ой, Митюнчик, смотри!..
Он тоже засмеялся. И почему он не чистит свои зубы? Говорит ухарски:
- Ничего не поделаешь, Феюша. "Она" ждет... Так ты скажи Тоне, что я
ушел ее встречать.
Он смотрит на меня, как на девчонку. Я чувствую это и вся раздражена,
но отвечаю, как девчонка. Сознаю, что не хорошо же обманывать друг дру-
га. Разошлись бы лучше. Но ему говорю:
- Иди, иди, что уж с тобой делать?
А вечером у них разыгрался скандал. Тонька кричала, как бешеная, и
приплетала меня:
- Нехорошо, Фейка, нехорошо: не успела приехать - начинаешь врать...
Девчонка испорченная...
Я тоже кричала, сердилась на обоих и со злобой топала ногой:
- Я не при чем, не при чем, не при чем...
27 апреля.
Я ошиблась: вчера утром папа оставил на столе не утреннюю порцию, а
на весь день. Папа получает по гражданской карточке, как рабочий, 1 1/4
фунта хлеба, да еще какой-то бронированный паек: 1/2 фунта за каждый
проработанный день. Я еще пока не имею карточки, и из этого полуфунта
папа уделяет мне кусочек на весь день. Говорит, что больше не может. Сам
он обедает в заводской столовой. Я пока обедаю у Тоньки, но она смотрит
косо. Еще никогда мы не жили так, чтобы каждый кусок делился. Наверное,
все от этого и смотрим так, что готовы перегрызть горло друг другу.
Александр получает в день 1/2 фунта хлеба. Он также имеет столовую
карточку. Вечером готовим, отдельно от Тоньки, ужин: селедку с картошкой
и свеклой.
Оказывается, та свекла и картошка, что я вчера отдала Александру, бы-
ла приготовлена на ужин. Папа строго спросил меня: "где она?". И больше
ничего не сказал, за то мы все сидели без ужина. Уходя сегодня утром, он
запер все на ключ.
Митя обещал для меня найти службу в почтамте. Поскорей бы... Папа на-
поминает каждый день, что я приехала не баклуши бить, а служить и помо-
гать ему кормить семью.
Господи, как тяжело все это, когда вспоминаю, что надо бы учиться!
Лягу спать и плачу...
28 апреля.
Совсем уже примирилась с мыслью, что папа стал скупой, черствый и за-
ботится только о себе, но сегодня он меня страшно удивил.
Вечером принес из заводской лавки фунтов шесть хлеба. Александр весь
день жаловался на голод, но ничего не просил. Он знал, что все на запо-
ре. Ноет сердце, а дать ему нечего.
Как только пришел папа, я говорю:
- Ох, папа, как хочется есть.
У папы сразу нахмурились брови, но сказал все-таки:
- Иди, приготовь селедочку.
И сам провожает меня на кухню. Сам отпер шкаф и достал селедку и
свеклы вареной. У него этой свеклы заготовлено, кажется, на неделю. И
даже сварена вся.
Хочу мыть селедку, а от нее запах. И свекла полугнилая, как вчераш-
няя.
- Ой, папа, да это все гнилое...
Папа не смотрит на меня и говорит наставительно:
- Не гнилое, а приморожено только. Не бросать же теперь... За все
деньги плачено.
Ну, что же? Не бросать, так не бросать. Приготовила, и все сели. От
свежего хлеба папа отрезает по ломтику мне и Александру.
Конечно, быстро с'ели. Папа вдруг спрашивает ласково, ласково. Он
