ишо пошарю в голбце-то. Романовски, грит, у тя там припрятаны, злое се-
мя.
- Ну, это отдельные случаи, - вставил Иванов. - Мы, ведь, должны по-
нять, что пока еще все налаживается. Советская власть тут не при чем.
- Да она кабы Совецка-то. А то камунисты правят. И кто это таки - ка-
мунисты?
- Неужели до сих пор еще не разобрались? Да вот вам товарищ Василий
скажет. Он в ячейке состоит - должен знать.
- А хто ему поверит-та? Он в своем антересе. Вопче - в ячейке у нас
одна голытьба да сволота. Безлошадны. Один дурак Петрунин в камуну-то
эту влез, из домовитых, - заязвил опять Хряпов. - Знам мы их.
- А ты не забегал? - взъярился партийный Василий. - Да тебя, кровосо-
са, мы и не припустим.
- Да нихто и не идет к вам, жиганам.
- Ну, а сами-то вы почто не вступаете? - спросил Иванов прочих мужи-
ков.
- Ну, нет, брат. Мы за большевиков. А камунисты нам ни к чему. За
большевиков мы и муки принимали, и супротив Колчака стражались, с
кольями шли. Кто у нас тут не порот-то! А сколько в борах позакопано. А
в острогах посгноено... И-и-и! Все за большевиков.
- Да, ведь, большевики - это и есть коммунисты.
Но мужики только в бороды ухмыльнулись: не обманешь-де.
- Мы за большевиков-то, браток, всей деревней семь месяцев бегали по
тайге. Ужли не разбирам?
- Чо тут.
- Мы ту партею досконально знам. А эта - друга.
Так и не убедил их Иванов.
- Ты, говорят, пожалуй, и сам-от не камунист-ли?
---------------
Вчера всей деревней ходили поскотину поправлять: кой-где нарушена бы-
ла, жерди новые вырубали, кустами и вицами переплетали.
И техник Иванов не ходил на болота - дома остался: инструменты выве-
рять, а прочие техники план наносили. Вокруг Иванова ребятишки сгруди-
лись, а он в трубу на рейку пеструю посматривает да винтики подвертыва-
ет. Мимо, гремя ведрами, Варя Королева ходит, огород поливает и девичьи
песни распевает малиновкой красногрудой.
Ребятишки дивятся:
- Дядинька, а дядинька, ужли ты столь далеко видишь цифры-то?
- А как же: стекло в трубе увеличивает и приближает.
- Дядинька, а мне можно поглядеть?
- Валяй. Да один-то глаз прищурь.
Мальчонка закрыл веком глаз и пальцем, как камнем, придавил.
- Ох, как близко... Вот, язви-те. Ну, вот пальцем дотронуть, - протя-
гивает он руку вперед.
- Петька, постой я...
- Ух! Красны, черны метки... ох, леший.
- Серя, и мне хоцца, - тянется девчонка Аксютка.
- Куды те. Чо ты понимашь!
А Варя опять с ведрами мимо идет: юбка высоко подоткнута, босая, и
белые круглые икры чуть подрагивают.
Косится на инструмент.
- Может, ты, Варя, хочешь взглянуть? - обращается техник к девушке:
"Чем бы ее задержать, ближе побыть и слова ее, молодостью и здоровьем
обволокнутые, послушать? Слова - как медовые пряники, вяземские".
Та ведра на-земь поставила и коромысло возле уронила.
- Ай и в-сам-деле позволь поглядеть, Федор Палыч, - нагнулась и, нем-
ного погодя: - Ничо я не разберу че-то.
- Да ты оба глаза таращишь. Стой-ка, я один тебе закрою.
Встал слева, одну руку положил на ее плечо, как обнял, а другую - ле-
вую - приложил к глазу. Потом чуть выдвинул объектив - переднее стекло:
лучше у ней, поди, зренье-то.
- Ну, что? Видишь что-нибудь?
Сам почему-то нагибается к ее голове и голос понижает. От волос ее
аромат, теплый и расслабляющий, бьет ему в ноздри, и оба молодые тела в
мгновенном касаньи бурливо радуются и замирают.
- Не-ет... ааа... вон... Глико - близко как. И ярко, лучше, чем
так...
Дыханья их уже смешиваются, и лицо Вари начинает пылать.
- Ну, еще что видно?
- А вон кедровина... чуть эдак поводит иглами... И тонюсенькие нитки
там вперекрест...
Потом она тихонько подымает голову и, уже смущенная неясными прибоями
крови и сладким томленьем, берется за коромысло и мельком из-под него
вскидывает влажные глаза на Иванова, а тот неверными руками зачем-то ос-
лабляет винты штатива.
- А почему это, Федор Палыч, кверху ногами кедровину видать?
- В трубе отраженья перекрещиваются: с корня-то сюда, а с ветвей сюда
падает; и ломаются на стекле-то - первое вверх идет, а второе вниз, -
дрогнувшим голосом радостно отвечает он, а в потемневших зрачках колы-
шется просьба:
"Варенька, милая, ну постой, побудь еще маленько"...
Но она уже вздевает ведра и, медленно повернувшись, покачиваясь, ухо-
дит, - только у калитки бросая косой, осторожный взгляд назад.
А Иванов сызнова инструмент устанавливает: ни к чему поверка вышла -
не те винты крутил он.
3.
Буйно цветет тайга под голубыми небесами. Коричнево-серые кедры расп-
ластали темно-зеленые лапы, а в них - как в горсти - торчат мягкие, жел-
товатые свечечки. Лиственница, пушистая и нежная, тихонько-молодо тулит-
ся за другие дерева, но парная нежность ее звездистых побегов, кажется,
липнет к губам.
В свеже-зеленых болтливых сограх, смешливых и ветреных, как в ушах
молодух, болтаются праздничные хризолитовые сережки, а боярка кудрявит-
ся, что невеста, засыпанная белыми цветами. Веселый сладкий сок бьет от
корней к верхушкам.
Не ведая ни минуты покоя, как хорошая "шаберка", шумит-шелестит ше-
лестун-трава, и ехидная осока то-и-дело облизывает резучий язычок.
А там вон, по елани*1, побежал-повысыпал ракитник-золотой дождь, и
кровохлебка радостно, как девчонка, вытягивая шею, покручивается теп-
ло-бордовыми головками и задевает ладони. Будто девушка-огородница жест-
коватыми, горячими от работы пальцами водит по ней:
Сорока-белобока
На пороге скакала...
Вон по мочежинам, по кочкам болотным, не моргая венчиками глазастыми
- вымытые цветы курослепа и красоцвета болотного; курятся тонкие строй-
ные хвощи. Голубенькие цветики-незабудки, как ребята, бегают и резвятся
у таловых кустов с бело-розовыми бессмертниками.
А там по полянам, опять неугасимо пылают страстные огоньки, которые
по-другому зовутся еще горицветами: пламенно-пышен их цвет и тлезвон-
но-силен их телесный запах, как запах пота. А в густенной тайге медовят
разноцветные колокольчики, сизые и желтые борцы, и по рямам*2 таежным
кадит светло-сиреневый багульник-болиголов.
Полна тайга и без того запаха, света и шума, мается сожитием плодо-
носным, ломится мятежным ростом она, - а как прибежит ветер-ветреный -
без умолку загуторят лесины курчавые, зарукоплещут еще могутнее травы, и
зверино-нежный дух всего этого дикого пиршества облаком заклубится, за-
волокет, ширится и ломит сердце человека, кружит голову заботную, а жар-
кая кровь гонит по жилам и стучит в каждой точке тела, как озноб.
Вспенивается, шумотит-шепечет и вспучивает тайга, как медовая на
дрожжах брага в корчаге - ароматное, густое, одуряющее питье - и емкими
жбанами разносит его земля по пиршественным столам своим.
Невидный, на солнце скрытный, огонек полизывает сырые и отиненные
палки вперемежку с сушняком - курится. Над осокой повисла жерлица, а
Иванов с удилищем в руках над самым куревом _______________
*1 Елань - места, лежащие выше уровня болота и потому сухие.
*2 Рям - лесное болото. рыбачит тут, у перехода через Баксу. Ворот
расстегнут и фуражка сброшена. С чащи волос спущен платок носовой - от
комаров и прочего.
Не жил еще, можно сказать, Иванов. Политикой не интересовался: нечего
тут - все само-собой дойдет. Крепок и здоров - он. Никому и не в чем за-
видки ему ростить. Неловкий и не больно речистый - успеха у вертлявых
городских барышень не имел: стулья корежил, занавески локтями обрывал и
на юбки наступал.
Как есть - сын тайги, блудящий. Сейчас вот только чует: бродит в нем
сила с полыхающими знаменами, и терпкие запахи мутят голову.
"Земля моя! Мать и возлюбленная до конца моих дней. Корнем цепким и
мясистым вновь прирастаю. Люблю я тебя навеки за широкую грудь с черными
сосками, в которых не иссякает кормящая сила".
Тут, у жердин через Баксу, уселся рыбачить Иванов. Почему? Кто его
знает! Не потому ли, что Варя Королева - это ему известно - вчера под
вечер ушла к крестному в заболотье?
А сегодня воскресенье - игры в Тое будут.
В аире-траве полоснулась щука. За кем она? За серебряно-чешуйным че-
баком, или за розоватой сорошкой?
Клюет...
Тихонько этак дернулся-нырнул поплавок и затих. А спустя немного по-
вело-повело его по воде в сторону.
- У-гу. Окунь зацепился.
Тянет Иванов, тяжело гнется черемуховое удилище... Раз! Пузырьком
всплюнула речная гладь, и затрепыхал в воздухе, шлепнулся о тинистый бе-
рег в траву красноперый окунь, зашуршал.
- О-го! Фунта полтора вывесит, пожалуй...
А с того берега, из-за пихтовой стены подходит звенячий девичий го-
лос, и верхушки трав перебрасывают шорох далеких еще шагов:
Вырастала, вырастала
Белоталом у Баксы.
Никому не расплетала
На две косы волосы.
Распалось что-то, застонало в груди у Иванова. Полыхнула огнем кровь,
и весело затрещало сердце. Или это курево разгорается, и пламя лижет
подсохшую траву?
Задорно в ответ закричал он через струистую речку, перебивая:
Бор горит, сырой горит -
Во бору сосеночка...
Ох! Не сполюбит ли меня
Кака-нибудь девченочка-а!..
Понесся его крик по таежной дреме, и сразу смолкло пенье за рекой, за
пихтовой стеной. Но зато показалась по тропке на берег и сама Варя. В
холщевой кофте и красной с белыми разводами-цветами юбке; коты тяжелые у
нее в руках с ромашкой и пуговником-цветком, а ноги босые, и смотрит она
к Иванову. А тот как ни в чем не бывало - будто не он - не видит, сидит,
удит.
Раздумчиво остановилась Варя у жердей - не спроста. Потом пробуя за
каждым разом, - горбом стоят жерди, хлипкие - перешла Баксу.
А итти ей мимо техника - не миновать.
- Здрастуй, Федор Палыч.
- Здраствуй, Варвара Дмитревна. В гости ходила? - смотрит он в нее,
как в глубокую воду, а сам не может рта закрыть, улыбается. - Рыбу вот
ужу.
- К хресному ходила... - утверждает она.
- Удишь, удишь - а ужинать чо будешь? - прыскает девушка вслед за
тем, быстро минуя рыбака.
Но тонкое удилище просовывается по траве меж поспешных крутых ступ-
ней. Конец его с громким хрустом ломается, но и Варя кренится, пробует
удержать равновесие, а тут Иванов подхватывает ее и, жарко прижимаясь,
силком усаживает рядом.
- Ты смотри. Не на такую напал ведь... - задыхается Варя.
- А что? Мне вот одному скучно удить - ты и посиди рядом.
- Чо мне с тобой сидеть, леший? Пу-уусти. Ты ведь образованной.
- Это не проказа, поди-ка... Сто-ой - ишь ты! Ты, ведь, славная, Ва-
ренька: пожалей меня... Ну, сама подумай. Сижу я один да рыбу ужу. А мне
охота чать поглядеть вот в такие ясные глаза и любиться охота. Кровь,
как у всех - не рыбья.
- Ох, ты, язва, куды гнешь! Ай - да пусти... ну, пусти ли чо-ли! -
полусердито-полужалобно просит Варя. - Ты чо думашь?..
И, срываясь пальцами, пытается рознять цепкую руку от талии. Вывора-
чивается, как налим, всем телом, и красная с цветами юбка заголяется,
обнажая стройное, сильное колено с чуть темной чашечкой. Как тайну!
Но где же!
- Ты чо же это, язви-те, - блещет она испуганно серыми глазами, сдви-
гая жгутовые брови. - Видал, как я Семку-то восет спровадила?
- Варя... родная... Ей-ей вот, ничего я не думаю... ничего не сделаю
тебе. Попросту я... Пела вот ты сейчас про рябину, а сама ты - ярый че-
ремуховый цвет... Белотал медовый... Вишь, ты какая... радостная... так
и брызжет от тебя... Жалко тебе. Все равно в воздух уходит.
- Ох, ты, леший... ласый какой. Пусти, однако - некода мне.
- Праздник сегодня - куда спешить?
- С тобой вот сидеть! Пп-а-а-ра - кулик да гагара...
Давясь смехом, вывернулась все-таки она и, тяжело дыша, встала в двух
шагах, - оправляясь, залитая вся темным румянцем. А Иванов откинулся на
