спину и закрыл глаза от солнца или чего другого.
Тысячи бы часов лежать так и чуять там за головой вешнее земное
счастье!
- Варенька! - с закрытыми глазами медленно, как черемушник начал при-
гибаться он. - Ты только взгляни вокруг. Как земля разубрана, разукраше-
на. Небо - голубое, глубокое - опрокинуто. И Бакса течет-журчует по тра-
вяному дну - тихая, ласковая... Дышишь, как над брагой стоишь...
Тут он повернулся на живот и глянул на нее снизу вверх, а она лепест-
ки теребила-обрывала, и видно было, по нраву ей стоять так и слушать.
- Давеча, как запела ты - брага эта запенилась вся... сразу... А выш-
ла к мосткам - в сердце и в голову духом ударила мне.
- Ай, больно ты липуч на речи, леший. Подластиться хошь.
- Ничего я не хочу и ничего не думаю. А вникнуть - так и правда: от
тебя радость-то вся густая... Пожалуй, что и у мостков-то то для тебя
присел. Ждал - вот, мол, ты обратно в деревню пройдешь...
- Ишь, леший!..
- ...посмотреть хоть, пригубить хоть у ковша-то: ты, ведь, что ковшик
золотой. Брага-то кругом, да как ее выпить? Гляжу, - а ты несешь ков-
шик-то.
- Темно и несуразно баешь ты, как спишь... - прошептала вдруг девуш-
ка, почему-то оглянувшись. - И ни к чему все это. Ты-то и в-сам-деле,
может, спроста, а люди-то живо на что свернут?.. Ну тя...
Отступила несколько шагов, повернулась и быстро-неровно пошла к де-
ревне.
Вы, березовые дрожки -
Крашены, окованы.
Пристает ко мне, подружки,
Техник образованна-ай... -
насмешливо донеслось до Иванова уже из кедровника. А он лежал и - верно что - ни о чем не думал, чуя только: мерцает темная кровь, и сердце вытягивается в звонкую, тонкую струну за уходящей девушкой...
---------------
Целый день он после того из окна видит, как она сидит с пестро-разря-
женными девками на бревнах против школы. Девки, как белки, грызут кедро-
вые, каленые орехи. Немного поодаль ломятся парни в черных пиджаках,
яростно-цветных рубахах и в густо смазанных дегтем сапогах. Болезненный,
бледный парень-гармонист без перерыву оглашает деревню переливчатой та-
ежной частушкой.
Парни отдельно - девки отдельно: согласно этикета. Один Семен его
частенько не выдерживает, зубатит с девками, балует: скорлупу ореховую
за шиворот спустит, либо платок расписной с головы сорвет и подвяжет
старый пенек на поляне.
Хохот и гуд толкаются по ней. Больше всего льнет Семен к Варваре Ко-
ролевой, будто невзначай - с намереньем - на коленки к ней садится и
мгновенно слетает оттуда под общий визг и смех девок.
Самостоятельно держатся от прочих и три новобранца - они "гуляют".
Выходит и Иванов на поляну и подсаживается к гурьбе мужиков, беседую-
щих чинно, степенно и вразумительно.
Одна и та же тягучая, темная, как сусло, тема:
- Оно бы, собственно ничаво... и мы к тому подписуемся, значит, под
Совецкую влась. Крови сколь за ее пролили. Противу белой банды стража-
лись. Ну, а как теперь - камунисты - это не для хресьян.
- Верно это ты, Егор Проклыч. Взять хушь бы: опять вот агент наежжал,
в Сельсовет наказывал. "Товариш, грит, председатель. Распублика, грит, в
разрухе погрязла - помогти надо". А я яму: разумется, говорю. Горя,
тольки вот, необнаковенныи народу были. Обядняли. "Мда-а, грит, это мы
смекаем. Ну, а промежду прочим, с вас, грит, доводится вот эстолько яиц,
масла, шерсти". А рази столь есь курей, штоб эстолько высносили.
- А шерсь-то: сам вот в одних варегах зиму промотался, а им выложи за
здорово живешь. А теперь и овца-то не та...
- Мда-а. С ей боле как двух хвунтов не сострижешь. А он себе в кни-
жечку смотрит. "Вот, грит, у вас сколько овец, и с каждой овцы, грит, по
хвунту". А на кой ее ляд ростить-то тады, овцу-то, - ныл председатель
Сельсовета. Ни рыба, ни мясо - мужик. Выбрали его так, что таскаться ни-
кому неохота было.
- А мясо-то: сами хозява заколоть не смей. Вот они времена-те.
- Они тте сровняют, - запел опять Рублев, - чисто буот, хушь де. Го-
род-от всем нашинским лакомствуется, а мы, значит, на хвунту. Па-ма-гчи
надо. Шалыганы.
- А чо, язви их. Не помогали мы, как зашли те, красные? Близ тыщи пу-
дов хлеба собрали, внесли.
- Чо говорить! Ты приедь, расскажи толком. Может, последнюю рубаху
сымем... Атто - на! С тебя, грит, столько-то пудов, а тебе - адин хвунт.
Куды? Зачем? Про что? - не моги! Так глазами и сверлить.
- Идееты вы, - не выдержал Василий, давно уж у него губа дрожала. -
Брюхами-то отяжелели. Ими и добро-то покрываете. Жисти не жалели, а те-
перь какой малой доли жаль. Кому? Свому правительству. Тут всем нужно
жретвовать, потому сами себя на копытки ставим.
- Знам, милый, знам. Ты нас не учи, а сопли допрежь подотри. Тебе-то
чо жалеть. Окромя, как на себе - ни шиша. Кабы владал - не то пел ба.
- Не мене тя роблю. Токо што народ не обдувал. Ничо, мы и про тебя
осведомлены: знам, где ты кладь-ту притиснул. Вывезем, друг.
- Во, во. К этому вы сызмала, мать вашу... Слышь-те, чо отваливат.
Разбойник.
- Мда-а. Белы грабили и этти... Э-эх, мужик - што куст таловый...
- Ничо-о. Дай срок - подавятся, - протянул Хряпов. - Кровушкой попла-
тят.
- Дыть доведут. Все, грит, бует у опчества... Опчесвенное..: и хлеб.
Ну, сколь не сдаем - нет у нас в амбаре опчесвенном ни зернушка. А на-
дысь Петр Михалыч...
- Который этта?
- Павловскай... Купил пять пудов у свояка. Дык чо ты думашь - загреб-
ли и муку, и яво. Он взвыл: товаришшы! Как же мне без хлеба теперь и без
сресвов?.. - ть у меня семьиша.
- Мда-а... сам-девят.
- То-то и есь. А в волосте яму: пыжжай, грит, в Вороново; там ссыпной
пунк, - там те и выдадут. А тут неча спискуляцию организовывать. А Воро-
новска-то пристань, сами сведомы, старики, 75 верст!
- За пятью-то пудами. Ох-хо-хо! Вези, значит, свой хлеб туды, а потом
оттедова получай. При-идумали.
- Зерно-то вот из-за эттого смешано ноне. А ведь земля-то, матушка,
не везде однакое и однако принимат.
- Недолго эдак поцарствуют, - прошипел Хряпов. - Все развалють и на-
род воздымут. Восет был у меня один человек, так сказывал: Лубков*1,
грит, противу их пошел уж и хресьян скликат.
- Спекулянт это был у тебя, Хряпов; знаю я его, - вдруг вмешался Ива-
нов. - Из тюрьмы беглый. А насчет Лубкова - сомнительно. Мужик он башко-
ватый и к Советам приверженный. _______________
*1 Лубков - известный по Сибири командир партизан при Колчаке, опери-
ровал главным образом в районе Мариинского уезда.
- Нн-о, ты, Федор Палыч, известнай их защитник, - тишая, сверкнул ис-
подлобья на техника Хряпов. - А наше дело чо? Гнут тя - сгибайся; ломают
- хрусти да ни мыркай...
Так все разговоры протекали. Партийные тоинские почти что бессловес-
ны. Когда приезжал кто из города либо волости, - они еще храбрились и
светлели, а то ходили с озиркой и ночь спали с тревогой. Как грачи мар-
товские, загаркивали их противники.
День меркнет. Ближе подсаживается к деревне тайга - глухая и пытли-
вая. Сумеречная тьма полонит сначала речку Тою и надвигается на замшен-
ные черные с прозеленью избы. Но вверху изжелта-светло, и над тайгой по-
вязкой на лбу - малиновая тесьма зари. Оконные стекла коробятся и пере-
ливаются жарким блеском.
Пастушата в материных кацавейках и отцовских шапках выгоняют скот на
пасьбу. Мычанье, блеянье, ржанье и лай карабкаются друг по другу. А у
школы пестрит толпа девушек и парней, сцепившись за руки.
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло...
"Некрутье" в обнимку бродят вдоль улицы, и итальянка выкрикивает:
Завари-ка, мамка, брагу -
Серце рвет кручина-волк, -
В Сельсовет пришла бумага:
Д-собирайся, Ваня, в полк.
Мужики расходятся по-маленьку ко дворам, и техник, Федор Палыч, выд-
вигается из сумерок и тихонько отталкивает парнишку лет 12:
- Дай-ка я встану, поголю.
В парах смех и перешептыванье: Варьке и Семену бежать. Технику и не-
ловко как будто, но тело размяться просит, и весь он, как ястреб, нахох-
лился, ждет наброситься на разлетающиеся жертвы. Тут и другие техники
ломятся и смеются.
Шурша, как летучие мыши, разбегаются парень и девушка, перед тем по-
менявшись местами. Что-то крича, бежит Варя, жесткие коты дробью
скользят по земле, а техник - и не глядя в сторону Семена - который тут
же петушится, - преследует девушку. И вот уж он играет с ней, загоняя в
кедровник.
Тайга - вечерняя, морщинистая, старая - шаль-туман серую распахивает
и укрывает, и пришепетывает над ними:
"...Нынче - как и летось по весне, как и десять, сто лет назад - гор-
ницы мои я зорями и потоками вешними вымыла, багульником и травой бого-
родской выдушила и мягкие подстилки исподтишка выткала: много гостей я
жду пиры-свадьбы пировать... Что же вы, гости мои, - не шибко весели-
тесь, не сладко радуетесь"...
Ежится сердце у Вари: хорошо от чего-то и жутко. Дятлом сердце в гру-
ди стучит - одна она. Кто - никто, Семен - все свой, деревенский, и отс-
тал давно уж, а этот, городской, настигает.
А тайга, вечерняя, шепотит-хворостит:
"...Что же вы, гости мои, плохо подчуетесь? Всего я для вас припас-
ла-призаготовила: наморила я, ребятушки, ржаного солоду красного, хмелю
по чигинам-берегам вырастила, высушила, меду дуплового пахучего со-
ты-пласты вынула... Пейте же брагу мою пенистую, душистую... Сотни, ты-
сячи лет было так. Помню ли я, древняя, сколько лет было так"...
Опаляя, дышит таежная смуть в лицо и ловится за руки и ноги цепко.
Мимобегом сорвала Варя вицу, запыхалась, остановилась, обернулась круто,
взмахнула-ударила свежими прутьями и листвой голельщика по лицу: тут как
тут он уж. С налету охватил, навалился на нее, и упали они на-земь оба.
Руки рознял, которыми закрывалась, и - как ни отворачивала, ни мотала
головой - словно шоршень в венчик борца, втиснул в ее свои раскаленные
губы.
Гулко отдалось у ней во всем теле и будто что надрубило. А он пьет и
пьет без отрыву и силу последнюю отымает и стыд, и кажется ей: как мак
она трепещет - покачивается под полуденным ветром и растворяется в слад-
кий мед.
Руки высвободила и наложила на покорные глаза:
- Пусти меня... Федя... Увидят ведь... Семен увидит...
Одумался Иванов. Поднялся и ее поднял тоже на руках с земли. Тихо-ти-
хонько, жалея, спросил, как кедр вершиной нагнулся:
- Варенька... обидел я тебя? Скажи - чем?
Молчит.
Опустил, поставил ее бережно.
- Обидел... Так стою вот я, открыт перед тобой. Ударь, хоть убей -
как за ласку, за дар удар твой приму.
Молча оправила платье, платок на лоб сдвинула. И глянула ему прямо в
глаза, осторожненько так, испытывая. Прямо в черные отуманенные неж-
ностью глаза, в которых зрачки что светляки в оночелой траве.
- Ну тебя, леший... еще отвечать за тя будешь. А то - тронь, так об-
лапишь опять, как жену - медведь. И то измял всю.
Ласково толкнула в грудь и отпрянула. Засмеялась - рассыпалась по
кедрам, как бурундуки*1 запрыгали. Но Иванов нагнал ее снова и, обмякший
весь к ней, поймал за левую руку и пошел рядом - как полагается в горел-
ках.
А земля вздыхала и обволакивала их влажными испарениями, скользким
шелестом росной травы и легким, пугливым хрустом палых игол и шишек:
"...Лето минет, - сверну я скатерти-самобранки и пуховики свои вытря-
су. На промыслы уйду, в города перекинусь, а то в скиты - разбои замали-
вать. А по-за-зимой снова раскину - да только другим уж. Ничего назад не
ворочается... А ноги на то и выросли, чтобы счастье по земле искать; а
руки даны - подымать его; а губы - милого целовать. На что бы иначе эти,
алые, как зори, и нежные, как свет заревый, - губы. И они не вечны
ведь"...
- Семка-то, должно, совсем не побег, - протянула девушка, чтобы
что-нибудь сказать.
"... Нету радости без горя и счастья без борьбы. И всегда кто-нибудь
