поперек стоит. Испокон за всякую долю бьются люди, внуки мои, и круче
всех гуляет облитый чужой кровью"...
- Пристает он к тебе, Варенька. Скажи только - я его отважу, - озло-
бился внезапно и стиснул ее руку Иванов.
- Ишь ты. Заступник какой выискался. Мотри, кабы тебе парни бока не
намяли за свою девку. _______________
*1 Бурундук - зверек из породы белок.
- Ну, это, пожалуй, сорвется, - усмехнулся Иванов, в надежде на узло-
ватую силу свою.
А потом вновь проникла к его сердцу змея, и пригнулся он к глазам Ва-
ри:
- Лаком он до тебя, Семен-то... Уж не любишься ли ты с ним?
- Столь же лаком, как и ты, - вдруг рассердилась Варя. - И ни с кем
не люблюсь я. - И, выдернув руку, пошла вперед.
- Штой-то вы там? Венчались ли чо-ли? - встретили их играющие и зас-
меялись.
- Ой, загнал, подруженьки. Измаял, леший, язви его. Чуть что не до
поскотины гнал.
Семен, проходя, намеренно крепко задел техника плечом, а тот подозри-
тельно и недобро проследил ему.
- Не гнал он ее, а в кустах мял, - выязвил Семен в сторону.
- Одни у те пакости на уме, Семка, - вспыхнула Варя. - Льнешь ты ко
мне всю весну. Как муха к меду пристаешь. А срам я от тея только терплю.
Охальник ты. И не указ мне.
- Ишь ты - фря-недотрога.
- Чо же не становитесь-то?
- Чо ей бегать-то больше? - ревниво и с натяжным смехом процедил Се-
мен. - Достукалась: с царевичем-то неохота разлучаться... Рада кобыла
овсу - на што ей трава в лесу?
- Ох, и ботало же ты коровье, Семка. И стыда у тебя на мизинец нет, -
кинула ему девушка, уходя с поляны.
- А ты думашь с техником-то шуры-муры завела, дык и в павы попала...
Ты это брось, голуба, брось... - угрожающе протянул он ей вслед. - Мы и
технику-то твому ребра пощитам.
- Что-то ты, дружок, больно крылья распускать начинаешь да клоктать,
что индюк, - скривился в усмешку Иванов. - Ты бы, знаешь, скорей попро-
бовал.
- Ниччо... попробуем... дай срок.
Иванов хотел что-то в ответ добавить, но промолчал, а, свернув цыгар-
ку, отчетливо плюнул в сторону и запалил крицалом*1 огонь.
На работы с партией с той поры не ходил Семен. _______________
*1 Крицало - кусок стали; ударяя в кремень, высекает искру, зажигаю-
щую трут.
4.
На другой день партия техника Иванова ушла на болота - еще туманы бе-
лые курились в выси.
Кончала она сегодня по этой линии разбивку, и последний пикет N
115+30 был забит в самую речку Черемшанку в болотном устье как раз про-
тив полудня. На берегу тут и Королева сторожка: полднить партия вышла к
ней.
Король с семьей, оказывается, был на поле и вокурат только что от-
полдничал и Соловка в телегу впрягал.
- Здравствуйте-ка. И мы вам на помочь.
- Милости просим, Федор Палыч, - возвратил Король. Мужик росту невы-
сокого, с широкой улыбкой и спокойными движениями - тихий и углубленный,
по фамилии - Плотников, по прозвищу - Король. Фамилию-то его, однако, в
Сельсовете разве только знали.
А Варвара, осветленная, только головой мотнула и прошептала:
- Здрастуйте, Федор Палыч.
- Косите, что ли? - спросил Иванов, вешая сумку с абрисами*1 на кос-
тыль в простенке и садясь на корявый сутунок*2 у сторожки. - Рано
что-то: до Петрова дня неделя не дошла еще.
- Дыть нады-ть. Разряшенье специяльно в поселке брал. Вышло сено -
бяда. И то уж я впоследях у дороги займовался.
- Ну, как травка? Радует?
- Трава - у-ух! Один пырей кошу - в пояс. Литовок вот нет: у меня
допрежь какой запас был, а теперь поизносились. Трава да время пообкуса-
ли. Низашто все-те луга не выкосить. Да и работники-то у меня - сам
знашь: девка да мальчонка. Баба с домом да огородом покедова: некода.
- Хочешь меня нанять?
- Ай-да! Чо? Ты сколь получашь - хвунт? Ну, я тебе два положу и хар-
чи.
- А не дешево? Чать по пуду кладут за косьбу-то. Австрийцы и те по
двадцать получают. _______________
*1 Абрис - черновой набросок плана местности с натуры.
*2 Сутунок - короткое, толстое бревно.
- Дак ты, поди - несвычен. Литовки ломать буошь. Хе-хе-хе! - легонько
пошучивал Король.
- Кашивал я раньше, Митрий Лукьяныч. - Раньше, в мальчишках. Но те-
перь, пожалуй, мне и против Варвары не выдержать: силы-то уйма, выносли-
вости не хватит.
- Да уж Варя у меня за парня сходит-правит. Митька чо? Несмыслен и
жидок ишо. Велико ли дело десять годов? А ты что - владенья мои мерять
хошь?
- Да вот: вышли в конец линии, в речку уперлись. Теперь уж до завтра.
Нивелировать с последнего пикета буду.
- Домой, значит, сичас. Айда - подвезу. Мне кой-каки дела справить в
деревне. Аген, сказывали, должон седни примчать из Елгая. Проезжий в
Павловское сказывал: у нас, грит, разверстыват и на вашу целит. Ай-да?!
- Спасибо. Пожалуй что. На ночь едешь?
- Да уж не ране, как завтре к утру. А то и пожже.
Сели, поехали.
- Прощай, Варя!
За версту уж вспомнил Иванов, что оставил сумку на костыле, у сторож-
ки. Тьфу! Хотел-было сказать Королю, но прикусил язык:
"Вот хорошо-то: вечером нарочно верхом съезжу".
Багровым нарывом пухла любовь в его сердце, и рад он был каждому слу-
чаю повидать Варю.
Только перед поскотиной тоинской сказал отцу-Королю про сумку.
- Эка ты. И Варька не приметила. Как же теперь?
- А-а... Отдохну и сгоняю вершнем, - особенно равнодушно протянул
техник. - Далеко ли тут? Верст восемь прямиком-то, не по болотам.
- Возле того.
"И пешком бы сбегал..." - мысленно добавил Иванов.
Забытую сумку Варя увидела взадолге, когда к чугунному рукомойнику
подошла. А как увидела - похолодела, и сердце остановилось.
- Как же это так?.. Бежать - не догонишь уж. А ему, поди, надо...
О-ох! и не надо, так вернется...
На покосе крепкий и клейкий запах - дыханье колосящихся и цветущих
трав (пырейный - хлебный, душицы - девичий нежный, подмаренника - грубо-
ватый мужской) - клейкий и влажный, касается ласковыми взмывами разгоря-
ченных щек и медленно целует глаза, закрывающиеся в истоме: от тяжелой
работы, летнего тепла и отравленного вчерашним тела.
Днем, когда косила, часто застилало глаза. Что это? Падает-ложится
скошенным рядом трава, а издали вздымается марево, тенью накатывается и
вместе со вздохом падает в грудь, в самую глубь ее, а оттуда разносится
струйками болькими, томительными, и руки немеют.
Ветер ли это тенью, теплой, удушливой, набегает по земле и захлесты-
вает незримой сетью?
Тихо она остановится и обопрется на литовку:
"Бежать ли? Уехать и мне домой? Тятька осерчает, - дело бросила...
Митьку послать с сумкой... Мамынька! Рази оставит он?.."
А с ближних согр на ветляные кусты речи бегут:
"...Девонька, девонька! Вырастила-вытянула я тебя до осьмнадцати лет.
И в самой поре ты - ладная. Семену - другому ли кому - добро я, бесцен-
ное, копила-готовила. Смелому да вольному... Кому посулишься"...
- Ой! И сама я не знаю... ничо не знаю...
Косила я, косила,
Литовочку забросила.
Литовочку под елочку -
Сама пошла к миленочку...
"Тебе, Феденька... ненаглядный, ласковый мой"...
Кровь ли это стучит эдак или по дороге стукоток копыт? Нет, рано еще
- под вечер он, окаянный, приедет.
Горько смеется девушка сама над собой: какой же он окаянный, коли
бродни его косой девичьей вытереть, ноги его обнять и целовать готова...
---------------
Тяжело ворочается тишина во сне. Захряпает коростель, захрустит па-
даль-хворост, хай-птица в луга кликнет, - а потом снова все затишеет.
Одни кузнецы стрекочут на весь белый свет.
Тяжело вздыхают согры, но они не спят: согры дремлют только на заре.
А тут они тихонько перешептываются, - как засыпающие перед сном, который
морит их. Тише... тише...
Тяжело ворочается и вздыхает Варвара: душно в сторожке ей - ровно
уголья под нарами. Братишка давно уж спит, разметался. Журавлями, поди,
бредит, которые днем курлыкали на болоте. День-деньской косьбы только
натомил девушку: неугомонно токает молодое тело.
Вот он, - вдали, четкий с цоканьем копыт топот лошади.
Ближе... ближе...
Остановился, спрыгнул человек и что-то коню говорит. Легонько пере-
таптывается конь. А сердце стучит все громче и громче.
Вот уже у избушки осторожное шарканье, и сил нет унять бой крови,
встать и закрыть - завязать дверь...
Скрипнула дверца, через порог заползает шорох. Страшно! А тень над
ней заслоняет остатний свет сумеречного неба.
Знает она, кто это, и нету силы велеть уйти: тайга, кажись, вся кину-
лась сюда. Гордые кедры клонятся ей в ноги. Серебряный белотал свежею
листвой трогает дрожащие ступни. Колючие мурашки бегут по телу от ног и,
добежав, срываются с губ пересохшим, умоляющим шопотом:
- Чо ты делашь-то?.. Митьку, ведь, разбудишь...
А он обнимает и молча растапливает последний девичий стыд. Не говорит
будто, а она слышит:
- Варюша, напой ты меня...
Стонет она протяжно:
- О-ох... уйди ты... пожалуйста... ради Христа... Выйду... Ну - выйду
я к тебе...
Тихонько дверь закрыла и встала с трепещущими, как осиновые листья,
бескровными губами у порога, у притолоки. В наплечи кинутом овчинном по-
лушубке, в одной исподней рубахе и юбке.
- Ну, - чо... те надо?.. Гумаги те...
А он берет в могучие - рвет их теперь сила - руки. Словно струи реч-
ные, водоросль обвивает всю ее. Испивает сопротивление ее до дна.
Побледнела она, как месяц в небе, а в глазах - полузакрытых, приман-
ных - боязнь чуть теплится, а любовь гормя-горит, и что говорить?
Поможет?
Нет!
- Тише, Феденька, желанный мой...
Бережно, как черемушник, придолил он ее на землю, - сам широкий, мо-
гутный мир за него.
Тайга-сообщница зашумела над их головами, заглушая стук сердец и крик
сладостной боли...
Покрывая все - так нужно...
- Кровь ли это стучит? Ах, все равно!.. Тише, Феденька, заревый
мой...
5.
В ночь приехал на деревню агент по разверстке скота. Смуглый весь,
сухой и в кожаном - Степан Стеннов, а с ним два милиционера с винтовка-
ми. Остановились приезжие у председателя Сельсовета - отдельной въезжей
не было.
Много товарищ Степан пережил-перебродил на своем веку. Токарь по спе-
циальности из выучеников, добровольцем три года болтался на германском
фронте: раз ранен был и раз контужен.
После того, как Красная армия рассеяла сибирскую беломуть - он,
только что вставший от сыпняка, поступил в Томский губпродком агентом.
Как для отдыха.
Однако в тысячу раз было лучше на фронте: легче было!
Чем теперь вот, чуть не одному, въезжать в тихие, и по виду добродуш-
ные, поселки и случайно ловить недоверчивые, угрюмые взгляды и самому
видеть тупое и страшное лицо тайги за дикой и осторожной неуклюжестью
зверя. Выкормила их глухонемая могучая земля, неколебимая тьма их питала
и вековая, замшенная жизнь - где каждому зверю было свое место и доля, и
каждому зерну нужны были лета и годы, чтобы стать широковейным кедром -
жизнь эта насыщала их бессмысленным упорством.
За внешней покорностью стояли ничем не колебимый противодух и звери-
ная хитрость.
Поэтому Степан Стеннов, - весь захваченный пламенем рабочей револю-
ции, сгоравший, как береста, в ее костре, не мог понять движения мутных
и глубоких, и холодных вод таежной деревни, заботливо и слепо вылизываю-
щих каждую пядь земли! Воды - глубокие и холодные, напояющие и поймы, и
солонцы.
Мучился и гневался Степан Стеннов. Тут клали свои головы за пустяк,
за неправильно захваченный кедр во время сборки орехов, и в то же время
жалели ломоть хлеба для людей, умиравших за их долю.
И все это было соединено с показной покорностью и добродушием - это
звериное нежеланье поделиться костью или перейти с места на место.
Все это будоражило и хватало за сердце Степана, и он уже начинал те-
