ведь лишний кусок хлеба дал...
- Ну, что, сыта?
Я чуть не подавилась этим вопросом, так стало противно. Если бы мог-
ла, вырвала бы у себя из горла с'еденный кусок и бросила бы ему обратно.
Со злобой говорю ему:
- Нет.
А он не ожидал и посмотрел строго, внимательно. Ничего не сказал.
Молча отрезает мне еще кусок и завертывает хлеб в бумагу. Александру
второго куска нет. Мне стыдно перед ним с'есть лишний кусок. Посмотрела
на него, а Александр отвернулся и глядит в окно. Жаль его до слез. Не
дотрагиваюсь до своего куска и говорю папе:
- А Шуре?
Александр все еще глядит в окно.
У папы что-то бегает по лицу и не смеет выпроситься на язык. Без сло-
ва развернул хлеб и отрезал Александру. Александр, не глядя на хлеб,
поспешно взял и ушел на кухню.
Только что он ушел, лицо папы мгновенно изменилось. Он смотрит с ка-
кой-то странной укоризной и вместе с тем торжествующе. Не дождавшись от
меня выражения любопытства, вдруг вытаскивает из кармана фунта 1 1/2 бе-
лого хлеба и показывает мне на него глазами. Потом говорит вслух:
- По карточкам... белый... хороший...
Режет на две части: побольше - себе, поменьше - мне, и все смотрит на
меня с торжествующей укоризной. А у меня краска заливает щеки. Хочу ска-
зать: "стыдно, стыдно, ведь сын же он тебе", и сама не знаю, что обезо-
руживает меня. Ладно, потом я отдам ему половину от своего куска.
А папа как будто угадал мои мысли:
- Ты сыта сегодня?
- Сыта.
- Так давай, я спрячу. Завтра лучше с чаем с'ешь.
29 апреля.
Первое воскресенье.
Александр у нас остается последний день. С понедельника он уходит на
службу и жить у нас не будет.
Папа сегодня ушел с утра. И мне кажется, для того, чтобы я не попро-
сила лишний раз есть. Даже обидно и горько от этого. После обеда к Мите
пришел гость - Николай Павлович Яковлев. Я его знаю.
Не вытерпела и зашла к Мите в комнату. Ведь Николай Павлович - моя
первая любовь. Я любила его два года, пока не встретила Френева.
Господи, как изменился Николай Павлович за эти восемь месяцев! Худой,
бледный, глаза красные от малокровия. Голова выбрита совсем гладко. Он
мне писал в деревню, что теперь увлекается богоискательством. И голова,
наверное, выбрита оттого. А жаль, - раньше у него были роскошные волосы.
И голос роскошный тоже. Как хорошо он песни пел для меня...
Теперь лицо у него спокойное, глаза кроткие. И, вообще, стал как-то
некрасивее.
Обрадовался мне ужасно. Весь просветлел даже. Трясет за руки и загля-
дывает в глаза.
- Вы, вы приехали... учиться, конечно? Ну, как жили в деревне? Как
Сережа?
Он спрашивает не о Сергее Френеве. Николай Павлович Френева не знает.
У меня есть еще брат Сережа, он теперь на фронте. Сережа - лучший друг
Николая Павловича.
И сейчас же я растаяла от его участливого тона. Тороплюсь высказать
все. И что меня оторвали от ученья, и что я все-таки намерена учиться...
Но противный Митюнчик, сияя своей самодовольной, насмешливой улыбкой,
хочет срезать меня:
- Какое уж теперь совместное обучение?! Наверное, во-всю флиртуете с
гимназистами?! Записочки пишете?
Я знаю его привычку всегда относиться ко мне пренебрежительно, и тер-
петь не могу его за это. Что я, в самом деле, девочка, что ли? Вспыхнула
сразу и наскочила на него:
- И неправда, и неправда... Может-быть, первое время и было, пока не
привыкли. А потом учиться все стали. А я... я совсем не увлекаюсь
мальчишками.
Вижу, Митюнчик посмотрел на меня ехидно так и спрашивает:
- А кем же ты, Феюша, увлекалась?
Митюнчик и не понимает, что я нарочно вызвала этот вопрос. Для того,
чтобы поддразнить Николая Павловича. Ведь не только я любила его два го-
да. Кажется, и он любил меня немножко. Чуть-чуть взглянула на него и на-
рочно смущенно отвечаю:
- Я... я - только учителями.
Митюнчик во все горло захохотал.
- Ну, еще чище! Я так и знал. Эх, ты, Феюша. Все вы на один покрой
шиты.
Николай Павлович тоже чуть-чуть улыбается, и мягко так, хорошо.
- А как же в будущем, Фея Александровна? Думаете учиться?
- О, о, Николай Павлович, обязательно!
И тут Митюнчик с'ехидничал.
- На словах, Феюша, - да, ведь?
- И ничего подобного, вовсе не на словах. Буду, буду, буду.
- Ну, а служить-то как?
Служить как? Я и не знаю как, но милый Николай Павлович приходит на
помощь. Сложил руки на колени, и ласково смотрит на меня.
- И служить, и учиться можно. Чего же тут особенного?
Я всегда волнуюсь, когда Митюнчик донимает меня этим самодовольным,
небрежным тоном. Всегда как-то теряюсь и не знаю, что отвечать. И с до-
сады чуть не плачу. Спасибо теперь Николаю Павловичу. Выручил. Кричу Ми-
тюнчику прямо в смеющиеся глаза:
- И верно, верно Николай Павлович сказал. Буду служить и учиться.
Митюнчик прехладнокровно отвечает:
- Вот как, Феюша.
Достал папиросу, поколотил ее о палец и заговорил:
- Ну, предположим, ты будешь учиться. Окончишь школу второй ступени.
Предположим даже, что поступишь в университет. Ну, а дальше что?
- Ну... Ну, дальше буду с высшим образованием. Найду себе призвание.
Вот и все.
Говорю и краснею. Николай Павлович смотрит внимательно, а Митюнчик
пускает дым колечками и просто смеется.
- Да я тебе и так скажу твое призвание, если хочешь.
- Ну?
- Замуж выйдешь.
Господи, какой он идиот! Я никогда, никогда не выйду замуж. Ах, Фре-
нев... Ну, это совсем другое дело. Митька, противный, всегда старается
сконфузить перед людьми.
- Не выйду, не выйду... Ошибаешься ты. Нельзя всех женщин мерить на
один аршин. Ведь есть же и другие пути.
Митюнчик слушает и глазки прищурил. Откинулся на спинку стула.
- Э, Феюша, уж тысячу лет известно, что женщина, какая бы она ни бы-
ла... да, вообще, женщина всегда ниже мужчины.
- И вовсе не ниже, вовсе не ниже... В физическом отношении, мо-
жет-быть, и ниже, а в умственном - никогда, никогда...
- И в умственном, Феюша, и в физическом.
Я знаю, что Митюнчика никогда не переспорить. Он всегда остается
прав. И с ним как-то говорить трудно. Кричу со слезами в голосе:
- Как не стыдно, Митя! Какие у тебя отсталые понятия.
Я нарочно переменила фронт, но это также не помогает. Митюнчик спо-
койно возражает:
- Ничего, Феюша, не отсталые. Самые нормальные. Запомни раз навсегда,
что женщина может быть только женщиной.
Николай Павлович во время нашего спора ведет себя очень деликатно. Он
все время избегает смотреть на меня. Я понимаю: это для того, чтобы не
смутить меня еще больше. Милый он, тактичный, хороший. А Митюнчик гру-
бый. Но я ему докажу.
- Глупо не признавать ничего за женщиной. Я тебе сейчас докажу...
- Ну, ну, Феюша, постарайся, слушаю со вниманием.
- А разве не было женщин - великих людей?
- Были. Так что же?
- Как что же? Разве... разве это ничего не доказывает?
- А сколько их, милая Феюша? Хочешь я тебе по пальцам пересчитаю?
Противный Митюнчик, не спеша, считает и все пускает дым колечками.
- Не считай, не считай, пожалуйста. Я тебе докажу, что вы нарочно
держали нас так. Фу, кухня, стряпня, стирка. Гадость какая. Вовсе женщи-
на не ниже...
И вдруг неожиданно вмешивается Тонька:
- Да другая баба в сто раз умнее мужика...
Митюнчик быстро оборачивается к ней и, переменив лицо, жестко спраши-
вает:
- Уж не себя ли и меня имеешь в виду?
И, не дождавшись ответа, с прежней самодовольной, непогрешимой улыб-
кой издевается надо мной. Чувствую, как краснеет лицо. Сейчас брызнут
слезы. Прячусь за самовар и кричу оттуда:
- Все равно, тебе не убедить, не убедить, не убедить...
- Я, Феюша, и не хочу убеждать. Сознайся, что ты из ложного самолюбия
говорила?
- Ничего не из самолюбия... Я знаю тебя: ты ко мне подходишь с общей
рамкой... Вот Сережа понял бы меня, а ты...
- Ну, Сережу ты оставь. Вы оба с ним витаете в облаках.
Сережа старше Митюнчика на два года. Он - коммунист и теперь на фрон-
те где-то военкомом полка. Митюнчик не любит, когда ему ставлю Сережу в
пример, и всегда говорит, что Сережа витает в облаках.
- Вовсе он не в облаках, а на фронте. Это ты вот не хочешь итти на
фронт. Я ему письмо напишу...
- Пиши, сколько влезет.
Николай Павлович поглядывает на нас обоих и то хмурится, то улыбает-
ся. Потом он прощается. Говорит горячо и мягко:
- Учитесь, учитесь, Фея Александровна...
И смотрит на меня так сердечно. Да, да, я буду учиться. Пусть папа не
позволяет, а я буду. Пусть Митюнчик смеется, а я буду. Сережа тоже гово-
рит, чтобы я училась. Буду учиться и служить.
30 апреля.
Тонька и Митюнчик в самом деле не нуждаются. Не знаю, откуда они бе-
рут деньги, но они каждый день покупают хлеба и суп готовят с мясом.
Редко-редко позовут меня обедать. И это называются - родные. Господи,
хоть бы мама поскорее приезжала! Страшное у нас житье здесь. Слышно по
вечерам, как за стеной Тонька ворчит на папу. А папа делает вид, что ни-
чего не слышит. После закрытия завода, папа жил почти полгода вместе с
нами в деревне и приехал в Петроград только недавно, когда завод опять
начал работать. Своей квартиры не было, и Митюнчик пустил жить почти из
милости. Каково теперь папе? Недаром он так страшно изменился. Может
быть, не только от голода? Ничего не может сказать им, - и делает вид,
что не слышит. Совсем тряпка-тряпкой стал. Обидно за него, горько, и не-
нависть к нему и брезгливость. Скупой стал, черствый, молчаливый, угрю-
мый. Даже страшно по вечерам оставаться с ним в комнате. Придет вечером
молча. Ест тоже молча. Потом наденет свои очки и читает газету. И все
молчит. Господи, как ненавижу его в эти минуты! А он, кажется, чувствует
мою ненависть. Иногда из-за газеты взглянет так исподлобья и ничего не
скажет. Но на сердце сделается нехорошо. И страшно от его тусклых глаз
на похудевшем желтом лице. Слава Богу, что сижу в темном углу, и он не
видит моих слез.
А иногда замечаю, что он как-будто робеет меня. Явно избегает разде-
ваться при мне и искаться. Когда застаю его за этим занятием, вид у него
пойманного школьника. Сразу поднимается острая жалость, ненависть и отв-
ращение.
А вчера легла и вдруг вспомнила: "еще ни один день я не была сытой
после приезда"...
Вспомнила и сразу испугалась почему-то, как никогда в жизни. Лежу,
как раздавленная этой мыслью, а она огромная, огромная. И все другие
мысли притихли.
Потом сердце заныло, и я заплакала. И, наверное, от слез, закопоши-
лись, как червяки, все придавленные, притихшие другие мысли. Забралась
от них и от папиного страшного храпенья под одеяло и плачу, плачу...
А утром бросилась к зеркалу. Приехала румяная и бодрая, а теперь ста-
ла совсем не такая. Еще румянец на щеках есть, но он какой-то бледный. А
раньше у меня был, как красный огонь.
И весь день ходила вялая, ленивая. Не хотелось итти на улицу. До ве-
чера лежала на кровати и читала. И даже не читается как-то. Все думаю о
том, что мне придется голодать.
1 мая.
Сегодня - первое мая.
Папа не работает. С утра нацепил на себя новый пиджак и совсем стал
как прежний папа. Повеселел весь. И мне от этого легче.
Потом вдруг заметила, что он хочет что-то сказать. Ходит вокруг меня
с виноватым видом и поглядывает осторожно. Я, конечно, насторожилась.
Заранее приняла обиженный вид.
Наконец, он говорит:
- Ну, ради праздничка можно и пообедать.
Сказал и посмотрел на меня не по-отцовски робко. А у меня сердце сра-
зу окаменело. Говорю с жестокими глазами:
- Вот как. Ведь мы же никогда не варим обеда. Да у нас сегодня и ва-
рить нечего.
А бедный папа как будто ничего не замечает и говорит раз'ясняюще:
- В столовую пойдем, на Седьмую линию...
В столовую? Вот тебе и на! Да как же я пойду? Мне неудобно... Там
обедают все мужчины...
