18 мая.
На папу совсем не повлиял мамин приезд. Даже как будто наоборот. Се-
годня он нашел предлог и совершенно отделился от нас в хлебном пайке.
Отделился... Какое страшное слово, и как холодно от него в душе!
Сегодня должен был приехать Сережа. Я уже надевала шляпку, чтобы итти
на службу, когда кто-то позвонил.
Так рано Сережу никто не ждал. Мама пошла открывать дверь спокойно. И
вдруг я вся задрожала от ее радостного крика: "Сереженька!".
Не успела надеть шляпу и, держа ее в руке, понеслась на кухню. А Се-
режа в серой шинели стоит посередине кухни и улыбается.
- Сережа, Сережа, как я рада...
- Не слишком радуйся, сегодня вечером уже уезжаю на фронт.
- Ой, Сережа, а нельзя послезавтра?
- Нет нельзя, Деникин Москву возьмет...
А сам поглядывает то на маму, то на меня, то на Борю и без конца улы-
бается. Потом, показывая глазами на мою шляпу, спрашивает:
- Фея Александровна на службу идет?
- Да, да, я уже давно служу. Ты не можешь представить, как не хочется
итти.
Долго я болтала ему всякий вздор. Он все слушал со своей мягкой улыб-
кой и шевелил своими румяными губами. А в канцелярии я весь день расска-
зывала про него Маруське.
Домой шла с тяжелым чувством. Знала, что он уже уехал. Мама встретила
с заплаканными глазами. Это оттого, что уехал Сережа... Нет, у ней ка-
кое-то особенно расстроенное лицо. Господи, что же такое случилось?
- Мамочка, что с вами?
- Да ну уж, чего?..
Мама с таким видом махнула своей рукой, что сразу заныло сердце.
- Мамочка, мамочка, что с вами, скажите?
- Да вот с батькой поругалась.
Со слезами на глазах мама рассказывает:
- ...Да вот из-за Сережи. Как же, право, обидно. Давеча провожала
его. Ну, поставила самовар, отрезала всем по куску хлеба. Ну, а хлеб-то
и весь. Ему, конечно, оставила его долю. А он пришел и раскричался. Я
ему сказала, что нас трое, и все только по кусочку с'ели. А он говорит:
"со следующего дня буду делиться от вас. Я, мол, работаю больше всех,
хлеба получаю больше всех, а вы будете есть". Ну, что ж мне оставалось
говорить? - Делись, - говорю, - Бог с тобой.
И у меня слезы на глазах. Но это не бессильные, жалкие слезы обиды, а
гнева и обжигающей ненависти. Утешаю маму, целую, а губы кричат сами:
- Эгоист, эгоист! Бесчувственный эгоист! Ненавижу его! Сережа на
фронт едет, а ему хлеба жалко. Маму обидел. Только о себе заботится. Вот
он какой, мамочка!.. Я говорила вам...
Вдруг наши глаза встретились и остановились. Какие страшные глаза у
ней! В них горит мой собственный огонь. Господи, мы, кажется, будем не-
навидеть его вместе.
Дрожь побежала по телу. Отскочила от мамы, забилась в угол и закрыла
глаза руками.
Ничего не понимаю, что делается в душе. Но в ней больше всего жгучей,
непримиримой ненависти.
19 мая.
Очевидно, про приезд мамы прослышал и Александр. Сегодня он зашел к
нам.
Как всегда, несмелый и пришибленный и, конечно, голодный. Просит есть
только глазами. Тупой, голодный взор маленьких, полупогасших глаз крас-
норечивее всяких слов. Ему, оказывается, живется очень плохо. Хлеба по-
лучает 3/4 фунта в день. На обед жидкая похлебка. Жалованье - ничтожное.
Работа тяжелая, физическая: убирать двор и улицу.
Пришел в родной дом. Недоверчиво оглянулся по углам и, выбрав потем-
нее, сел. Посматривает оттуда на всех жалкими, просящими глазами.
Мама дала ему немного продуктов. Он неуклюже взял и даже спасибо не
сказал. Положил себе на колени и держит одной рукой. А сам насутулился
еще больше, словно продукты его придавали.
Жаль, жаль его невыразимо. Сердце ворочается, как огромный камень,
когда смотрю на малоосмысленное выражение забитого лица, исхудалого и
жалкого. И вдруг глаза попадают на его колени... На коленях продукты...
Господи, что это такое? Явственно чувствую, как сквозь жалость подни-
мается голодная ненависть. Ведь сами же голодаем, а отдаем последнее
ему! Еще два-три дня, и у нас все.
Что же, что же это такое? Неужели я буду такой, как папа?..
Легла спать и долго твердила себе, что мне жаль Александра. Потом
прислушивалась к сердцу. Господи, все же нельзя отдавать последнее! Сами
голодаем.
20 мая.
Продуктов, которые привезла мама, осталось не больше, как на три дня.
Сердце сжимается от страха за будущее.
Папа хмуро провожает в наши рты каждый кусок, и я чуть не давлюсь от
этого. Но он ничего не говорит. Из своего хлеба не уделяет никому ни ку-
сочка. А получает 1 3/4 фунта, я же только 1/2 фунта, мама 1/2 фунта,
Боря 5/8 фунта. Мы трое часто делимся друг с другом. Маме и Боре хлеб
выдают из городских лавок и за последнее время с большими перебоями. Хо-
рошо, что я получаю свой хлеб регулярно.
Не знаю, что чувствует мама, но мне кажется, что между мною и ею и
даже Борисом протягивается какая-то связь. И эта связь направлена против
папы. И папа это чувствует.
Боюсь, боюсь думать об этом.
21 мая.
Собираемся переезжать на другую квартиру. В одной комнате жить четве-
рым очень тесно. Кроме того, переезжать необходимо из-за Тоньки. У мамы
с ней каждый день ожесточенная перебранка. Таких грубых и злобных, как
Тонька, я еще никогда не встречала. Мне кажется, что она просто завидует
нам оттого, что у нас есть продукты... Но ведь они сыты и без этих про-
дуктов?
22 мая.
Все, все...
Доедаем последнюю горсть муки, которую привезла мама. Значит, придет-
ся сидеть только на пайке, а хлеба не выдают по карточкам по три-четыре
дня.
Господи, как-то будем жить?
Целую неделю каждый день я была сытой, а теперь, теперь?
25 мая.
Квартира отыскалась где-то в Новой Деревне, бесплатная и с мебелью.
Маме страшно не хочется забираться в такую даль. Говорит, что будет
далеко ходить мне в почтамт, а папе - в завод. Папа ведь работает на Ва-
сильевском Острове, почти в Гавани, как же он будет ходить каждый день к
восьми часам утра? Но настаивает сам папа... Во-первых, в Новой Деревне
запастись на зиму дровами легче, чем в городе, а во-вторых, легче купить
у крестьян картошки.
Но мне кажется почти безумием это переселение почти за город.
От Вани, другого моего брата, который на южном фронте, получено
письмо. Обещает прислать посылку.
27 мая.
Голод, голод, голод.
Папа, оказывается, зарабатывает в месяц 1.200 рублей да я еще 800.
Каждый из нас получает обед в столовой и, кроме того, хлебный паек. Это-
го очень мало. Можно в одну неделю умереть с голоду.
Вчера у папы с мамой было долгое мучительное совещание. Как жить, как
жить? Решено было каждый день прикупать два фунта картошки и фунт свек-
лы. Но это стоит двести пятьдесят рублей, и нужно семь с половиной тысяч
в месяц. Мама предложила постепенно продавать вещи. Папа страдальчески
сжал виски руками и долго молчал. Потом глухо сказал:
- Ну, что ж, мать, - будем продавать. Господи, Господи!..
Потом дрожь пробежала по узкой, длинной спине. Папа поднял голову и
посмотрел маме в глаза. Я не видела его глаз, потому что он сидел спи-
ной, но, должно быть, они были страшные. А у мамы текли слезы.
- Как-нибудь, может быть, Бог поможет. Ваня обещает прислать посылку.
Папа безнадежно махнул рукой и стал отсчитывать деньги.
- На, мать, это на завтра, купи, как решено.
Я сидела в углу и все видела. Не плакала оттого, что не было слез. Но
Борис в другом углу горько плакал.
Отвернулась и безотчетно, с пустым сердцем, уставилась на наши старые
часы, которые могут ходить только тогда, когда висят вкось. Маятник
тик-так, тик-так...
Долго смотрела, и слез все не было.
А когда легла спать и с головой забилась под одеяло, они полились.
Вымокла вся подушка.
28 мая.
Сегодня мама с утра ушла на рынок продавать свое платье.
У мамы всего четыре платья. Перед тем, как уйти, она разложила их на
столе и долго выбирала. Качала головой, вздыхала и утирала слезы. Выбра-
ла темно-синее.
Пошли вместе; она на рынок, а я на службу.
По дороге у меня закружилась голова.
30 мая.
На службе я никогда не показываю, что я голодна. Всегда смеюсь, шучу,
болтаю. Но сегодня Маруська вдруг странно посмотрела на меня и спросила:
- И чего ты, Фейка, злишься последнее время?
Я сразу испугалась этого вопроса, но равнодушно подняла глаза.
- И вовсе не злюсь. С чего ты взяла?
Но все хором неожиданно загалдели:
- Злится, злится...
- У нее на лице написано...
- Она влюбилась...
- Фейка, скажи, в кого влюбилась?
А у меня поднимается злоба против них. Обвела глазами их любопытству-
ющие лица и страшным, пронзительным голосом закричала.
- Отстаньте, отстаньте, ради Бога...
Бросила в кого-то пером и выбежала в уборную. Вдогонку еще услышала:
- Вот так золотце...
- Дрянь девчонка...
- Злая...
Господи, они, они не знают, что я голодная.
31 мая.
Сегодня голода не чувствую.
Утром пришла на службу, смотрю - письмо. Конечно, сердце забилось,
как безумное. А тут еще и почерк незнакомый... От кого? И вдруг от Сер-
гея Френева?
Лихорадочно распечатала и читаю. Господи, верно, верно от него. Зап-
лакала от счастья. Хорошо, что на службу пришла немножко рано. Никого
еще нет, и я перечитываю письмо во второй, в третий, в четвертый раз и
плачу на свободе. Перечитывала до тех пор, пока не пришла Маруська.
Бегу ей навстречу и размахиваю письмом.
- Маруська, Маруська, на, читай...
Напряженно смотрю в лицо читающей Маруси. Наверное, она будет пораже-
на тем, как он меня любит. Может быть, и позавидует? Нет, нет. Она хоро-
шая. Не позавидует.
А по лицу Маруси порхает около губ ласковая улыбка, но глаза как буд-
то разочарованы. Наконец, говорит длинным голосом:
- Он тебе, как девочке, пишет... Только-то?
Голос у нее искренний, сердечный, но меня так и захлестнуло от милли-
она возражений.
- Ты ничего не понимаешь. Ну, да ты пойми. Может быть, да... Пусть
девчонке. Я и так люблю. Ты пойми.
- Да ты, Феечка, не горячись. Я великолепно понимаю. Это юная, чистая
любовь. Одним словом, - первая любовь...
- Вот, вот именно первая...
- Ну, а я еще никогда никого не любила.
Маруся говорит печальным голосом, и мне вдруг сделалось ее так жаль.
Словно я богатая, а она бедная. Она еще никого никогда не любила. А я
несколько раз.
- Полюбишь, Маруся, полюбишь. Вот я... без любви не могу прожить. Я
удивляюсь, как ты... Нет, нет... Ведь любовь такое чувство...
Когда собрались остальные, не удержалась и показала письмо Елене
Ильинишне.
- Хотите почитать, Леля?
Она взяла с нехорошим любопытством. Читает, а губы все больше склады-
ваются в презрительную гримаску.
- Неужели он вас так любит? Вас, такую девчонку?
Чуть опять не закипела, да во-время услышала, как Маруська сказала:
- Ну, наш кипяток сейчас закипит.
Какая эта Елена Ильинишна глупая! Думает, что нельзя меня любить. На-
верное, она от зависти.
1 июня.
Страшная новость: с сегодняшнего дня сбавка хлеба.
Сердце словно притихло, когда сказали об этом, а потом заколотилось
до боли и отчаянно заныло.
Папе сбавили немного. По гражданской карточке он вместо фунта будет
получать в день 3/4. Бронированные полфунта в день остались попрежнему.
А я и мама будем получать только по 1/2 фунта на два дня. Боря 5/8 на
два дня...
Как же мы будем жить?
2 июня.
Переехали, наконец, на другую квартиру.
Все дни перед переездом угнетало тяжелое чувство. Казалось почему-то,
что в другой квартире умрем с голоду. Но папа упорно настаивал, и мы пе-
реехали.
Маме также не хотелось ехать. Но теперь, когда уже совершилось, она
бодро хлопочет и устраивает собственное гнездо. Говорит, что очень хоро-
шо, что Тоньки нет с нами. А мне все-таки тяжело. Комнатки маленькие,
низенькие. Окна крохотные, и вся она грязная, мрачная. Обои серые, туск-
