Куплю, куплю...
Останавливаюсь и сразу нахожу глазами самую большую лепешку. Уже по-
даю деньги и вдруг опять:
- А мама? А Боря? Что я скажу им? Ведь они тоже голодные... Господи,
неужели я такая, как папа?
Быстро прячу деньги и иду прочь. Изумленная торговка кричит вслед:
- Барышня, барышня, аль не хотите?.. Возьмите... вкусные лепешки...
лучше не найдете...
Скорее, скорее домой.
17 июля.
Я как-то вошла в глубокую колею ужаса, в котором живу. Больше уже
ничто не ужасает. Становится безразличным, что будет впереди. Наверное,
придется умирать скоро.
Вчера опять увидела на стене ползущего тощего клопа. И не задрожала,
как несколько недель тому назад. А спокойно сбросила со стены и раздави-
ла ногой.
- Так, наверное, будет и с нами... Ну, что же? Не все ли равно?
19 июля.
Бесконечно усталая, сегодня ехала в переполненном вагоне трамвая.
Пришлось стоять.
Напротив, развалившись и выпятив вперед толстый живот, сидел какой-то
человек. Сразу не взлюбила его лоснящееся не интеллигентное лицо, про-
тивные волосы с проседью и отвратительную черную бороду. Особенно эти
маслянистые глаза. Так и обшаривают каждую женщину с головы до ног. Гля-
жу на него с ненавистью. Ишь, жирный какой. И живот толстый. От'елся. А
жена у него с рыбьим лицом и худая. Живот тоже большой и пахнет потом от
живота.
Смотрю, а человек вдруг начал двоиться... Фу, Господи, что это такое?
Два носа и три глаза? И глаза ушли в глубину, сделались большие и смот-
рят на меня словно из тумана.
Замотала головой, чтобы стряхнуть с себя этот призрак, а глаз уже че-
тыре, и два средних сливаются в один продолговатый... Что же это? что
же?
Испугалась и стала протискиваться на площадку, а человек недовольно
посмотрел мне вслед.
21 июля.
Опять замечаю, что появляется внезапная ненависть к незнакомым людям.
А у меня что в душе, то и на лице. Ненависть сейчас замечают. Странно
смотреть, как появляется полуиспуганное, полуудивленное выражение. Чело-
век пугливо вздернет плечами, посмотрит с недоумением и поспешно прохо-
дит мимо.
Что же это со мной происходит?
23 июля.
Сегодня, когда уходила утром на службу, меня приласкала мама:
- Бедная ты моя, на себя стала непохожа.
Тотчас же бросилась к зеркалу. Совершенно белое, без кровинки лицо.
Но похудела мало. Только слегка выдаются височные кости.
Потом лицо скрылось в тумане и оттого стало невыразимо жаль себя.
Бедная я, бедная я, бедная я!.. Господи, наверное умру!..
Шла до трамвайной остановки и плакала. Ехала в трамвае и плакала.
25 июля.
За последнее время просыпаюсь среди ночи и часто плачу. Иногда уже и
просыпаюсь с глазами, полными слез.
В такие минуты почему-то ярко припоминаются все мелочи нашей ужасной
жизни. День за днем тянется вся жизнь. Бледные, худые проходят папа, ма-
ма, Боря, я сама. И на них, и на себя я гляжу будто со стороны. Сравни-
ваю, какими мы были месяц назад и какими стали теперь. И ужас, какого
уже не бывает днем, охватывает меня. Судорожно стискиваю подушку зубами
и стараюсь заснуть. А сна нет и нет. В комнате темно. Слышно, как во сне
вздыхает папа, мучительно застонет Боря, забормочет мама...
Потом наступает рассвет, потом день. Надо подниматься и итти на служ-
бу. Сквозь прикрытые ресницы видела, как поднимался папа. Какой он
страшный в одном белье! Белая рубашка и белое, измятое со сна, лицо.
Глаза впали глубоко и совершенно без всякого блеска... мертвые. Но он
расстегивает ворот рубашки, снимает ее и начинает ловить вшей. Господи,
совершенный скелет! Странно-белые, круглые, без мускулов, тонкие-тонкие
руки. А к ним как-будто приделаны грязные и темные, широкие, как лопаты,
кисти... Даже и на руки не похоже. До чего он исхудал! Хоть бы глаза
закрыть! Не видеть!
А глаза не закрываются. Смотрю, как прикованная, и боюсь поше-
вельнуться.
Он ушел. Теперь по сонным, тихим комнатам ходит усталыми шагами мама.
Она готовит кипяток. Зачем? Ведь, все равно, хлеба нет. Неужели пить
пустой?
Потом потянется день, и, наконец, наступает страшный вечер. Вечер
страшнее всего. В комнате тихо. Папа лежит, мама лежит, и я и Боря ле-
жим. Электричество боимся выключить. Блестящая лампочка сияет под потол-
ком. И знаю, каждый лежит, смотрит на эту сияющую лампочку, и о чем-то
думает, и медленно умирает. Иногда зазвенит в тишине и в электрическом
свете тонкий, прячущийся плач Бори. Никто не утешает. Ни у кого нет сил.
А прекратится ток, - в темноте лежать еще страшнее. Страшно оттого,
что знаю: каждый лежит в своем углу и не спит. Каждый лежит в своем углу
и умирает. И нет никому до другого никакого дела.
Потом появляется надежда, что, наконец, все уснули. И вдруг в тишине
папин мучительный голос:
- Мать, может, еще что можно продать?
Не сразу отзывается мамин голос из другого угла. Проходит минута,
другая. Тишина и темнота в комнате как-будто напрягаются, и вот вздраги-
вает и ползет по темноте мамин страшный шопот:
- Да что еще? Голову свою продать, что ли?
Опять пройдут минута, две, три, и плеснется папин вздох безнадежный,
глухой:
- Ох, Господи!..
Только во время обеда, за нашей несчастной похлебкой, мы еще немного
живем. Высказываются общие тревоги и опасения. Но скоро не будет и этой
похлебки. Значит... значит придется умирать. Не все ли равно!
27 июля.
Что это значит?
Папа сегодня пришел с веселым лицом и, не раздеваясь, остановился по-
середине комнаты и вытащил газету.
- Ну, мать, радуйся!
Измученным голосом мама спрашивает:
- Что?
И я спрашиваю тоже:
- Что? Что такое?
- Радуйтесь! Вышло разрешение свободного провоза рабочим. Ты, мать,
поедешь в деревню и привезешь нам хлебца.
Хлеба, хлеба, хлеба! О, Господи! В деревне у нас еще лежит четыре пу-
да... Но как поедет мама? Она, бедная, похудела больше всех. Она не дое-
дет. Свалится в вагоне. Пусть едет сам.
Но мама радостно крестится.
- Ну, слава тебе, Господи!
Папа громко прочитывает напечатанное в газете распоряжение. Мы все
жадно слушаем. Папа еще раз настаивает, чтобы поехала мама, а я гляжу на
его радостное лицо и думаю:
- Эгоист, эгоист, эгоист!.. И тут эгоист! Мама слабее его и может в
вагоне свалиться и умереть.
29 июля.
Мама уехала сегодня в мое отсутствие, пока я была на службе. Я никак
не ожидала, что это случится так скоро.
Прихожу, как всегда, в шестом часу домой и сразу вижу: в квартире
полнейший беспорядок. А главное, на столе брошены три лепешки, и они ка-
кие-то необычайно толстые.
- Боря, почему это?
- Уехала мамочка...
Глаза у него мигают, нижняя губа дрожит. Сейчас расплачется. Ему
страшно оставаться с папой.
Все это ясно читается на его исхудалом личике. Недаром он так тесно
прижимается ко мне, словно ищет у меня защиты против папы. Бедный, бед-
ный мальчик! Сиротинка. Я... я не позволю тебе, эгоист, обижать его...
А вечером эгоист пришел и принес двадцать фунтов картошки. Разложился
на полу и тщательно делит на десять ровных кучек. Исхудалое лицо озабо-
чено. По два раза пересчитал картошины в каждой кучке и подсчитал общий
итог. Поднимает с полу на меня глаза и говорит угрожающе:
- Смотри, чтобы хватило на 10 дней.
Одну кучку отодвигает в сторону. Она приготовлена для завтрашнего
дня. Остальные девять куда-то прячет. У меня взгляд настороженный, злоб-
ный. Он не замечает. Подсчитал и говорит приветливо:
- Ну, вот, мама уехала, будем одни поживать.
И вдруг замечает мой злобный взгляд. Сразу тухнет в голосе и в глазах
приветливость. Гримаса страдания перебегает по желто-белому, измятому,
как тряпка, лицу. Медленно поднялся и идет в другую комнату. Борис, и
тот провожает его испуганными, жалкими глазами. И все тесней прижимается
ко мне. Я целую его и плачу сама, провожая папу злобным, настороженным
взглядом.
31 июля.
Странно мы теперь живем. Папа - сам по себе, мы - сами по себе. Ничто
нас не связывает. Напротив, очень многое раз'единяет. Мы совсем чужие...
А сердце ноет и болит за маму. Мама, наверное, упала в вагоне, ей ху-
до, и повезли в больницу. Она уже умирает.
И Боря встревожен. Каждый час, каждую минуту он следит за выражением
моего лица. Я спокойна - и он спокоен, я плачу - и он плачет. Сегодня
утром он вдруг спросил меня:
- Ой, Феечка, а если мама умерла?
И смотрит на меня испуганными глазами.
От этого вопроса, от его испуганных глаз сердце так и задрожало. Едва
справилась с собой и отвечаю спокойно:
- Ну, глупости, - она, наверное, уже скоро приедет.
А вечером у самой прорвалось. Весь день думала о маме и к вечеру
вдруг разрыдалась, как безумная. Борис подходит, прижимается и говорит
неожиданно:
- Феечка, не плачь. Я знаю, отчего ты плачешь. Ты думаешь, что мама
умерла.
- Нет, нет, Боря, просто так тяжело. Есть хочется.
А он повторяет тихо и настойчиво, и прижимается все теснее:
- Нет, нет, я знаю. Ты думаешь, что мама умерла. Не плачь, я знаю,
что мы сделаем...
Сквозь слезы целую, прижимаю его и спрашиваю:
- А что, Боренька, а что?
- Мы тоже умрем, Феечка, не надо плакать.
И правда выход!.. Как же раньше-то я не подумала? Раз она умрет, то и
мы умрем. Вот и все.
Говорю ему обрадованно:
- Верно, верно, Боренька, только придумай, как мы умрем.
- Я уже придумал. Мы с тобой в Неву бросимся. Тут близко. Только
вместе.
- А папа как?
- А папа, наверное, будет жить.
У Бори тон серьезный. Измученные, детские глаза смотрят деловито. Он,
он давно все обдумал. Вот молодец-то! Не как я - только плачу.
И вдруг в голову приходят мысли о Сереже, Ване, Шуре. Как же, как же
они-то?.. Но Боря, наверное, знает как.
Спрашиваю робко его:
- А Сережа, Ваня, Шура?
И Боря уверенно отвечает. Вижу, что он передумал все тысячу раз.
- Ну, что ж, им будет тяжело, но они взрослые, а мы маленькие. Они
могут прожить без нас. Ваня, наверное, поплачет, ну а Сережа поймет. Он
умный.
Как он все верно говорит! Да, да, я напишу Сереже, и он не рассердит-
ся. Он не должен будет сердиться. Он все поймет...
1 августа.
За Борю все больше появляется какая-то злая настороженность. Смер-
тельно боюсь, что папа будет морить его голодом. Но пусть он только поп-
робует, тогда я... я...
А иногда у самой прорывается против Бори всегдашнее мое беспричинное
озлобление. Накричу на него, затопаю ногами. А он даже не огрызнется, не
как было раньше. Только замигает большими измученными глазами, да задро-
жит нижняя губенка.
И сразу вспыхнет жгучее раскаяние. Целую его, плачу.
- Боренька, Боренька, прости меня, прости...
Он опять прижимается ко мне и сквозь слезы отвечает:
- Я, Феечка, и не сержусь. Я знаю... ты голодная, и мама уехала.
Так как теперь Боря почти до вечера лишен чаю, потому что остается
дома один, папа каждый день дает ему полтинник. Боря ходит в ближайшую
советскую чайную и пьет кипяток. Дают еще конфекту одну.
Но сегодня пришла со службы, и бросилось в глаза, что с Борей нелад-
но. Какое-то особенно истомленное лицо. Даже губы ссохлись.
Спрашиваю:
- Что с тобой?
И, конечно, он замигал и со слезами в голосе:
- Я... я сегодня чаю не пил.
Сразу обострилась против папы злая настороженность. Нехорошие пред-
чувствия заметались в сердце.
- Почему?
- Па...па ска...зал, что не будет больше давать денег. Он сказал, что
я не ахти сколько чаю выпью, и трачу деньги только на конфекты. Он ска-
зал, что это лишний расход, и что я могу подождать, пока все не при-
дут...
Слушаю его рыдания и ушам не верю. Даже не ненависть вспыхнула, а ог-
ромное, страшное бешенство. Ужас, ужас! Как он смел ребенку не дать пол-
тинника на кипяток! Изверг, настоящий изверг! Так бы собственными руками
