И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами.
- Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый
день. Там лучше будет.
Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза.
Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых хала-
тах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине
комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как
большая буква О, толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще серди-
тей, и говорит:
- Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.
Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит нижняя губа, как у ребен-
ка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:
- Да, да, да, я сам сойду.
И вдруг я подошла к страшному, толстому санитару и медленно сказала
ему:
- Да, да, он сам сойдет.
И мама подхватывает тоже:
- Да, да, он сам сойдет.
А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы.
Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и
тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:
- А... а когдааа приееедете ко мне?
- Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем.
Ты не бойся. Приедем, приедем.
Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мок-
рые, слипшиеся усы...
Санитары тронулись. Голова папы слабо мотнулась и опустилась на
грудь. Уже выходят на кухню.
Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала
на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно гово-
рит:
- А разве его никто не поедет провожать?
Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит
на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших
лицах, добавил:
- Ну, да мы его в момент доставим.
Уже уводят. Через открытую дверь слышна возня на лестнице и рыдания
мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как
безумная, бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета.
На козлах закутанный кучер, и лица не видно. Только кнут тянется из ру-
ки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Гос-
поди! Надо проститься с ним. Проводить его.
Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и
стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним - ни за что, ни за
что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись
с папой, не сказав никому ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала
в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу.
Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло
раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто
не сказал ни слова.
Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговаривают-
ся Сережа и мама:
- Завтра пораньше поедем к нему.
И внезапно я тоже кричу пронзительным страшным голосом:
- Я тоже, я тоже.
Сережа и мама сразу замолкли. Потом оба вместе говорят вздрагивающими
голосами:
- Хорошо, хорошо. И ты.
4 декабря.
А утром я проснулась такая бесконечно усталая, что не хочется ехать.
Лучше уж, как всегда, пойду на службу. Вижу, что Сережа и мама собирают-
ся. Спрашиваю их:
- А мне-то с вами ехать?
И, кажется без всякой цели, они сказали, что с'ездят одни. А я вздох-
нула с облегчением.
В канцелярии день проходил медленно. С тоской ожидала, когда все кон-
чится. Не могу видеть знакомых лиц.
Потом шла домой пешком. Трамваи не ходят. Нарочно стараюсь промочить
ноги и простудиться. Распахнула пальто. Ветер гнилой, сырой, и на улице
слякоть. Чувствую, что поднимается тупое наслаждение от того, что, на-
верное, теперь заболею и умру. Наверное, наверное! Ноги промочены, и в
горло надуло.
На Каменноостровском поравнялась с улицей, где находится Петропав-
ловская больница. Пугливо остановилась. Там - папа. Зайти бы надо. Но
как я устала, как устала! Не могу, не могу... Пойду.
Почему-то дверь в квартиру, против обыкновения, не заперта. И сразу
от этого шаги стали осторожнее. Вхожу тихо... Какая мертвая тишина в до-
ме! И электричества еще нет. Темно. Наверное все сидят в комнатах... Ах,
нет, - мама на кухне. Почему же она не шевелится и не встречает меня?
Сложила руки на колени и наклонила голову.
Замирающими шагами подошла поближе. Вдруг мама приподняла голову и
скользнула по мне взглядом. Какое безобразное, опухшее от слез лицо, и
глаза совсем безумные! Посмотрела секунду на меня и опять приняла преж-
нее положение. А на полу, около ее ног, прикорнул Борис. Он даже не
взглянул на меня.
Не решилась ее спросить ни о чем. Вся оцепенела, осторожно открываю
дверь в комнату. Сережа лежит на диване ничком и не повернул на мои шаги
головы. И его не решаюсь спросить. Прошла мимо дивана и села в углу.
И вдруг Сергей завозился. Сразу вся напряглась, как струна. Он уже
говорит:
- Папа умер ночью.
...............
Не помню, что было за этими словами. Кажется, билась в судорогах на
полу и выла, как зверь. Пришла в себя от огромной, страшной боли в серд-
це. Поднялась на коленях на полу. Да, да, он умер, затравленный нами!
Даже умирать в больницу выгнали. Это все мы, мы, мы!.. Нет, это я, я! Я
виновата в том, что он умер! Опять упала на пол и уже по-человечески му-
чительно закричала:
- Прости, прости, папочка милый! Прости, прости!
...............
Кажется, пыталась разбить голову о пол и в безумном ужасе все крича-
ла:
- Прости, прости, прости, прости, папочка милый, милый!..
Надо мной стоял Сергей и тряс за плечо: "пощади маму, пощади", - хри-
пел он, а я ничего не понимала и кричала:
- Прости, прости, прости...
...............
Потом сидела в углу и смотрела, как двигалась по комнате мама. Она
была без лица... Зачем-то копошилась у стола. Потом будто по воздуху
поплыла ко мне:
- Садись обедать...
- А он меня не простил?
- Да полно тебе, дурочка!
Она повела меня за руку и посадила за стол.
...............
Потом, кажется, спали, а я не спала. Все слушала свое сердце. Оно
стучало:
- Не простил, не простил, не простил...
5 декабря.
Мама и Сережа утром пошли в больницу. Я очень хотела пойти с ними и
не смела попроситься. Они ушли, а я осталась с Борей. Боря плакал, а я
смотрела на него и молчала.
Потом пришли мама и Сережа, а с ними Митя и Тонька. Господи, Митя ку-
рит! Достал из кармана два фунта хлеба и денег еще. Подает маме:
- Это вам на мясо.
А потом... потом заложил нога на ногу и курит. И лицо сытое, как
всегда. Как он может? Как может? Слышу, он говорит:
- Феюша, я сегодня ничего не пил. Поставь самоварчик.
...............
А за чаем Митя вдруг спрашивает маму:
- Как же это он скоро так?
У Сережи сурово сдвинулись брови, а мама всхлипнула:
- Да, да, словно пошутил с нами... Вчера свезли, а сегодня умер. И
вдруг она запричитала:
- Ах, Митенька, если бы я знала, разве бы я...
И сразу, точно чего-то испугавшись, оборвала.
Я поняла, почему она оборвала. Ага!.. "Если бы я знала". Да, да, и
она виновата. Он и ее не простил.
Посмотрела ей в глаза с внезапно вспыхнувшей ненавистью. И она тоже
поняла. Я видела, как она жалко смутилась, как задрожала губа и наполни-
лись слезами глаза. Так и надо. Так и надо. Зачем мучили его?
...............
Вечером нужно было перемыть кухонную посуду. Захватила полотенце и
пошла на кухню, но перед дверью остановилась и задрожала в безумном
страхе перед мыслью, что одной придется быть в кухне.
Закусив до крови губы, вошла. Кухня крохотная. Все углы ярко освещены
электричеством, но в глаза бросилось черное окно. Какое оно черное!
Опять задрожала. Повернулась спиной к окну и лихорадочно начала перемы-
вать посуду.
И вдруг от новой мысли зашевелились волосы на голове и стали припод-
ниматься. Там в черное окно смотрит папа. Знаю, знаю. Да, да, он смотрит
на меня, на мой затылок. Он не простил меня.
И против воли стала медленно оборачиваться через плечо на черное ок-
но. Неужели, неужели он смотрит в окно?
- Ааааа...
Тарелки со звоном полетели на пол. За окном, в черном воздухе, висит,
весь в белом, папа, как подвешенный. Смотрит, смотрит! И длинный ка-
кой...
Из комнаты послышался голос. Я, не помня себя, бросилась туда. Митя
сидит, заложив нога на ногу, и спрашивает:
- Чего ты орешь там? Поди, все перебила...
- Там... там папа... Он не простил меня...
- Не мели, Феюша, в наш век привидений не водится.
А когда мама хотела положить Митю и Тоню на папину постель, они отка-
зались и предпочли переночевать на полу.
6 декабря.
Сегодня папу хоронили.
С утра пошли в больницу и долго его искали. Ходили в мертвецкую. Там
все лежат голые покойники: мужчины и женщины вместе. Набиты на полках,
свешиваются ноги, руки. У одного рука большая и широкая, как грабля, и с
синими ногтями. А в другой комнате свалены прямо на полу. Куча почти
прямо до потолка. Даже ходить нельзя. Наступила на какую-то женщину с
огромным, голым животом. А в животе что-то заурчало. Митя ходит между
покойников. Дергает их за головы, за ноги. Едва нашли папу.
У мертвого папы тоненькая, тоненькая круглая шейка. Прямо детская.
Как увидела эту шейку, так и заплакала. Господи, какая тоненькая шей-
ка!.. Лицо даже приятное и спокойное. Волосы мягкие, как у ребенка, и
растрепались все. Опустилась перед ним на колени и стала целовать эти
волосы. Какая тоненькая шейка...
Потом положили в гроб и повезли на маленьких саночках. Он легкий. Я
никому не давала везти. Везу по улице, а трамвай звонит, и идут черные
люди.
Привезли в церковь. Я совсем не плачу, а мама рыдает, даже священник,
кажется, посмотрел с любопытством. А папа высовывает голову из гроба, и
у него тоненькая, тоненькая шейка.
Поют: "Идеже несть болезни, печали, воздыхания, но жизнь бесконеч-
ная"... А почему он не простил меня? А зачем так рыдает мама? Ах, да,
да... Он и ее не простил. Потому такая тоненькая шейка. Он тогда просил
остаться с ним, а я не осталась. Господи! Уже кончилась панихида...
Вздрогнула и как будто очнулась. Ревнивым взором слежу за мамой.
Как-то она сейчас будет прощаться с ним? Подходит, подходит она... Нак-
лонилась... И страшно, мучительно закричала. Смотрю протягивает губы...
Господи, какая она!
И тут-то, в последний раз, целует папу не в губы, а в венчик! Как я
ее ненавижу!
Слышу Сергей говорит:
- Фея, простись.
Да, да, я сейчас поцелую прямо в губы. Не как мама. Он простит меня.
Смутно чувствую, как меня подводит Сергей. Наклонилась над ним, а у него
один глаз приоткрыт, и строгая гримаса на губах. А шейка, шейка, Госпо-
ди!.. Ах, я его поцеловала тоже в венчик. Не могу, не могу в губы. Он не
простил, не простил меня!
Как обезумевшая, бросилась вон из церкви. Отбежала и смотрю на цер-
ковные двери. Сейчас его будут выносить.
Папу понесли к могиле. Мама идет прямо за гробом и вся сгибается и
падает. Но ее держат под руки. И рыдает, рыдает. А я иду издали.
Потом, кажется, все бросали землю в могилу, и я как будто бросала. А
потом пришли домой и стали обедать.
7 декабря.
Да, папа не простил меня, не простил.
Поднялась сегодня рано и вышла на службу в 8 часов. Еще темно и в вы-
соком небе блестят звездочки. За ночь выпал снег и пушистыми шапками
осел на столбах домовых изгородей. По горизонтальной перекладине тоже
обвисла пушистая белая бахрома и синими блестками искрится под звездоч-
ками. И белые шапки на темных столбах тоже искрятся. С Первой линии до-
носится грохот раннего трамвая.
Темным, молчаливым переулком свернула к трамвайной остановке, и сразу
заблестели яркие огни вагона. Через освещенные стекла видны черные спи-
