трамвай, вижу, что они тусклые, тусклые.
Ни о чем не думается. Только где-то на самом дне шевелится и тонко
жужжит беспокойство оттого, что от Сережи и Шуры все еще нет писем.
30 сентября.
У Мити несчастье - заболела Тонька. Он просил маму приехать и похо-
зяйничать. Я ее отговаривала, но она поехала и взяла с собой Бориса. Я,
конечно, понимаю, что у Мити можно наесться до сыта. Они все еще живут
хорошо.
Шла со службы домой и, по обыкновению, ничего не думала. А подходя
уже к дому, вдруг почувствовала в душе страх. Как же я останусь с папой
один на один? И зачем я пошла домой? Лучше бы к Маруське ночевать. Те-
перь не дойти к ней. Но с папой - не могу, не могу...
Пришла домой. Как взглянула на папу, так опять почувствовала то же.
Нет, нет - не могу с ним оставаться. Страшно. И тоска невыразимая в
сердце.
Пойду опять.
Посидела с полминутки на стуле и отдышалась немного. Потом говорю па-
пе:
- Ну, до свиданья, я пошла.
И сразу вижу, что он тоже испугался оттого, что останется один. Гово-
рит странным голосом:
- А куда ты?
- К Маруське. У ней гости.
Помолчал немного. В мертвых глазах что-то зашевелилось.
- Да полно, не ходи. Устала. Поздно.
Он неподвижно, как всегда, стоит у печки. Как взгляну на него, - так
и страшно, страшно. Нет, не могу, не могу.
- Нет, нет, папочка, я пойду.
Ничего не возразил, но отделился от печки и медленно пошел в кухню.
Потом возвращается с горшком в руках и говорит. А голос вздрагивающий,
чем-то переполненный.
- Ну-ка, полно тебе, не выдумывай! Вот у меня похлебки немного оста-
лось. Поешь-ка лучше, да и с Богом спать.
Успокоился и поставил горшок передо мной. А я поражена. И есть хочет-
ся мучительно, и папу жаль, и не могу с ним остаться.
Смотрю жадно на суп. Не выдержала. Жадно ем.
А он успокоился еще больше и поглядывает на меня ласково. И вдруг,
с'ев суп до капли, я встаю и одеваюсь опять. Сама чувствую, как жаркая
краска ползет по щекам. Но не могу, не могу с ним остаться... Господи,
какая я! Бедный папа. Он сразу сжался и смотрит на меня испуганно.
- Ну, до свиданья, папочка.
Ничего не ответил. Постояла с полминутки, посмотрела ему в лицо и...
повернулась и пошла. Сделала шага три, оглянулась и даже задрожала от
ужаса, стыда и скорби за папу.
Весь как-то опустился, согнулся, и в то же время гордость какая-то в
фигуре. А желтое лицо с мертвыми глазами, - как неподвижная, страшная
маска. И она тянется за мной... Господи, Господи!
Закружилось что-то в сердце, даже в глазах потемнело. Останусь, оста-
нусь. Не помня себя, подбежала к нему и стремительно поцеловала и...
вдруг опять слышу свои слова:
- Ну, папочка, я пошла...
И снова он ничего не сказал. Теперь я вся согнулась и ушла. Ушла.
1 октября.
Уже недели две у нас в канцелярии и вообще в почтамте как-то по-осо-
бенному все волнуются и радостно чего-то ждут. Все собираются кучками,
шушукаются по углам, перешептываются за работой. Прямо противно смотреть
на всех. Сижу, молчу, даже не поинтересуюсь, из-за чего они шушукаются и
чему радуются?
А сегодня Тюрин, наш казначей, вдруг спросил меня:
- А вы, Фея Александровна, разве не хотите, чтобы белые пришли?
- Пришли белые? Куда белые?
- Да неужели вы не знаете, что Петрограду скоро крышка?.. Юденич нас-
тупает...
Ага! Вот почему все шушукаются и перешептываются. И сразу я припомни-
ла, что уже давно смутно слышала, что наступают белые. Только я думала,
что не на Петроград, а где-то далеко. Папа ничего дома не говорил. Он
уже давно, с того дня, как с'ели последнюю горсть муки, не читает по ве-
черам газет и ничего с нами не говорит. Белые наступают... Нет, нет, они
не возьмут нашего Петрограда!
Говорю Тюрину:
- Ерунда, они двадцать раз наступали и не взяли, и теперь тоже не
возьмут.
Вечером спросила папу:
- Правда, что белые наступают на Петроград?
Мама подняла на меня испуганные глаза, а потом перевела на папу. Папа
помолчал и неохотно сказал:
- Юденич это. Он и раньше наступал, да опять отступал.
2 октября.
Сегодня немного опоздала. Пришла в канцелярию, а у нас уже все собра-
лись, но никто не работает. Стоят общей кучей и уже не шушукаются, а го-
ворят открыто. И у всех блестящие глаза и радостные лица. И такое зло
взяло на эти лица и глаза. Ни с кем не поздоровалась и нарочно села ра-
ботать. Работаю только одна в канцелярии, а сама прислушиваюсь одним
ухом, что они говорят.
А в кучке говорят, что скоро совсем хлеба не будет - все пойдет на
фронт, что в Красной армии - все голодные и молодые очень, и поэтому
Петроград возьмут. А когда придут белые, хлеб опять будет по три копей-
ки, будет всего довольно, и коммунистам будет крышка.
Прислушиваюсь, и вдруг в душе заползал страх. Господи, ведь Сережа и
Ваня коммунисты! Как же, как же? И хлеба не будет. Все умрем с голоду.
Нет, нет, не возьмут!
Неожиданно сорвалась с места и бегу к этой кучке:
- Чего вы радуетесь? Все равно не взять, не взять, не взять!..
Все замолкли, потом переглянулись и сразу засмеялись.
- Ха-ха-ха! Фея-то Александровна - большевичка у нас... Нет уж, Фея
Александровна, теперь-то будет крышка.
- Ничего подобного, никогда не возьмут!
Отбежала и опять уселась за работу.
А перо так и прыгает в руках. И все кляксы, кляксы, кляксы. Нарочно
ставлю.
Вечером, против обыкновения, папа принес газету и читал вслух. Слуша-
ли с напряженным, жутким интересом. Особенно мама. И хотя она ничего не
понимает в телеграммах с фронта, за то она думает о Сереже и Ване. И Шу-
ре.
7 октября.
В почтамт газеты приносят к двенадцати часам дня. Из всех углов ком-
наты бросаемся к рассыльному мальчику, чтобы захватить их. Но чаще всех
захватываю я, потому что сижу ближе остальных к дверям. Лихорадочно чи-
таю сначала про себя, а потом вслух. Господи, белые все наступают и нас-
тупают. Говорят, совсем уж близко.
И все меня называют большевичкой. Никто не знает, что делается у меня
в душе. Сама не пойму: хочется или не хочется, чтобы пришли белые. Гово-
рят, хлеба будет много. Сыты все будем. Но Сережа, Ваня!.. Они же комму-
нисты. Господи, как же это? Неужели придут?..
И у мамы в душе происходит, кажется, то же самое. Сегодня папа читал
газету, а она вдруг страшно закричала:
- А чорт с ними, пусть приходят! Все равно уж теперь. Уж какой-нибудь
бы, да конец только!..
Какой ужасный крик! Идет из самого сердца. Хотела взглянуть на мамино
лицо и не могла. Знаю, знаю... Она долго думала и о Сереже, и о Ване, и
о том, что все продано, и что впереди - голод. Все, все это звучало в ее
крике. Прозвучало и замолкло. Ей теперь все равно.
А мне еще не все равно. Чувствую это, но не знаю, на что решиться.
10 октября.
Неужели возьмут? Все ближе они наступают и ближе.
Папа пришел сегодня особенно расстроенный. Не раздеваясь еще, гово-
рит:
- Близко они. Пожалуй, дело будет.
Подумал еще с полминутки и опять говорит:
- Вот что, мать. Говорят, расстреливают целые семьи красноармейцев за
то, что сыновья на фронте. Ты собери-ка все письма от Сережи, Вани и Шу-
ры и сожги.
Я прерываю его в середине фразы и кричу, возмущенная страшно:
- Вот и глупо будет, вот и глупо будет. Захотят узнать, и так узнают.
Мне хочется кричать ему, что он - трус, трус, трус. Боится писем от
родных сыновей. До чего он дошел! И теперь то, когда уж жить-то не для
чего даже и мне, он трясется за свою жизнь. Трус, трус! А он отвечает
мне встревоженно:
- Чего ты мелешь-то? Как узнают-то?
- Да очень просто. Так вот и узнают. Да, да, да, узнают! Сама скажу
им, что я - сестра братьев-коммунистов. Наплевать мне на белых! Пусть
меня расстреливают!
И вдруг папа страшно закричал:
- Да не трепли ты языком, пустомеля этакая! Раз говорю, что сжечь на-
до, - значит, надо...
Но писем все же не сожгли. Решили ожидать последнего момента.
11 октября.
На улицах расклеены телеграммы: "Волосово противником взято". А в
почтамте на каждом лице - светлый праздник.
Наша канцелярия превратилась в клуб для всей экспедиции. Собираются с
утра и радостно обсуждают новости с фронта. Спрашивают меня:
- Ну, что, Фея Александровна, Волосово-то взято? Будете еще спорить?
Это спрашивает Тюрин. Расставил широко ноги, уперся руками в бока и
ждет ответа.
Взглянула в его смеющиеся глаза, и клубком подкатило к горлу судорож-
ное, злое напряжение. Вскочила из-за стола и хотела крикнуть на всю кан-
целярию, и вдруг крик точно сорвался и упал. Опять опустилась на стул и
говорю тихо:
- Мне теперь все равно.
Тюрин насмешливо развел руками.
- Вот тебе и на! Все равно. А кто еще недавно говорил и топал ножкой:
"не придут, не придут, не придут"?.. Однако, Фея Александровна, нечего
сказать, - тверды вы в своих убеждениях!
Но я опять только повторила:
- Мне все равно.
Он засмеялся и пошел к галдящей кучке.
12 октября.
Слышно уже, как стреляют. Близко, близко.
13 октября.
Стрельба как будто ближе. Не дают давно хлеба. Господи, а Сережа? А
Ваня?
14 октября.
Всю ночь не могла сомкнуть глаз.
Лежу и прислушиваюсь. Совсем близко, как ухнет, ухнет... Вздрогнет
дом, задребезжат стекла тонко, тонко. Хоть бы попали в наш дом! Пусть,
пусть убьют всех. Пусть сюда, под кровать ко мне, влетит огромный сна-
ряд. В комнате сразу пожар. Сразу все затрещит и развалится. Немного
жаль папу, маму и Борю. А я сама подставлю голову под какое-нибудь брев-
но.
15 октября.
Утром все-таки пошла на службу. На стенах домов расклеены новые те-
леграммы: "наступление противника упорное". Люди стоят, вытягивают шеи к
черным буквам и жадно читают. Одни ухмыляются, у других - озабоченные и
встревоженные лица.
В канцелярии меня встретили с поклонами:
- Радуйтесь, Фея Александровна. Дождались. Несколько часов осталось.
Перед окончанием занятий вбегает рассыльный мальчишка и радостно
орет:
- А мосты-то развели! Мосты-то развели!
И сразу со всех сторон радостный вой:
- Ага, ага! Скоро, значит!
- Испугались, черти!
- Заплясали... Посмотрим.
- Белый хлеб скоро будем есть!
Потом они еще что-то кричали. Я уже не могла понять. Потом долго шла
домой и все прислушивалась к выстрелам. Посмотрю в небо, а оно - огром-
ное, и все в тучах. А снарядов не видно. Только падает мелкий дождь; ка-
жется, промочила ноги. Дома мама встречает испуганная:
- Ну, слава тебе, Господи, пришла. Мы уж думали, не убило ли.
Еще хватило сил ответить ей:
- Ну, что вы, ерунда какая. Меня не убьют.
И даже презрительно рассмеялась.
Ночь протекала медленно, а к утру стало почему-то затихать. Сделалось
еще страшнее.
16 октября.
Утром мама долго не хотела отпускать на службу.
- Не ходи. Вдруг на Первой линии белые на лошадях раз'езжают. Смотри,
папа тоже остался.
Но я пошла. На улицах даже как-то странно без стрельбы. И телеграмм
нет. Трамваи не ходят. По улице идут и говорят, что положение неопреде-
ленное.
В канцелярии встречают жадными вопросами:
- Фея Александровна, нет ли чего нового? Газет не расклеили?
Мало разговаривают сегодня и не радуются. Ожидают газет, и все при-
тихли. Лелька и Валька даже за работу принялись.
А газет все нет и нет. Уже второй час. Отчего же это? Неужели, неуже-
ли?..
Только в два часа влетел мальчишка с газетами. Бросаюсь к нему, успе-
ла захватить первая.
Все сразу столпились вокруг меня и торопят. А у меня газета прыгает в
руках... Господи, что это такое? "Белые по всем направлениям отступают.
Наше наступление развивается успешно".
- Да читайте, читайте!
Голова закружилась. Блестящие глаза, встревоженные лица передо мной
стали то вспыхивать, то бледнеть. Но из всех сил кричу им:
