таешь? Об альбомчиках, об кисточках, об красочках? Я уже все 15 ниппелей
нарезал, а ты все еще с корпусами возишься! Когда же у нас что будет,
если мы так работать будем!
- Поспеем, - с тяжелой миной на лице ответил Данила и энергичнее на-
лег на шабор, на наждак, на суконку. - Асс-асс-асс... - изо всех сил
старался он под неподвижным гневным взглядом отца. - Асс-асс-асс...
- Сколько же штук у тебя осталось чистить? - спросил отец, с насмеш-
ливым презрением, почти с гадливостью следя за ним.
- А я считал? - задыхаясь от усердия, ответил Данила и продолжал то
тем, то другим скользить по меди. - Асс-асс...
Придавая трубкам готовый, отполированный "фабричный" вид, равно как
работая потом и над другими частями зажигалок, он и на самом деле никог-
да не вел счета готовым вещам, пока число их явно не переваливало за по-
ловину. Тогда так отрадно было видеть, что количество неготовых вещиц
быстро идет на убыль, приближаясь к нулю! И Данила то-и-дело останавли-
вал свою работу и долго смотрел на остающиеся вещицы, как они выглядят,
как мало или как много. Если как мало, то он удваивал свою энергию. Са-
мым любимым, самым волнующим его числом было при этом число три:
возьмешь одну вещь в руки, остаются еще две, но так как самая последняя
не в счет, значит, всего одна. Одна! Последняя! И насколько во всякое
другое время ему нравилось, чтобы отец среди работы вдруг посылал его
куда-нибудь по дому или со двора, настолько теперь невозможно было отор-
вать его от работы над этими двумя-тремя последними.
- Данька, - проговорил отец, заслышав во дворе у ворот шум. - Брось
работать, сходи во двор, кажется, там кто-то в калитку стучится. Может,
какой заказчик.
- До света заказчик?
- Что же тут такого? Приезжий заказчик может и до света притти, и
ночью. Заказчики на зажигалки самые сумасшедшие заказчики.
- Обождет...
- А я говорю: иди!
- А я говорю: обождет! Осталась незачищенная одна. Неужели же одну
оставлять, от последней отрываться?
Отец сплюнул в пол, бросил инструмент и пошел через двор в полупотем-
ках сам.
- Такие дети!.. - донеслось уже со двора его горькое восклицание. -
Такие дети!..
Данила посмотрел настороженными глазами вслед отцу, прислушался, в
момент бросил работу, состроил воровское выражение лица, принял воровс-
кую позу, согнулся, вытаращил настороженные глаза, заспешил на цыпочках
в дальний угол комнаты, стремительно выхватил оттуда, точно из огня,
длинную, медную, похожую на камышину, желтозеленую трубку, выпрямил ее в
руках о колено и принялся нервно скакать с ней из угла в угол по всей
мастерской, в поисках ножовки, чтобы успеть, пока не вернется отец, от-
резать и для себя несколько корпусов. Но ножовки нигде не было. Отец,
очевидно, намеренно припрятывал ее от сына. Тогда Данила быстро снес
медную трубку обратно, а сам, с побледневшим лицом человека, охваченного
беспредельным отчаяньем, с налета схватил со своего стола два готовых,
сияющих, как золото, корпуса, сунул их сперва в карман, потом сейчас же
перепрятал в американские боты. Через минуту он уже продолжал свою рабо-
ту. Позже он таким же образом доберет для себя остальные части зажига-
лок, а вечером снесет их своему постоянному покупателю, лотошнику. Неу-
жели за свой каторжный труд, не предусмотренный никакими законами, он не
имеет права на этот маленький добавочный доход? У него талант, и деньги
ему нужны на приобретение красок, кистей, холста...
Отец возвратился, испытующе нюхнул воздух, бросил короткий подозри-
тельный взгляд на сына, потом остановился и пересчитал глазами, сколько
корпусов на столе.
- О! - вскричал он в ужасе и жалобно сморщил лицо, точно у него сию
секунду вытащили из кармана кошелек. - Нельзя на минуту отойти от него,
за ним все время надо следить! А где же еще две трубки? Было 15, теперь
13! Это ты взял?
- А на кой они мне? - огрызнулся Данила и налег на инструмент, на
медь.
- А где же они? - настаивал отец.
- А я почему знаю? Может, закатились куда.
Вид у Данилы был деловой.
- Как это так закатились? - покраснел и загорячился Афанасий. - Может
закатиться ролик, может закатиться колпачек, винтик, пружинка... Но кор-
пус вещь большая, тяжелая, видная, она не закатится! И почему у нас
всегда пропадает не одна какая-нибудь часть зажигалки, а полный комплект
частей на целые зажигалки?
Данила закончил последнюю трубку, в знак протеста против подозрений
отца с силой хватил этой трубкой о стол, энергично подтянул почти до са-
мых подмышек штаны, чтобы не мешали сгибаться коленам, и упал на четве-
реньки на пол. Большой, жирный, перекатываясь по полу на круглом животе
с боку на бок, как белуга по морскому дну, он поплыл, кряхтя, под стол,
под станок, под лавки...
- И нигде не видать, проклятых! - доносился оттуда, из тесноты и тем-
ноты, его удивленный сдавленный голос и слышалось, как старательно водил
он там шершавой ладонью по сорному полу.
- Брось!.. - наконец, махнул на него рукой отец с глуповатой улыбкой
человека, сознающего, что его явно дурачат. - Брось комедию строить!..
Чорт с ними, с двумя! А то ты будешь за ними на карачках полдня ла-
зить!.. Украл, и больше ничего!..
- Кто, я украл? - спросил Данила, высвобождая из-под лавки свою
большую, красную, натруженную голову, всю в медных стружках и паутине.
- А то кто же, я, что ли, их украл? - презрительно полуобернулся на-
зад Афанасий, поплетясь к станку.
- Стой! - перегородил ему дорогу Данила, встал перед ним, вытянул
вверх обе руки. - На, обыщи! - налезал он животом на отца. - Обыщи, если
я украл!
Отцу было стыдно обыскивать сына, он отмахнулся рукой и сделал попыт-
ку отойти прочь.
- Куда же ты бежишь? - наседал на него сын, поднимая руки все выше. -
Обозвал и бежишь? Ты сперва обыщи, потом бежи, раз обозвал! На, ищи!
Припертый животом сына к станку, отец отвернул вбок лицо, искаженное
брезгливой гримасой, и проводил руками по карманам сына, ногам, животу,
спине, но нигде ничего не было.
- Ну? - вызывающе спрашивал сын, багровый и дрожащий от волнения. -
Ну? Что? Как? нашел? Ищи хорошенько!
- Куда-нибудь запрятал, - спокойно, но убежденно проговорил отец и
принялся за работу.
- А ты видел, что я прятал? - приставал к нему Данила, в сильной
нервной горячке уже и сам поверивший, что те две трубки украл не он, по-
тому что вообще-то он не вор. - Нет, ты только скажи, ты видал, что я
прятал? Ты не отмахивайся руками, ты отвечай, как человек: ты видал? А
то как же ты можешь говорить, если не видал? Вот что главное! Если бы ты
видал, а то ты не видал! - болтал и болтал Данила одни и те же слова в
каком-то тяжелом дурмане. - Если б, допустим, видал...
- Да замолчи ты, наконец! - выведенный из себя вскричал отец и отор-
вался от работы.
Его обманывают! Его обворовают! И кто же? Собственный сын! "Второй
Репкин"! Значит, для этого нужно было растить его, воспитывать, отказы-
вать себе во всем ради него! А он-то надеялся на него, мечтал передать
ему свои знания, свою мастерскую, сделать наследником имущества, преем-
ником дела! И все напрасно! Нет, нет у него сына! Даниле исполнилось 23
года, а у него все еще только ветер в голове: союзы, клубы, студии, во-
ровство...
- Главное, если б видал!
- Ну, сатана!.. - всем своим существом застонал, заскрипел отец и
затрясся. - Кради, кради!.. Обворовывай, обворовывай отца!.. но не дай
бог, если когда попадешься!.. Убью!.. На месте убью!.. Вот крещусь, что
убью!.. И мать не спасет, на руках матери убью, не посмотрю!.. Ты зна-
ешь, чего они мне стоют, те две зажигалки!..
Голос отца внезапно оборвался, он сел на табурет, положил локти на
станок, опустил голову, заморгал глазами, заплакал.
Данила побледнел, закусил губы, судорожно вытянул вверх шею, напря-
женно уставился страдальчески-сощуренными глазами в угол потолка, словно
за что-то уцепившись там ими... Бедный отец, бедный отец! Но что ему ос-
тается делать в его положении? У него есть совершенно необходимые расхо-
ды по студии живописи, и если он не будет красть у отца зажигалки, он
никогда не будет знаменитым художником!
IV.
На дворе рассвело, и в мастерской погасили светильник.
Афанасий и Марья прежде всего вышли во двор, чтобы определить, какой
сегодня обещает быть день и не помешает ли погода торговле на толчке за-
жигалками.
Заря была бледная, молочная, нежно-розовая, такого мягкого оттенка,
какой еще бывает только у хорошей розовой пудры. Казалось, от этой зари,
охватившей половину неба, и пахло какой-то тонкой, освежающей грудь пар-
фюмерией.
И муж и жена стояли среди двора, задрав прямо вверх лица, и во всех
направлениях разглядывали алеющее небо. И оба они кривили при этом такие
улыбки, как будто, с одной стороны, охотно признавали власть неба над
собой, а с другой - прекрасно знали и все его штучки.
- Как будто бы ничего, - проговорила жена и вопросительно посмотрела
на мужа.
- После обеда подымется ветер, - хитро подмигнул под очками разгадан-
ному небу Афанасий.
И они вошли обратно в дом.
Груня быстро скипятила жестяной чайник, смахнула ладонью с рабочего
стола медные опилки, нарезала ломтями черный хлеб, расставила чайные
приборы, окликнула всех, и вся семья, двое мужчин, две женщины, уселись
за утренний чай.
Пили чая много. Пили до полного изнеможения, точно выполняли взятую
на себя трудную работу. От нестерпимого утомления закрывали глаза, разе-
вали рты, вздыхали, стонали, дико вскрикивали. Мужчины вскоре распояса-
лись, расстегнули вороты рубах, верхние пуговицы брюк, вытирали рукавами
ливший с лица и шеи пот. Женщины то-и-дело оттопыривали руками от тела
свои платья и обвевали ими, как веерами, взмокшие животы.
Пили без сахару, с разноцветным, похожим на крупные драгоценные ка-
менья, монпансье.
В руках мужчин и монпансье, и хлеб, и посуда сильно припахивали жел-
той самоварной медью. И это ни на секунду не давало им забывать о зажи-
галках, пили ли они чай, ели ли хлеб, откусывали ли краешек яркого мон-
пансье...
Все зорко следили за каждым, кто брал с блюдечка монпансье, и каждому
было до боли жутко протягивать свою руку на середину стола к тому блю-
дечку, на котором пламенело своими свежими красками монпансье. В поведе-
нии каждого было заметно старание подчеркнуть, что он меньше других бе-
рет монпансье, жалеет, экономит, понимает.
Данила звонко откусил передними зубами маленький обломочек страш-
но-зеленого липкого монпансье, бережно положил остальное возле себя на
стол, как игрок в казино кладет возле себя свое золото, потом потянул
взасос горяченького из блюдца, фыркнул, усмехнулся и сказал, обводя всех
неподвижно-вытаращенными глазами:
- В доме четверо работников, и все взрослые, а чай пьем без сахару, с
суррогатами, с вредным сахарином, с раскрашенным лампасе. А на заводе, -
там по два фунта сахару на месяц получали бы: отец два фунта и я два
фунта, всего четыре фунта.
- Знаем, - коротко буркнул Афанасий, погрузил в блюдечко с чаем седые
усы и до неузнаваемости наморщился от слишком горячего, сделался как
смеющийся старый-престарый китаец. - И яблоки тоже давали, - вынул он из
блюдца мокрые, в капельках чая, усы и начал снова наливать на блюдце.
При упоминании об яблоках мать и дочь прыснули. У обеих при этом чай
изо рта наполовину выплеснулся на грудь, наполовину через глотку попал в
нос, а оттуда на стол.
Марья предусмотрительно вынула пальцами изо рта плоский обсосочек
красного монпансье, чтобы как-нибудь нечаянно не проглотить его, потом
сказала тоном веселого воспоминания:
- Да, уж те "яблоки"!
Она была некрасивая, замученная, высохшая, костлявая, плоская. И от-
того, что один ее глаз сильно косил, она даже тогда, когда смеялась, ка-
