- Белые везде отступают! Наши их гонят! Читайте сами.
Упала на стол и закрыла глаза. Как кружится все! Голоса слышатся как
из тумана. Это Тюрин.
- И из-за чего дерутся дураки голодные? Послали бы меня, я показал
бы, как драться с белыми.
Немного отдышалась. Открыла глаза. Со мной кто-то говорит, а я ничего
не понимаю. Вдруг застучали зубы, как в лихорадке. Опять открыла глаза.
Красные, зеленые пятна. Потерла рукой лоб, чтобы отогнать, а лоб весь
потный. Сразу чего-то испугалась. Никому ничего не сказала и пошла до-
мой.
Шла, кажется, до самого вечера. Помню, что дрожали ноги, и цеплялась
за стены домов. А стрельбы не было.
Потом сразу очутилась дома. Мама что-то говорила и снимала с меня
пальто. Потом провожала до кровати.
15 ноября.
Целый месяц была больна. Я и теперь больная.
В тот вечер мама меня проводила до кровати и больше ничего не помню
ясно
...............
...Глаза сразу открывались в середине ночи. Не сама открывала, а буд-
то изнутри кто-то раздирал их. Это уже не ночь, а вечная, огромная тем-
нота. И лежу где-то не на кровати, а высоко, высоко. Свешиваю вниз голо-
ву и пристально смотрю вниз. Темнота. Нет конца. Чувствую, что в темноте
надо мной все ниже и ниже нависает бесконечное черное небо. А в небе
ужасное, черное солнце. Не вижу, но чувствую его. Господи, раздавит!..
Раздавит!.. А в сердце как больно!
...............
Потом уже в комнате. Проснулась и плачу. Голосок у меня тонкий, тон-
кий. Плачу и слушаю себя с удовольствием. Да, я в комнате. Вон в углу
висит папино пальто. Нет, нет! Не пальто. Это черный монах! Только зачем
он без лица и зачем поднимает руки к потолку? Ах, нет... Не монах. Это
черный папа без лица. Он протягивает ко мне длинные, черные руки. Папа,
папа, не надо! Это я - Фея! Фея!
...............
Потом, наверное, был день. Двигались черные папа и мама, и опять у
них не было лиц. За то видела блестящее окно, и, кажется, солнце было.
Потом как будто опять ночь. Снова кругом все темно. А под потолком, пря-
мо в воздухе, висела маленькая девочка вся в белом. И на подоле у ней
капельки крови. Потом опять как будто день, потом опять ночь. Не помню
сколько раз.
...............
Раз проснулась и, не раскрывая глаз, поняла, что в комнате - утро.
Сразу услышала мамин голос:
- Хоть бы умирала, если не поправляется! Экая мука-мученская!..
Сердце так и вздрогнуло от знакомой боли. Чуть-чуть не раскрыла глаз,
но удержалась. Господи, почему я не умерла? Почему?
Выждала, когда мама отошла, и заплакала.
...............
А потом было хуже всего. Появился огромный аппетит, а есть было сов-
сем нечего. Никогда в жизни не испытывала такого голода. Плакала по но-
чам и чуть не изгрызла собственные пальцы.
Хочу умереть, умереть, умереть...
...............
Вчера в первый раз встала с постели. Закуталась и села у окна. Поло-
жила на подоконник руки. Пусто на дворе. Видно, как ветер треплет бере-
зу. Пусто в сердце. В голове нет ни одной мысли.
Неожиданно увидела на подоконнике свою протянутую белую, тонкую руку.
Вздрогнула вся. Потом поднесла руку поближе к глазам. Тонкая, тонкая и
кожа нежная, почти просвечивает. Даже красиво.
И вдруг вспыхнула злоба, безграничная, страшная на всех, на всех.
Вспыхнула и потухла. Шатаясь, подошла к кровати и опять легла. Забилась
под одеяло и зарыдала, уткнувшись в подушку.
16 ноября.
Понемногу встаю, хожу. Мама твердит, чтобы умирала или выздоравлива-
ла. А у меня сил нет совершенно. Поброжу полчаса и опять лежу весь день.
Все безразлично и ко всему равнодушна. И то, что было недавно, и то,
что еще будет впереди. Страдаю только от голода, и по ночам грезятся бе-
лые булки.
20 ноября.
Все тоже. Сил нет совершенно.
25 ноября.
Мама смотрит на меня и плачет. Все чаще говорит:
- Да умирала бы ты поскорее!
А я иногда совсем не отвечу, иногда скажу:
- Мне все равно.
26 ноября.
Сегодня утром в первый раз вспомнила, что от Сережи давно не было пи-
сем. Торопливо спросила маму, были ли от него письма за время моей бо-
лезни?
Сразу, без ее ответа поняла, что писем еще не было. Ее серые глаза
моментально наполнились слезами, и для меня этого было довольно. Ничего
ей не ответила, но сердце начало оживать и наполняться страхом и скорбью
живого человека.
А вечером Сережа неожиданно приехал. Но такой же исхудалый и страш-
ный, как мы. Весь оборванный, в обмундировании военно-пленного. Оказыва-
ется, он два с лишком месяца был болен тифом и не хотел писать, чтобы не
встревожить нас. Во время болезни в госпитале случился пожар, и его
собственное обмундирование все сгорело. Хорошо, что не сгорел он сам.
Я по обыкновению лежала, когда он позвонил. Никто не думал, что он, и
сердце не дрогнуло, не отозвалось на звонок. И вдруг на кухне раздался
голос мамы:
- Сереженька, Сереженька!
В первое мгновенье не сообразила, но Сережа уже входит и прямо нап-
равляется к моей кровати. Всю так и затрясло, как в лихорадке. И вдруг
разразилась слезами.
Сережа привез фунтов 30 хлеба.
27 ноября.
Сразу стало лучше. Думаю, дня через три-четыре пойти на службу.
Только сегодня заметила, как все похудели за это время. Особенно па-
па. У него лицо на смерть замученного человека. Мама говорит, что у него
страшно распухли ноги.
1 декабря.
Все это время, оказывается, варили похлебку два раза в неделю. Хлеб
по-прежнему выдавали с перебоями. Бывали дни, что мама и Боря сидели
только на одном советском обеде. Папа всегда получал свои полфунта.
Я не могу даже представить, как они могли жить на этом.
Завтра - воскресенье. Я думаю пойти на службу в понедельник.
2 декабря.
Папа тоже заболел...
Сегодня не пошел на работу, а лежит и стонет:
- Ох, Господи, ох, Господи...
Смотрю на его страшную, костлявую грудь, на пожелтевший лоб, с ссох-
шимися морщинами и слипшимися редкими волосами; смотрю с спокойно-злоб-
ным, усталым любопытством. Да, да, поболей и ты. Я болела и не получала
полфунта лишних. И, когда он перекатит на меня свои страшные, тусклые
глаза, я равнодушно отвертываюсь.
А в двенадцать часов принесли из столовой Борин и мамин обеды. Ага!..
Папина карточка в заводской столовой. Значит... значит, он будет голод-
ным. И полфунта не дадут.
Все четверо садимся есть два советских обеда. Смотрю, поднимается и
папа. Спустил с кровати иссохшие, пожелтевшие ноги. В тусклых глазах за-
горелись огоньки, как у животного. Искривил тонкие, серые губы и нарочно
стонет громче:
- Мааать, дай и мне ложку...
Мама, ни слова не говоря, поставила у кровати табурет и перенесла на
него обед со стола. Мы уселись на корточках вокруг. А он?.. Он тоже тя-
нется своей ложкой. От слабости сидит на постели и качается, ложка дро-
жит в страшной тонкой руке, а тянется, тянется... Мы едим быстро, а он
не успевает; я вижу, что он мертвыми глазами стережет этот несчастный
суп. Он торопится поскорее проглотить с ложки, а ложка колотится об его
зубы, о дрожащий подбородок, суп льется на костлявую грудь, колени, а
глаза все следят за тем, что осталось в чашке. Я вижу все это и старая,
знакомая ненависть, только какая-то усталая, поднимается к нему. И, кро-
ме того, тоска; хочется плакать. Сама не понимаю: за себя ли, за папу
или за всех нас.
А вечером, когда сварили похлебку, он попросил поставить ему на кро-
вать в отдельной чашке. С той же усталой ненавистью и тоской в сердце я
принесла и поставила ему тарелку. Он похлебал немного и застонал с ди-
ким, животным ужасом:
- Ох, мать, мать, я не могу есть похлебку. Ты бы... ты бы хоть купила
яичек, да яишенку сделала. И к чаю чего-нибудь кисленького купила бы...
Я сразу насторожилась в томительном, злобном удовольствии. Сейчас ма-
ма покажет ему эту яишенку и это кисленькое! Когда я болела, мне ведь
ничего этого не было. Верно, верно!.. Мама даже покраснела от злобной
досады.
- Да ты с ума сошел, что ли? На что я накуплю для тебя яишенок и кис-
ленького? Пойми сам.
Но он ничего не может понять. В ужасе бормочет, чтобы продали еще
что-нибудь. Смотрит страшными глазами то на меня, то на маму и бормочет.
И вдруг закрыл глаза, отвернулся к стене и затих. А через полминутки
глухим, усталым голосом пробормотал безнадежно:
- Я так и знал. Нечего от вас помощи ждать. Теперь можно помирать.
Господи, Боже, прости нас!
Услыхали этот стон и переглянулись мы с мамой. Но ни я, ни она ничего
не ответили папе. А вечером я сама предложила папе чаю:
- Чаю хотите?
- Дааай...
Я подала чай и отдала ему свой собственный кусочек хлеба. Его отку-
да-то принес Сережа.
3 декабря.
Сегодня в первый раз пойду на службу.
Еще совсем темно, когда я одеваюсь. В углу чернеет папина кровать.
Лежит и все так же стонет. Нехорошо на душе от этих стонов. Мама ушла за
водой.
Устало оделась и зачем-то подошла к папе. Он не с'ел вчерашнего ку-
сочка хлеба, и чай не выпит. Сам лежит, отвернувшись к стене. Осторожно
говорю ему:
- Я пошла на службу.
А он, все так же лицом к стене, заговорил со стонами:
- Ох, ох... Феюша, как ты голодная-то после болезни пойдешь? Возьми
хоть мой-то вчерашний кусочек. Не хочу я...
Удивилась страшно. В голову в первый раз за все время пришло, что он
заболел по-настоящему. Так же, как болела я. А потом вдруг подумала:
- Ерунда все это! Притворяется.
Он опять стонет:
- Взяла? Иди с Богом... Ох, ох...
- Взяла, взяла, папочка, поправляйтесь... Пошла я...
Вышла в усталом недоумении. За воротами встретила маму. Она возвраща-
ется с ведром воды. Согнулась вся, бедная. Едва тащит.
Все в том же недоумении, молча, взяла от нее ведро воды и хотела вта-
щить на лестницу. Не могу... Говорю ей:
- А он-то мне вчерашний хлеб отдал.
Мне кажется, что она сейчас ответит чем-то насмешливым и презри-
тельным, но она говорит грустно:
- Ну, ладно, иди с Богом.
На службе сижу все в том же усталом недоумении. Меня спрашивают:
- Фейка, ты чего нос повесила?
- Ни-че-го, у ме-ня па-па очень бо-лен... на-вер-ное умрет...
Кто-то восклицает с негодующим изумлением:
- Господи, как она спокойно говорит об этом. Прямо удивляюсь на нее.
Потом шла домой и опять промочила ноги. Подумала, что снова заболею.
И как-то стала рада. Теперь, наверное, наверное, умру.
И чем ближе подходила к дому, тем больше думала, что теперь умру обя-
зательно. Уже не радость в душе, а усталая злоба против всех: папы, ма-
мы, Бори и даже Сережи.
Дома со злобой сняла сапоги и отбросила в угол. Никому не говорю ни
слова. Сережа лежит, мама на кухне, папа стонет. Не заметила, как подош-
ла к кровати. Взглянула и поразилась. Закутан одеялом до самого подбо-
родка. На месте груди одеяло быстро колышется. Голова отвернулась на бок
и лежит ко мне страшным лицом. Глаза закрыты, а губы шевелятся, припод-
нимают слипшиеся усы. Виден висок, и на нем натянута пожелтевшая потная
кожа. С головы спустились и прилипли к ней редкие волосы. Господи, глаза
открылись и смотрят на меня. Какие они теперь блестящие! Губы шевелятся
сильнее и разрывают мокрые, слипшиеся комками усы:
- Феюююша, прииишлааа...
Голова закружилась. Смотрю на него, как в тумане. И вдруг стало ра-
достно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да,
мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме:
- Ну, что, как папа?
А мама уже вытирает передником глаза:
- Плохо очень. Утром в больницу ходил советскую.
- Что вы, мама? Как же он один ходил?
- Да, вот один... Некому было. Доктор сказал - очень опасно. Обяза-
тельно в больницу надо. Карету ждем "скорой помощи".
- Мамочка, а карета сегодня будет?
- Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное.
