залась хитрой, ехидной, злой...
- Лучше бы не поминали про те "яблоки", - произнесла раздумчиво в
пространство Груня, девушка 25 лет, с дряблыми, отвисающими вниз, мешко-
ватыми щеками, с застывшим выражением тупой тоски в бесцветно-серых,
круглых, как стеклянные бусы, глазах. - И как холеры мы тогда от них не
получили!..
И вдруг, едва закончив фразу, она так страшно взвыла и с таким отча-
янным видом схватилась рукой за рот, точно вместо чая выпила смертельный
яд.
- Лампасе проглотила?! - догадалась мать, посунулась каменным лицом к
дочери, впилась в нее огромным шаровидным белком косого глаза. - Цельную
лампасе! - вскричала она с сожалением и всплеснула руками. - А ты зна-
ешь, почем теперь такое лампасе? Ты знаешь?
- Но я же не нарочно, оно само! - слабо оправдывалась дочь, растерян-
но сидя на месте с разведенными врозь руками, с раскрытым ртом.
- Чего же ты сидишь! - по-петушиному кругло вылупила на нее косой
глаз мать. - Может, оно еще недалеко! Может, его еще можно вернуть! Нак-
лони голову, а я тебе постучу по спине, и оно должно выскочить, если ты
его уже не сожрала! Ну, наклоняйся! Ниже! Еще! Еще! Так! Так!
Груня сидела на табурете, расставя ноги и свесив между ними голову.
Мать стояла возле нее, ударяла ее кулаками в спину, все сильнее и
сильнее, а сама заглядывала косым глазом на ее рот, не показывается ли
оттуда пропавшее лампасе.
- Оно какое было: зеленое, красное, белое? - спрашивала она.
- Желтое, лимонное, - пробормотала в пол Груня.
- Оно такое лимонное, как я архиерей, - усмехнулся Данила: - патока,
эссенция и краска.
- Ты харкай! - учила Груню мать. - Ты плюй! Что же ты сидишь, как ду-
рочка! Плюйся, харкай, чихай! Сильней, сильней, сильней! Со слюнями и
оно выйдет!
- Мама, вы все-таки не бейте так сильно, - молила дочь.
- Ты из нее не только лампасе, ты из нее все печенки выбьешь, - ска-
зал Афанасий.
- Бум, бум, бум! - била мать по пустой и гулкой спине дочери.
- Кха, кха, кха! - отхаркивалась дочь в пол, силясь вывернуть всю се-
бя наизнанку.
Афанасий и Данила прекратили жевать хлеб, следили за Марьей, за Гру-
ней, нетерпеливо поглядывали на то место пола, куда должно было упасть
желтое монпансье.
- Это уже без пользы, - наконец, махнул рукой Афанасий. - Теперь
сколько ни бейте, ничего не выбьете. Уже поздно. Разве оно там будет ле-
жать, вас ожидать? Оно склизкое и уже давно прошло в сердце.
- Или растаяло, - прибавил Данила, снова берясь за чай.
От харканья у Груни закружилась голова, ей сделалось нехорошо, и она
легла лицом на стол, как на подушку, едва процедя слово: "нету"...
- Такое было большое лампасе!.. - громко оплакивала Марья утрату, как
на кладбище, у свежей могилы. - И такое было оно сладкое!.. Оо-аа-яя...
- Ну, я больше не буду их брать, - несколько оправившись, пришибленно
произнесла Груня, не смея поднять на мать лица.
- Ну, а конечно больше не будешь их брать! - с кривляниями, с ужимка-
ми, скопировала ее мать. - Не по десять же штук их брать! Не по цельному
же фунту их покупать! У нас не фабрика лампасе, и если каждый начнет,
например, по цельному лампасе в рот пихать и глотать...
- Мама, поймите, что я его не для этого цельное в рот положила... Я
хотела кусочек откусить, а остальное вынуть...
- Она "хотела"! "Хотела"! "Хотела"! Видали вы такую, которая "хоте-
ла"! Смотрите на нее, смотрите: она "хотела"! Ах, ты... ууу!
- Мама! - разразилась истерическими рыданиями Груня, вскочила, согну-
лась, спрятала лицо в край блузки, убежала в другую комнату.
- Как будто я виновата-а-а... - раздавались уже там ее всхлипывания.
- Как будто я нарочно-о-о... Ой-ей-ей...
- Грунька, прибирай со стола! - с омерзением закричала в ту комнату
мать, когда вся семья отпила чай.
Все вставали и, разморенные огромным количеством выпитого кипятка,
разбредались по своим местам: мужчины к станку, женщины к плите...
В этот момент вдали сперва хрипло зашлепал широкими губами, потом
ровно и мощно заревел заводской гудок.
Лицо Данилы мгновенно прояснилось. Гудок всегда имел на него сильное
влияние. Вот туда сейчас потекут со всех концов города люди, много лю-
дей, тысячи. Все они будут работать вместе, разговаривать, передавать
друг другу новости. А они вдвоем с отцом остаются сидеть в этой тюрьме.
Когда же будет отсюда выход?
- Вот только когда на заводе гудок, - со злым торжеством обратился
Данила к отцу, становясь за работу. - А у нас уже куча работы сделана!
- Это и хорошо, что у нас куча делов сделана, - одобрил отец и пустил
в ход станок.
- Что же тут хорошего, если это нам ничего не дает? - заглушая гу-
денье станка, прокричал отцу Данила.
Отец мотнул над станком бородой.
- Когда-нибудь даст! - в свою очередь прокричал он в сторону Данилы.
- А теперь вообще время такое! Теперь всем трудно, не нам одним!
Данила насмешливо свистнул вверх.
- И что ты будешь с ними делать, с такими мужчинами: опять дров нако-
лотых нет! - доносился из кухни крик Марьи. - Я и зажигалки носи им на
базар продавать! Я и обед им стряпай! Я и белье стирай! И полы мой! И за
всеми за ними, за чертями, комнаты прибирай! А теперь еще одно новое де-
ло: и дрова им коли! Грунька, бежи на двор, наколи дров!
И потом долго еще слышались ее перебегающие крики, то в сарае, то на
дворе, то в кухне:
- Грунька, принеси на растопку соснины! Грунька, натаскай в кадку во-
ды! Грунька, принеси нож! Грунька, перебери пшено, накроши лук, поставь
на огонь воду!
И редко, совсем редко, следовали за этим слабые возражения Груни:
- Мама, погодите. У меня же не 10 рук. Дайте сперва одно сделать.
Поставив на плиту обед, Марья поручила присматривать за ним Груне, а
сама собиралась на рынок продавать партию зажигалок, сделанных мужчинами
накануне.
Было начало осени, погоды стояли неровные, иногда вдруг задували хо-
лодные северо-восточные ветры, и Марья, точно снаряжаясь на северный по-
люс, куталась неимоверно. Сверху всего она надела черное, вытертое, все
в белых ниточках, мужское драповое пальто, когда-то вымененное на зажи-
галки, подпоясала его толстой веревкой, обмотавшись ею два раза, завяза-
ла голову шерстяным платком так туго, что едва могла ворочать шеей, ос-
мотрела себя всю, похлопала руками по бедрам, хорошо ли везде прилегает,
потом сосчитала и ссыпала свой товар в специальный холщевой мешечек и
затянула его шнурком, а две самые лучшие, самые блестящие зажигалки взя-
ла в руки.
- Может, кто по дороге купит, - сказала она. - Какой-нибудь хлюст.
И побледнела.
- Какова-то будет сегодня ее удача? Вдруг сразу все купят... Вдруг за
весь день ничего не продаст... Вдруг...
Афанасий, провожая жену, тоже проявлял большую тревогу и, топчась
возле нее, то-и-дело бросал украдкой на нее такие старчески-жалостливые
взгляды, точно прощался с ней навсегда. Мало ли что с ней может слу-
читься на толчке! - Там ее могут и оскорбить, и ограбить, и избить, и
даже убить. Она может попасть в милицию, может фальшивые деньги принять
за хорошие, может получить разрыв сердца во время брани с конкурентка-
ми...
- Ты, Маша, когда продаешь зажигалки, лапать руками их не давай:
тускнеют! - говорил он, любуясь блистающими в ее руках своими произведе-
ниями.
- Не давать лапать тоже нельзя, - возразила Марья, с трудом пропуская
слова сквозь слишком туго затянутое горло. - Люди все-таки пробувают!
И, в последний раз растерянно оглядевшись вокруг, бедная женщина выш-
ла за дверь и потом пошла двором к калитке такой шатающейся походкой и с
таким очумелым лицом, точно ее вели на казнь.
Афанасий стоял в дверях дома и пристально смотрел ей вслед. О, как
однако легко, как беззаботно уносит эта женщина на толчок в своих глупых
руках его труд, его кровь, его здоровье, его жизнь! Она так неосторожно
несет мешечек, что зажигалки колотятся в нем, портятся; а при выходе за
ворота она так шваркнула мешечком о косяк калитки, что даже ему, Афана-
сию, сделалось больно...
Данила тем временем приостановил работу, присел на подоконники, по
своему обыкновению, стал следить за удивительными, каждый раз разными
оттенками облаков в небе, ярко синеющем над красной черепитчатой крышей
соседнего сарая. Какие краски! Сколько воздуха! Если только одно это пе-
редать на полотне, и то как это будет много! Глубина синего небесного
пространства и кажущаяся близость рельефных, серых с белыми краями обла-
ков в момент унесли его душу из этой мастерской, и он уже думал о непе-
редаваемой прелести человеческой жизни на земле вообще и о своей сказоч-
но-счастливой личной судьбе. На прошлой неделе, на главной улице, в вит-
рине лучшего обувного и галошного магазина он выставил первую свою
серьезную работу, портрет с одного очень известного в городе старика,
при старом режиме десятки лет бессменно бывшего тут городским головой,
на редкость живописного старика, с длинной белой бородой, со спокойными
белыми кудрями, очень похожего на русского елочного деда. И теперь там,
против того портрета, вот уже вторую неделю толпится с утра до вечера
народ. Народ не может оторваться от живых, мудрых, несостарившихся глаз
красивого старика, народ пленен, народ взволнован, некоторые наиболее
порядочные, плачут. Но придет время, и над его картинами заплачут и ос-
тальные. Его талант особенный. Его талант не как у других. Его картины
проймут самую толстую человеческую кожу. Его картины каждому помогут по-
чувствовать наконец в себе человека...
- Уже отдыхаешь? - вдруг язвительной усмешкой прозвучали над ним сло-
ва отца, проводившего Марью. - Уже заморился? А отчего я сроду не отды-
хаю? Скажи, ты когда-нибудь видал, чтобы твой отец отдыхал? И это нес-
мотря, что мне 56, а тебе 23!
Данила молча сполз с подоконника, угрюмо подошел к рабочему столу,
погрузил свои руки и душу в медь.
Через минуту отец и сын с обычной энергией делали свою работу. Выта-
чивали на токарном станке медные фигурные колпачки, накрывающие фитилек;
нарезали нарезной дощечкой винтики-пробочки для закупоривания бензина и
винтики-поджиматели под пружинку с камешком; свертывали, как папироску,
из медных листиков тоненькие гильзы для камешка с пружинкой и в нижнем
конце гильз, внутри, высверливали метчиком резьбу для винтика-поджимате-
ля; расплетали, как женские косы, толстые обрубки стальных тросов и из
отдельных стальных волосков навивали тончайшие пружинки, подпирающие в
зажигалках камешки...
И, наконец, они приступили к последней, самой ответственной части за-
жигалки, к ролику, к тому стальному, мелкозубчатому, черному колесику,
которое высекает из камешка искру.
V.
- С вашими зажигалками!!! - донеслись в это время со двора проклятия
Марьи. - З-замучилась, как собака!!! - Ввалилась и она сама через рас-
пахнувшуюся дверь в мастерскую, со сбившимся с головы назад платком, с
несчастным лицом, за день еще более похудевшая, с громадным, выкатившим-
ся на сторону белком косого глаза. - Каждое место болит!!! - упала она
на стул и взялась руками за бока, в пальто, сером от базарной пыли,
сплошь в соломинках, пушинках, налетах желтой земли. - Кто не торговал,
тот думает, что торговать - значит стоять и деньги в карман класть!!!
Пошли бы, поторговали, тогда бы узнали, убей их громом!!! Я раньше сама
так думала!!! Уфф... Ухх... Ааа...
- Но все-таки продала? - озабоченно спросил Афанасий, подойдя к ней и
заглядывая в холщевую кошелку с продуктами, стоявшую у ее ног.
- Какие продала, какие нет, - туманно и мучительно отвечала Марья,
развалясь на стуле и распутывая из платка шею.
- Сколько осталось непроданных? - нервно искал глазами Афанасий меше-
чек из-под зажигалок.
- Три зажигалки остались. Стояла, стояла с ними, стояла, стояла, ник-
то не берет, все только спрашивают - почем, убей их грозой!
