ны. Взошла на площадку и отшатнулась. Из яркого вагона пахнет мертвеца-
ми, как там в мертвецкой.
Поднесла к носу платок, а запах пробивается через платок. Затошнило и
закружилась голова. Выбежала обратно на улицу и пошла пешком.
В канцелярии тоже весь день пахло мертвецами. Перед окончанием работ
робко спросила Марусю:
- Маруся, здесь ничем не пахнет?
- Нет, а что?
- Да так, кажется, воняет... селедкой.
Обратно ехала в трамвае, тоже пахло. Но дома противного запаха нет.
Ели похлебку молча. Мама тихо и нудно плакала. Я чувствую, что она
странно смотрит на меня, когда думает, что не вижу ее. А как взгляну я,
она отвертывается. Если она пойдет на кухню, я пристально смотрю на ее
затылок тяжелым, ненавидящим взглядом...
Н. Никандров.
ПРОКЛЯТЫЕ ЗАЖИГАЛКИ!
Повесть.
I.
Хлеб быстро дорожал... Зажигалки быстро дешевели... Кто вчера делал,
например, 8 зажигалок, тот сегодня, чтобы прокормить семейство, должен
был успеть сделать по крайней мере 10 штук... Кто не успевал, кто отста-
вал, тот умирал голодной смертью на панели...
И все-таки, на зажигалках, как ни на чем другом, однажды можно прек-
расно нажиться!.. Нужен только случай, нужно только не бросать этого де-
ла, терпеть, ждать, стараться больше работать...
Разгоряченный такими думами, подстегнутый ими, как кнутом, старый за-
водский рабочий, токарь по металлу, Афанасий, вдруг вскочил в потемках с
постели, наярился, согнулся, захрипел, как нападающий зверь, затопал бо-
сыми ногами от кровати к станку, прыгающей рукой зажег бензиновый све-
тильник, в минуту обулся, оделся, ополоснул холодной водой небритое, в
седой щетине лицо и, хотя было всего три часа ночи, дрожа от нетерпения,
принялся за работу.
Он торопился!
Привычной ощупью он захватил в темном углу комнаты длинную медную
желто-зеленую трубку, похожую на камышину, выпрямил ее в руках о колено,
зажал в тиски и распиливал острой ножовкой на одинаковые, маленькие, с
мизинец колбаски.
- Вгы-вгы-вгы... - издавала твердый, дрожащий, упирающийся звук креп-
кая медь, раздираемая еще более крепкими зубьями стальной ножовки. -
Иек-иек-иек... в то же время откликалось что-то внутри усердно работаю-
щего мастера.
И падающие из-под ножовки колбаски, эти медные, полые внутри цилинд-
рики, эти толстенькие, коротенькие, желто-зеленые мундштучки, являлись
главными основаниями будущих зажигалок, их корпусами, резервуариками для
бензина.
- Вчерашний день Марья вынесла на базар десяток зажигалок, а едва
хватило на обед, - с тревожно выпученными глазами соображал за работой
Афанасий. - Стало быть, нынче придется выгнать 12 штук.
Однако, отрезав 12 колбасок, Афанасий, как всегда, не смог остано-
виться на назначенном числе и отпилил еще три трубки лишних.
Где будут сработаны 12 зажигалок, там незаметно пройдут и эти три, а
между тем они тоже принесут кое-что дому!
Под станком, на полу, в тени, виднелся широкий низкий ящик с разным
металлическим материалом. Афанасий, не глядя, запустил туда руку, достал
оттуда пластину толстой позеленевшей меди, повертел ее в руках, осмотрел
с обеих сторон, как покупатели на толчке осматривают подошвенную кожу,
затем приступил к вытачиванию из нее на токарном станке верхних и нижних
донышек для зажигалок.
Нагорбленно согнувшись над токарным станком и не спуская пристальных,
математически точных глаз с меди, Афанасий стоял и вертел ногой колесо.
Впереди него, на особой, прикрепленной к стене полочке, ярко горел само-
дельный бензиновый светильник, бурая пивная бутылка с проткнутой сквозь
пробку трубкой из красной меди, крестообразно выпускающей из своей вер-
шины четыре узеньких язычка пламени, вместе образующих как бы чашечку
белого, необычайно нежного цветка. И на противоположной стене комнаты,
как на белом экране, отражался громадный, черный, наклоненный вперед и
непрерывно кланяющийся профиль старого мастера: его большая, со всклоко-
ченными со сна волосами, немножко безумная голова; странно-тонкая, цып-
лячья шея под ней; широкий, русский, на конце вздернутый, наподобие хо-
бота, нос в очках; по-стариковски вечно разинутый рот с отвисающей ниж-
ней челюстью; тощая, болтающаяся, как собачий хвост, борода...
Ветхое колесо старого самодельного станка вихляло из стороны в сторо-
ну, зацепало за раму, скрипело; весь станок дрожал, гудел; обрезаемая
медь сопротивлялась, дерябилась, зудела, иногда неприятно-скользко
взвизгивала.
- Жжж... - среди глубокой ночи, среди спящего города, наполняла квар-
тиру ровным, непрерывным, крутящимся жужжанием своеобразная машина ма-
ленькой домашней фабрики. - Жжж...
Вскоре в смежной комнате раздались громкие проклятия.
- Чтоб ты пропал со своими зажигалками! - всей своей утробой вопила
оттуда, из-за запертой двери, спавшая там Марья, жена Афанасия. - Среди
ночи поднялся! Среди ночи!
- Когда я пропаду, тогда и вы пропадете! - с суровым спокойствием
хрипло отвечал Афанасий, направив сосредоточенное лицо в седых колючках
и белесо-блестящих очках на запертую дверь и продолжая с прежней разме-
ренностью кособоко вихлять ногой колесо. - Жжж... Собаки вы, собаки! -
взмотнул он на дверь палкообразной бородой. - А для кого же работаю? Для
кого я жизнь свою убиваю? Для меня, для одного хватило бы на день и
трех-четырех зажигалок! Жжж...
Наконец, 15 верхних и 15 нижних донышек, 30 толстых медных монеток
были готовы, и Афанасий, натужно посапывая, сверлил в них дырочки: в
нижних - для винтика-пробочки от бензина, в верхних - для пропускания
трубочки ниппеля, сквозь которую в свою очередь пройдет азбестовый фити-
лек. А когда и это было окончено и монетки стали походить на пуговички с
одной широкой дырочкой по середине, Афанасий распахнул на двор дверь,
взял за ушки самодельную круглую железную жаровню-мангалку, на четырех
высоких, хищно раскоряченных и согнутых в коленах ножках, похожую на
противного гигантского паука, и вышел с ней, кряхтя, наружу.
Дверь некоторое время оставалась раскрытою, и в душную, сырую комна-
ту, с прогнившим полом и прокопченным потолком, как в подземный погреб,
вдруг резко потянуло со двора приятной ночной свежестью, свободой, широ-
кими просторами, далью, иной жизнью, хорошими достатками, несбывшимися
мечтами, ушедшей молодостью, былым здоровьем, вечно дразнящим счастьем!
На дворе было тихо, темно, прохладно.
Афанасий прислушался. Ниоткуда не доносилось ни малейшего звука. Весь
город спал. И старому мастеру сделалось безмерно грустно. Неужели он
один не спал? Неужели он один работал? Неужели он один так беспокоился
за завтрашний день? А как же живут другие?
Невольно поднял Афанасий голову и глаза вверх, и сердце его сжалось
еще более острой тоской.
Оттуда, с далекого черного матового неба, с редкими фиолетовыми вор-
синками, на него пристально смотрели вниз, как сквозь пробуравленные ды-
рочки в потолке, ясные, белые, по-осеннему холодные, маленькие звезды.
Пожалуй, еще никогда не видал Афанасий таких мелких звезд. Их было вели-
кое множество, и они смотрели с неба на землю с таким выражением и так
при этом мигали своими длинными ресницами, все вразброд, словно отсчиты-
вали оттуда суетному человеку его короткий век.
- Ну, пожалуй, еще крошечку поживи... - со всех сторон, со всего не-
босвода замигали они на Афанасия своим неумирающим извечным миганием. -
Ну, и еще немного... Секунду! Пол-се-кун-ды!
Афанасий сиротливо и зябко вздрогнул. Когда-нибудь ему надо глубоко и
серьезно подумать об этом: о жизни, о смерти...
Но уже на дворе, в темноте, возле дверей, вспыхнул желтый, густо ча-
дящий огонек зажигалки; в мангалке весело затрещала, застреляла и забла-
гоухала, как ладан, сухая, смолистая, сосновая щепа; жарко охватились
синими и красными язычками пламени и тоненько запели, зазвенели, коре-
жась и переворачиваясь в огне, древесные уголья; узенький дворик, зава-
ленный вдоль высоких заборов старым ржавым железным хламом, весь озарил-
ся странным фантастическим колеблющимся светом, и черная, взъерошенная,
в очках, фигура Афанасия, таинственно хлопочущая возле полыхающего огня,
была похожа в этот час на колдуна, одиноко варившего на жаровне под пок-
ровом глухой ночи свои могущественные зелья.
Когда все уголья в мангалке обратились в одну сплошную красную огнен-
ную массу, Афанасий подхватил мангалку за ушки, отвернул наморщенное ли-
цо от жара вбок, вбежал с мангалкой в мастерскую, как вбегают с кипящим
самоваром в столовую, поставил ее на пол, воткнул глубоко в жар па-
яльник, потом, через две-три минуты вынув его оттуда с красным, язвен-
но-воспаленным концом, начал быстро впаивать в каждый корпус по два до-
нышка, - одно верхнее, одно нижнее. Когда конец паяльника чернел, он
опять зарывал его в красный жар.
На лице старого рабочего-металлиста, сидящего на табурете с паяльни-
ком в одной руке, с медной трубкой в другой, были написаны усердие, вы-
держка, уверенность в себе, торжество, любование своей работой и сдер-
жанный восторг перед собственным мастерством. И из его крепких, верных,
давно прометалличенных рук, работающих с правильностью стальных рычагов
машины, уже выходили на божий свет, странно веселя глаз, первые подобия
зажигалок, их зародыши, их младенчики, еще бесформенные, голые, гладкие,
очень далекие от эффектно-сложного вида готовых зажигалок, как червеоб-
разные гусеницы далеки от вида элегантно-крылатых бабочек.
Чтобы даром не пропадал хороший жар, Афанасий, по обыкновению, еще в
самом начале поставил на мангалку громадный закопченный жестяной чайник
с водой для утреннего чая. И теперь вода, нагреваясь, вздрагивала, сту-
калась в жестяные стенки чайника, пукала, потом, обрываясь и меняя один
на другой тон, смелее и смелее затянула, в подражание самовару, беско-
нечную, заунывную, в две-три ноты, калмыцко-русскую песенку.
Оттого, что работа у мастера ладилась хорошо, время летело для него
незаметно. И вскоре он услышал, как на всем пространстве города и дальше
за городом изо всей мочи загорланили петухи. Они так старались, эти глу-
пые домашние птицы, так надрывались, что по их крику живо представля-
лось, как они при этом становились на цыпочки, задирали головы, надува-
лись.
В пении петухов вообще содержится что-то необычайно дутое, напыщен-
ное, излишне-торжественное, как в парадном выходе к народу короля, в
смешной короне, в неудобной мантии; но вместе с тем в этом пении, несом-
ненно, звучит и что-то ребяческое, простое, глупое, очень здоровое и
нужное для земли, принимающее жизнь такою, какая она есть. И Афанасий,
едва закричали первые петухи, сразу почувствовал, как от его груди от-
легла какая-то большая смутная тяжесть. Теперь-то он не одинок!
Он бросил на стол медь, инструмент, расправил спину, руки, размял в
воздухе пальцы, отсунул выше бровей на лоб очки и довольным взглядом об-
вел всю свою сегодняшнюю работу: много ли сделано до петухов?
- Данька!.. - затем приступил он к самой неприятной своей ежедневной
обязанности - будить на работу своего взрослого сына, тоже токаря по ме-
таллу, спавшего в этой же комнате, у дальней стены. - Дань, а Дань! -
грубовато и вместе по-отцовски нежно окликал он единственного своего сы-
на, свою надежду. - Слышь!.. Вставай!.. Уже пора!.. Светает!..
И он направил издали на лицо сына широкий сноп ослепительно белого
света светильника.
II.
Данила не шевелился, не отзывался.
Здоровенный малый, с давно нестриженными желтыми волосами, веером
закрывавшими весь его лоб, и с первыми светлыми кучерявыми бачками на
щеках, он лежал на боку, лицом к свету светильника, подложив под одну
щеку кисти обеих рук, и могуче дышал через раздувавшиеся ноздри.
В противоположность отцу, в эти предрассветные часы ему спалось осо-
