и разорвала на куски! Вцепилась бы в шею, в глаза, во все, во все...
- Боренька, Боренька, не плачь. Я буду с ним говорить. Я ему скажу.
Это чорт знает, что такое! Я ему не позволю, не позволю...
Ожидая его, почти два часа бегаю по комнате. И все внутри кипит, ки-
пит... Скорей бы только он пришел!
Звонок.
Еще он не успел раздеться, а я кричу ему прямо в лицо со всей своей
невыразимой злобой:
- Вы... Вы почему ему не оставили на кипяток?
Он весь вздрогнул тихо. Страшное, страшное перебежало по лицу. Потом
овладел собой. С угрюмым лицом покосился исподлобья, поверх очков.
- Потому, что это - зря. Все равно кипяток он не пьет. Ему нужна
только конфекта... Не умрет. Может и нас дождаться.
- Я... я удивляюсь вам... Как не стыдно, не стыдно, не стыдно?.. Вы
были бы рады, если бы мы совсем умерли!.. Да, да, да...
Папа ошеломлен. Прилип ко мне страшными, неподвижными глазами, беск-
ровные, серые губы дергаются и мучительно шевелятся морщины над перено-
сицей. Потом вдруг как стукнет кулаком по столу:
- Да как ты смеешь таким тоном разговаривать со мной? Не сметь! За-
молчи!
Теперь я на секунду ошеломлена, но не испугана. Сжалась вся в комок,
точно готова броситься на него. И вдруг опять затряслась от нового поры-
ва бешеной злобы. Выкрикиваю, как безумная, и еще громче его:
- Да, да, вот и смею, смею говорить! Что хочу, то и смею, раз вы так
поступаете! Не любите, не любите правды?
А у него порыв схлынул. Опять смотрит не то с недоумением, не то с
испугом.
- ...Да, да, не любите... Недаром мы с Борисом предчувствовали, что
без мамы от вас... вас житья не будет!..
- Ах, Господи!..
Замерла с незакрывшимся ртом. Что это, что это я ему сказала? Неужели
он зверь для своих детей? Неужели, неужели?.. Ах, какая я жестокая...
Вижу, как у папы исказилось бледное лицо и конвульсивно дергается
подбородок. Ничего больше не сказал.
Но на следующий день оставил Борису несчастный полтинник.
2 августа.
Еще одна странность.
Когда Александр ходил к нам при маме, и мама сажала его обедать с на-
ми, я с бешенством считала каждую ложку с'еденной им похлебки. И папа
был на моей стороне. Я это знала.
А теперь?
Он приходит и теперь. Какое у него страшное от голода лицо. Он, на-
верное, голодает больше нас. Тревожно, робко смотрит по углам. Наверное
думает, что раз мамы нет, его никто из нас не посадит обедать.
Сегодня он тоже пришел. Я всю душу вложила, чтобы сердечно с ним поз-
дороваться. Даже его поразила, а сама чуть не заплакала. Но папа бросил
угрюмо:
- Здравствуй.
Александр посмотрел на него жалко, умоляюще и, согнув плечи, ушел в
другую комнату. Он знает, что без мамы нечего ждать, чтобы его пригласи-
ли обедать.
Но я собрала на стол и кричу:
- Шура, иди обедать!
Закричала и вся насторожилась... Что он сейчас скажет? Пусть... Все
равно, Александр будет обедать.
А папа вскинул на меня изумленные, встревоженные глаза и шепчет зло:
- Ты что? С ума сошла, что ли?
Я твердо выдерживаю его взор и, не отводя глаз, продолжаю звать еще
настойчивее:
- Шура, иди обедать!
Почти с минуту мы прикованы друг к другу глазами. И в сердце одно
торжество. Вот, вот тебе, эгоист!.. Не будешь морить родного сына голо-
дом. Он и без того несчастный. Бедный Александр!..
Наконец, папа прячет свои глаза. Он уже не глядит и на Александра,
когда тот пришел обедать.
3 августа.
Александр пришел и сегодня.
Встретила его так же сердечно, как и вчера. Он чувствует это. Сел
обедать увереннее. Пообедал и сейчас собирается уходить. Но слышу, за-
держался почему-то на кухне.
Папа по обыкновению лежит в спальне. Я и Боря сидим на диване, при-
жавшись друг к другу.
И вдруг сердце вздрагивает от необ'яснимого, ужасного предчувствия.
Сразу устанавливается знакомая настороженность. Только не могу понять,
по отношению к чему она... Господи, что это, что сейчас случится? Задро-
жала вся. Прислушиваюсь к себе. Ах, это Александр, Александр!.. Он
что-то делает на кухне. Он хочет что-то взять от нас! Взять, взять!.. А
с кухни не слышно ни звука.
Судорожно оттолкнула испуганного Бориса и стремглав, с замирающим
сердцем, несусь на кухню.
Влетела. Он стоит у стола и странно уставился на меня.
Подскочила к нему с безумным, пронзительным криком:
- Ты что здесь делаешь? Что, что, что?
И он смутился. Господи, значит правда, правда!.. Но что, что он мог
взять у нас? Что же такое он отнимает у нас?
И вдруг вспомнила, что под столом было два фунта картошки, приготов-
ленной на завтра. Бросилась к столу - картошки нет.
- Украл он...
Звериным прыжком кинулась к нему.
- Отдай, отдай нашу картошку, отдай, несчастный!..
А он как будто окостенел бледным, без кровинки лицом. Страшное напря-
жение все больше сдвигает брови. Смутно бросилось в глаза, что мизинец
на левой руке у него дрожит мелкой дрожью. Губы шевелятся от усилия
что-то сказать. Наконец, бормочет:
- Я... я не брал вашу картошку.
Но у меня же страшная, жестокая, огромная уверенность, что он взял.
Вою бессмысленно, как зверь:
- Отдай, отдай, отдай, отдай же...
Его лицо искажается все страшнее. Конвульсивное напряжение борется с
упорством. Вот упорство установилось. Сердце у меня оборвалось. Вою все
бессмысленнее:
- Отдай, отдай, отдай, отдай же...
И вдруг новый прилив бешенства. А! Он украл от голодных! Он, он...
Как раз'яренная кошка, бросилась к нему и вцепилась до боли в пальцах
в его костлявые, твердые плечи.
- Папа, папа, идите же сюда! Александр украл нашу картошку... Скорей,
скорей! Уйдет! Отдай, вор несчастный, нашу картошку! Отдай!
Папа прибежал в одном белье, - тощий, худой, страшный, с перекосив-
шимся лицом.
Держу Александра за плечи и кричу папе:
- Папа, папа, он украл нашу картошку! Отнимите! Не отдает он!
Белая фигура папы искривилась. Он трясет оголенными, круглыми, тонки-
ми руками, с огромными кулаками на концах. Даже грязные пальцы на босых
ногах искривились и будто впились в пол:
- Мерзавец, отдай сейчас же нашу картошку!
А я кричу еще его громче:
- Папа, папа, я держу его! Обыщите скорее! Скорей, скорей!
Александр озирается, как затравленный зверь, и встречает звериную не-
нависть. Напряженное упорство в лице ломается. Оно делается жалким.
Вдруг медленно вынимает одну за другой картошины из карманов и шепчет
еле слышно дрожащими губами:
- Нате, нате, нате...
Повернулся и, с'ежившись, медленно ушел.
Папа даже не проводил его взглядом. Жадно согнувшись, тощий, длинный,
весь в белом, он пересчитывает картошины. Потом заботливо прячет их и,
уходя, бросает мне:
- Эх, ты, розиня! Так все перетаскает!
А я осталась окаменевшая посередине кухни. Что же я наделала? Ведь он
голодный. Голоднее, чем мы. Надо бы отдать... Отдать? А завтра что будем
есть? А Борис?
Стою точно в столбняке, и мысли, обжигающие до глубины, проносятся в
мозгу. Вдруг все смело, и хлынули бессильные слезы.
Какая, какая я!..
4 августа.
Сегодня от мамы получено первое письмо.
Слава Богу! А то все дни болело сердце: почему она не пишет? Навер-
ное, уже умерла... Неужели такие бессердечные люди, что не известили
нас?
И ясно, как в кинематографе, рисуется мама мертвая. Еду в трамвае, а
передо мной мертвая мама, с застывшим, белым, холодным лицом. По улице
иду - то же. И чувствую, что слезы бегут по щекам. Смутно понимаю, что
публика останавливается и обращает внимание.
А на службе Маруська, заглянув в глаза, тоже сердечно спрашивает:
- Еще нет?
- Нет.
Сегодня письмо пришло. Мама пишет, что доехала благополучно и уже
послала нам вместе с письмом хлебную посылку. Надеется привезти сухарей,
крупы и пуда два муки. Скоро выезжает.
Я и Боря, и даже папа, двадцать раз перечитываем письмо.
Вечером ели несчастную похлебку. Вдруг моя ложка застыла в воздухе.
Поглядела на эту похлебку со странным, радостным чувством:
- Скоро тебя не будет!
А папа поглядел на меня и тоже улыбнулся.
Заулыбался счастливо и Боря.
6 августа.
После того, как от мамы получено письмо, за нее я спокойна. Верю, что
с ней ничего не случится, что она скоро приедет.
В ожидании посылки, вчера сидела на службе бодрая и радостная, и
вдруг в голову пришла ужасная мысль:
- Господи, а как Боря сидит один-одинешенек дома? Ведь... ведь он мо-
жет утопиться. Ведь он хотел! А вдруг сойдет с ума... Да, да, с ним се-
годня обязательно что-нибудь случится!
Заныло сердце от страшных предчувствий. Не могу работать. Сижу, и
глаза застилает туманом. А в тумане рисуется яркий, худенький, бледный
Боря. Бежит к Неве. Добежал. Постоял с минутку, подумал. Замигал жалко,
жалко и вдруг - бух вниз головой.
Не выдержала и отпросилась со службы пораньше. Летела домой, как на
крыльях. Когда позвонила, то чуть не разразилась слезами, услыхав за
дверью его слабый голосок. Но сдержала себя и равнодушно спрашиваю его:
- Ну, как ты?
- Ничего, Феечка, наверное, скоро мама приедет.
И сегодня утром собираюсь на службу, и опять сердце заныло страшно.
Нет, не могу итти. С ним, наверное, что-нибудь случится. Не пойду.
Осталась дома. Все время ни на шаг не отпускаю его от себя. В двенад-
цать часов сама собрала его в детскую столовую за обедом, дала котелок и
вышла проводить до ворот.
Говорю, как мать:
- Ну, Боренька, иди с Богом!
Перекрестила его и стою у ворот. Смотрю ему вслед.
Он слабо помахивает котелочком в руке и тихо идет вдоль забора. И ря-
дом с ним по забору тихо идет тоненькая тень... И вдруг я судорожно ух-
ватилась рукой за ворота.
Какой он худенький, бледный! Только теперь я вижу это. Страшно,
страшно и больно в сердце. Идет, и головка мотается на тоненькой шейке.
И плечико худенькое, остренькое, выше другого. Ножки совсем, как палоч-
ки. Господи, вот бедный, несчастный ребенок! Ведь он тает, тает на моих
глазах. Он так не дойдет и до столовой. Вон какая тоненькая тень. Упадет
где-нибудь... На улице умрет.
Трясусь, как в лихорадке и жду его возвращения.
Жду, жду, жду.
Да что же это так долго? Упал, упал, конечно... умер. Сейчас побегу
искать, искать...
Но вдали - маленькая фигурка. Бросаюсь навстречу. Обнимаю, целую,
плачу.
- Боренька, Боренька, да что же ты так долго? Что с тобой случилось?
Он поднял свое старческое, не по-детски сморщенное личико. Говорит
встревоженно:
- Ничего, Фея, не долго. Я всегда так...
- Да нет, нет, ты долго... Что с тобой...
Не договорила, потому что Боря смотрит на меня странно, и со слезами
на глазах:
- Феечка, я тебя очень люблю. Ты... ты не бойся, я теперь уже не бро-
шусь в Неву. Мама скоро приедет.
Перед приходом папы стала варить картофель. Как всегда, по примеру
мамы, украла от двух фунтов одну картошину. Мы каждый день делаем это.
Режем сырую на тоненькие ломтики и жарим прямо на плите, поскорее, чтобы
не пришел папа, и с'едаем пополам всегда.
А сегодня отдаю картошину целиком:
- На, Боренька, кушай.
И опять он смотрит давешним взглядом. Даже такие же слезы в опущенных
к полу глазах. Говорит почти шепотом:
- Нет, Феечка, я не буду без тебя.
7 августа.
Наконец, сегодня получена посылка.
Мама послала ее на мое имя, на почтамт. Получила на службе и принесла
в канцелярию.
Сразу же окружили все наши:
- Фейка, Фейка, с чем она?
- Наверное, с пирогами!
- Нет, кажется, с маслом.
- Фейка, вскрой же!
А у меня вдруг пробудилась жадность. Как же! Если вскрою, надо уго-
щать всех. Самим мало останется. Раньше я не была такая. Когда мама при-
ехала из деревни, угощала Лельку сухарями, даже сама предложила. А те-
перь стала жадная.
Говорю небрежно:
- Ну, какие там пироги и масло. Просто, хлеб печеный, и больше ниче-
