- Тайга!..
---------------
Перед заходом солнца он был подобран милицейской разведкой. С разду-
тым плечом, с руками и лицом, которые были одной сплошной раной,
разъеденной торжествующим гнусом.
Отрядный фельдшер промыл и перевязал раны, а с рассветом отправил
Иванова в Вороновскую больницу. С ним выпросилась и Варя:
- Хушь довезу, тятенька... А потом уж косить...
- У, язви вас. Любвя тожа...
С. А. СЕМЕНОВ
ГОЛОД
Роман-дневник.
25 апреля 1919 года.
Я очень люблю Петроград! Из окна вагона уже видны трубы, церкви и
крыши, крыши, крыши. И над всем протянулось огромное, дымное небо. Гос-
поди, как бьется сердце! Сейчас, сейчас приеду!
Выскочила на перрон и сразу растерялась. Все кричат, бегают, суетят-
ся. У меня с собой немного продуктов. Везу для голодного папы, а у про-
ходных весов, кажется, реквизируют. Вокруг милиционеров столпилась целая
куча. Плачут, ругаются. Неужели у меня тоже реквизируют?
Слава Богу! Через весы проскочила благополучно. Господи, как же это?
На вокзальных часах уже без десяти шесть! А трамвай ходит только до шес-
ти. Мне же далеко!.. В Гавань!.. Успею ли?
Бегу через вокзал и никого не вижу. Толкаю всех без разбора. И
чувствую, чувствую, как сзади позорно треплются мои жалкие две косички.
Наверное, все смеются. А я еще в шляпке... Еду в Петроград, чтобы слу-
жить. Мне уже пятнадцать лет.
Как сумасшедшая, выбежала на Знаменскую площадь. Какие эти мальчишки
нахалы! Так и пристают. Барышня, барышня, пожалуйте тележку!
- Ну, вы, оголтелые, пошли прочь! Вишь, барышню совсем закружили.
Поднимаю глаза и благодарю чуть не со слезами.
А лицо простодушное, широкое и румяное. Глаза замечательно добрые. И
большая, русая борода. Наверное, не обманет.
- Давайте, барышня, донесу. Не сумлевайтесь, все будет в аккурат...
Пожалуйте на трамвай.
- Благодарю вас, благодарю. Мне на пятый номер. Не знаю, куда... По-
жалуйста... Господи, куда же вы меня сажаете? Мне же в Гавань!.. А этот
куда? куда?
- Скорей, скорей, барышня! Последний прозеваете. В аккурат этот са-
мый!.. На Васильевский!..
Слышу, на площадке говорит кто-то:
- На Васильевский, на Васильевский этот...
Слава Богу, попала. Гляжу, а мужик протягивает руку:
- На чаек-с, барышня.
И, конечно, я покраснела. Всегда, всегда краснею, когда даю кому-ни-
будь деньги. Вот глупая-то... Сколько же дать этому... товарищу?
Покраснела еще больше и протягиваю двадцатирублевую керенку.
- До... до... довольно?
Господи! Все лица на площадке заулыбались. Поглядывают на керенку в
протянутой руке и улыбаются. Конечно, конечно, даю очень много!..
А товарищ вдруг:
- Маловато-с, барышня.
Ах, какой он нахал! И лицо совсем не добродушное, а хитрое. Противная
публика смеется еще больше. Господин в пенснэ посмотрел, нахмурился и
отвернулся. А товарищ все протягивает руку.
Ищу в кошельке еще керенку, и пальцы дрожат. Господи, все смеются на-
до мной, а я стою красная, красная. Протягиваю еще одну:
- Сдачи... сдачи у вас нет?
- Нет-с, барышня.
Противный! Он еще смеется. Щурит глаза и смеется.
- Нет, нет... ради Бога, возьмите... не надо сдачи.
Едем по Невскому. Какой он стал печальный, безлюдный. Милый, родной
Невский. Говорят, люди умирают на ходу от голода. Господи, как же я-то
буду жить? Очень голодает папа или нет?
Уже Николаевский мост. Вот Пятая линия. Сейчас, сейчас.
Звоню изо всей силы.
- Кто там?
Ах, какой сердитый, раздраженный голос! Это - Антонина. Наверное, она
голодная. А я почти ничего не везу...
- Тонечка, милая, открой... Это я... я... Неужели не узнала?
С размаху бросилась ей на шею. Целую и плачу. Странно! Почему же я
так обрадовалась ей? Она совсем чужая. Жена брата. И нехорошая,
черствая. Шея у ней костлявая. И теперь-то она не рада мне. Чувствую это
сквозь свои слезы. А все почему-то целую, целую.
- Привезла чего-нибудь?
- Ах, Тонечка, извини, хлеба не привезла. Даже сама всю дорогу голод-
ная ехала. Вот тут в мешке остался еще кусок, да крошки... я сейчас, То-
нечка...
А Тонька смотрит тяжело и неприязненно на меня и очень любопытно на
мешки. Наверное думает, что мама нарочно ничего не хотела послать из де-
ревни. А у нас ведь и у самих не было хлеба; на одной картошке сидели...
Ах, как она смотрит жадно и нехорошо! У меня даже руки трясутся. Лихора-
дочно развязываю мешки и высыпаю крошки на стол в кухне. Развязываю еще,
еще.
- Вот мама прислала немножко грибов сушеных для папы и Шуры... масла
немного... да творогу. А больше и для папы ничего нет.
Антонина совсем разочарована, но говорит:
- Ну, ну, нам и не надо. Мы не нуждаемся. Вот только папка голодает.
Ворчать будет, что ничего не привезла.
- Как? Вы не голодаете, а папка голодает? Разве вы живете отдельно?
- Да, да... И все это папка выдумал. Ты еще не знаешь, какой он стал
скупой! Уходит на работу, а комнату свою на ключ запирает. Словно мы во-
ры. Ну, ладно, пойдем в комнату чай пить.
Господи, как заныло сердце. Разве можно так жить между собой родным?
Неужели папочка такой скупой стал? Восемь месяцев не видала его. Если
такой скупой, то как-то меня встретит?
Вхожу в комнату, а на кровати сидит Тамарочка. Только что проснулась
и в одной рубашечке. Коленочки розовенькие и с ямочками.
- Тамарочка, Тамарочка, ангел мой! Это я, тетя Фея! Узнала тетю? То-
нечка, гляди, ведь она - ангел?.. Ангел ведь?..
Я очень люблю Тамарочку. Верчусь с ней по комнате, как бешеная. Вдруг
входит Александр.
Увидел меня и как будто обрадовался. Господи, какой он худой и блед-
ный! Я знаю, что он любит меня больше других, а я всегда груба с ним. И
я люблю его, но он какой-то забитый и жалкий. Самый старший из братьев,
а как-то глупый.
И теперь, как увидела его исхудалое лицо, сразу стало очень жаль. А
поздоровалась, как всегда, небрежно и, вместо приветствия, спросила:
- Ты еще на место не поступил?
Я знала, что он смутится. Какой у него убитый вид! Наверное, каждый
день донимают его этим вопросом. И я еще... Ах, какая я!.. Бедный, бед-
ный Александр! Он обиделся и ушел из комнаты.
Антонина режет с полфунта хлеба на очень тоненькие ломтики.
- Садись пить чай. Вот только хлеба вчера не успели купить. А так мы
не нуждаемся.
Глаза у ней опущены на хлеб и совсем не смотрят на меня.
- Погоди, Тонечка, не надо мне хлеба. У меня ведь на кухне остались
крошки, да еще кусок... Сейчас я принесу...
- Да ну уж, чего тут! Ешь мой. Мы не нуждаемся.
- Нет, нет, я сейчас.
Побежала на кухню. Господи, где же хлеб? Кто-то с'ел! Вот тут, тут
был сейчас. А теперь нет.
- Тонечка, Тонечка, пойди-ка сюда... Где же хлеб? Вот тут был сейчас,
и кто-то с'ел...
Антонина прибежала сердитая.
- Да кто же? Я не знаю. Наверное, Шура...
- Александр? Не может быть! Да неужели он такой голодный? Ах, вот он
и сам!
- Ты с'ел хлеб?
Молчит. Но я и так вижу, что хлеб с'ел он. Такой большой... Двадцать
пять лет, а губа дрожит нижняя. И жаль, и хочется разорвать его.
- Я не знал. Я думал, хлеб ничей.
- Как ничей? Неужели ты не мог подождать, пока не сядем пить чай? Не
стыдно! Не стыдно! Ведь все есть хотим.
- Да много ли его было-то?
- Много не много, а должен подождать.
Александр смутился окончательно. Он не знает, что говорить. Мне жаль
его. Но перед Тонькой стыдно, и я кричу на него. И самой стыдно, а -
кричу.
Тонька смотрела, смотрела и вмешалась.
- Брось его, Фея. Он в самом деле голодный. Папка его на диэте дер-
жит. Ладно, у меня хлеб есть, идем пить чай.
Сердце словно заплакало. И даже на глазах чуть-чуть не проступили
слезы. Едва удержалась. Бедный, бедный Александр! Папа его голодом мо-
рит. Господи, какой он жестокий стал! Александр даже похудел, и глаза
провалились. Как-то я буду жить с папой?
А за чаем Тонька рассказывает. Лицо строит сердитое, а глаза смеются.
- ...Уж не знаю, как ты и жить будешь с ним? Очень скупой стал! Я уж
не считаюсь куском хлеба, и Митюнчик мой не считается, а он запирает от
нас комнату. Воры мы, что ли? А вчера, знаешь, у нас тоже не было хлеба.
А у него был. Я зову его обедать к нам и спрашиваю: хлеб, папа, есть у
вас? У нас сегодня нет. А он взглянет так зверем: "есть", - говорит. И
несет из комнаты большой кусок. Отрезал нам всем по малюсенькому ломтику
и опять унес. Так это мне обидно показалось, ты и представить себе не
можешь. Разве я и Титюнчик так с ним поступаем?..
Я слушала, а сердце так и замирало от боли, обиды и страха. Ужас,
ужас какой! Он и меня будет морить голодом. Скорей бы мама приезжала из
деревни. Тонька тоже ненавидит меня. Наверное, она радуется, что расска-
зывает про это. Ну, да ладно, я буду веселая.
И я начинаю тоже рассказывать. Ах, как я весело ехала! Всю дорогу до
Вологды провожал Френев. Френев - мой жених. Мы в Вологде даже поцелова-
лись. Но что это Александр не ест хлеба? И вид у него робкий, словно не
смеет.
Вопросительно взглядываю на него.
И сразу Тонька догадалась. Нахмурила свои бровки и говорит:
- Ешь, Фея, и вы, Шура, берите!
Верно, верно! Шура не смел взять без спросу. Фу, как некрасиво он
ест! И старается, чтобы не заметили; хочет быть развязным.
Делает вид, что не обращает внимания на хлеб и спрашивает:
- А мама скоро приедет?
- Скоро. А что?
Он жалко подмигивает глазом и чавкает:
- Вот и скоро... Да, да, вот и скоро.
И сам берет еще кусок, еще и еще.
Тонька следит за каждым куском. Даже противно, и жаль Александра. Я
говорю ему глазами, чтобы перестал есть. Но вдруг мне стало стыдно. Он,
бедный, наверное и сам чувствует, что много ест, да он голоден и не мо-
жет удержаться, когда хлеб на столе. Слава Богу, он уходит!
Тонька провожает его злыми, карими глазами. Потом смотрит на меня.
Что-то она еще скажет?
- ...И знаешь, еще... Папка ужас какой неопрятный стал. Овшивел
весь...
Смотрю на нее широкими глазами. Господи, еще этого не хватало! Больше
не могу делать веселое лицо и кричу возмущенно, прямо в ее вытянутый,
острый, длинный нос:
- Что ты? Не может, не может быть!
- Да как, дура, не может, когда раз в месяц в баню ходит. Понимаешь,
жалеет денег даже на баню. Ну, они и заводятся. А тут еще голодно. По
полу, по стульям так и ползают. Я Тамарочку не пускаю.
Поднимается брезгливое чувство к родному отцу... Фу, фу, гадость! Ни
за что не лягу с ним в комнате! Лучше у Тоньки на полу. И как он дошел
до этого? Ведь так я буду его ненавидеть.
- Тонечка, милая, я у тебя буду спать. Я не могу с ним.
А Тонька опускает глаза на стол. Страх хватает за сердце. Неужели не
позволит?
- Да у нас места нет. Видишь, как все заставлено.
- Я, милая Тонечка, на полу где-нибудь.
- Ложись. Но у нас места нет.
Она опять рассказывает про папу. Двадцать раз повторяет, что он не
доверяет родному сыну: запирает комнату. А сам живет впроголодь. И хлеб
есть: с завода получает достаточно. Даже запасы скопились, и хлеб зап-
лесневел. Селедки тоже вонять стали. А Александра совсем морит голодом.
Если б она его не прикармливала, он ноги протянул бы. И все потому, что
он не может получить места. Завтра как будто обещали место младшего
дворника в Европейской гостинице.
Вытянула шею и слушаю жадно. Уже не брезгливое чувство, а боль подни-
мается за папу. Господи, как голод его исковеркал! С восемнадцатого года
- голод, голод и голод! Хорошо, что завод опять работает, а то совсем
было бы плохо. И по письмам в деревню было видно, что папа изменился.
Писал, чтобы приезжали, но между строчек было видно, что не хочет этого.
Мама тоже скоро приедет. Как-то мы все будем жить с ним?
Звонок.
Тонька срывается с места. Сразу чувствую свое бьющееся сердце. Оно
