хорошего и светлого на свете. Я отдавал себе отчет в том, что избиение
Томаса Магриджа - скверное, злое дело, и тем не менее не мог не ликовать
при мысли об этом происшествии. И, сознавая, что я грешу, что такие мыс-
ли чудовищны, я все же захлебывался от бессмысленного злорадства. Я
больше не был Хэмфри ВанВейденом. Я был Хэмпом, юнгой на шхуне "Приз-
рак". Волк Ларсен был моим капитаном, Томас Магридж и остальные - моими
товарищами, и печать, которой они были отмечены, уже начинала проступать
и на моей шкуре.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Три дня я работал и за себя и за Томаса Магриджа и могу с гордостью
сказать, что справлялся с делами неплохо. Я знаю, что заслужил одобрение
Волка Ларсена, да и матросы были довольны мною во время моего краткого
правления в камбузе.
- В первый раз ем чистую пищу, с тех пор как попал на борт, - сказал
мне Гаррисон, просунув в дверь камбуза обеденную посуду с бака. - Стряп-
ня Томми почему-то всегда отдавала тухлым жиром, и сдается мне, что он
ни разу не сменил рубашки, как отплыл из Фриско.
- Так оно и есть, - подтвердил я.
- Небось, и спит в ней? - продолжал Гаррисон.
- Будь уверен, - сказал я. - На нем все та же рубашка, и он ее ни ра-
зу не снимал.
Но только три дня дал капитан коку на поправку после нанесенных ему
побоев. На четвертый день его за шиворот стащили с койки, и он, хромая и
шатаясь от слабости, приступил к исполнению своих обязанностей. Глаза у
него так отекли, что он почти ничего не видел. Он хныкал и вздыхал, но
Волк Ларсен был неумолим.
- Смотри, чтоб не было помоев! - напутствовал он кока. - И грязи я
больше не потерплю! Изволь также иногда менять рубашку, не то я тебя вы-
купаю. Понял?
Томас Магридж с трудом ковылял по камбузу, и первый же резкий крен
"Призрака" чуть не свалил его с ног. Стараясь сохранить равновесие, он
хотел схватиться за железные прутья, предохраняющие кастрюли от падения,
но промахнулся и оперся рукой о раскаленную плиту. Раздалось шипение,
потянуло запахом горелого мяса, и кок взвыл от боли.
- Господи, господи, вот еще беда-то! - причитал он, усевшись на
угольный ящик и размахивая обожженной рукой. - Что ж это за напасть та-
кая! Прямо тошно становится! И за что мне это? Уж я ли не стараюсь жить
со всеми в ладу!
Слезы струились по его опухшим, покрытым кровоподтеками щекам, лицо
было перекошено от боли, но сквозь боль проглядывала затаенная злоба.
- Как я ненавижу его! Как ненавижу! - пробормотал он, скрипнув зуба-
ми.
- Кого это? - спросил я, но бедняга уже опять начал оплакивать свои
невзгоды. Впрочем, угадать, кого он ненавидит, было нетрудно, - труднее
было бы предположить, что он кого-нибудь любит. В этом человеке сидел
какой-то бес, заставлявший его ненавидеть весь мир. Мне казалось порой,
что Магридж ненавидит даже самого себя, - так нелепо и уродливо сложи-
лась его жизнь. В такие минуты во мне пробуждалось горячее сочувствие к
нему и становилось стыдно, что я мог радоваться его страданиям и бедам.
Жизнь подло обошлась с Томасом Магриджем. Она сыграла с ним скверную
штуку, вылепив из него то, чем он был, и не переставала издеваться над
ним. Мог ли он быть иным? И, будто в ответ на мои невысказанные мысли,
кок прохныкал:
- Мне всегда, всегда не везло. Некому было послать меня в школу, не-
кому было меня покормить или вытереть мне разбитый нос, когда я был
мальчонкой! Разве кто-нибудь заботился обо мне? Кто, когда, спрашиваю я?
- Не огорчайся, Томми, - сказал я, успокаивающе кладя ему руку на
плечо. - Не унывай! Все наладится. У тебя еще много впереди, ты всего
можешь добиться.
- Вранье! Подлое вранье! - заорал он мне в лицо, стряхивая мою руку.
- Вранье, сам знаешь. Меня не переделать! Меня уже сделали - из всяких
отбросов! Такие рассуждения хороши для тебя, Хэмп. Ты родился джентльме-
ном. Ты никогда не знал, что значит ходить голодным и засыпать в слезах
оттого, что голод грызет твое пустое брюхо, точно крыса. Нет, мое дело
пропащее. Да если даже я проснусь завтра президентом Соединенных Штатов,
разве я отъемся за то время, когда бегал по улицам голодным щенком? Раз-
ве это исправишь?
Не в добрый час я родился, вот на мою долю и выпало столько бед, что
хватило бы на десятерых. Полжизни я провалялся по больницам. Хворал ли-
хорадкой в Аспинвале, в Гаване, в Нью-Орлеане. На Барбадосе полгода му-
чился от цинги и чуть не сдох. В Гонолулу - оспа. В Шанхае - перелом
обеих ног. В Уналашке - воспаление легких. Три сломанных ребра во Фрис-
ко. А теперь! Взгляни на меня! Взгляни! Ведь опять все ребра переломали!
И посмотришь - буду харкать кровью. Кто же мне возместит все это, спра-
шиваю я? Кто? Бог, что ли? Видно, он здорово невзлюбил меня, когда отп-
равил в плавание по этому проклятому свету!
Это возмущение против судьбы продолжалось больше часа, после чего кок
снова принялся за работу, хромая, охая и дыша ненавистью ко всему живу-
щему. Его диагноз оказался правильным, так как время от времени ему ста-
новилось дурно, он начинал харкать кровью и очень страдал. Но бог, каза-
лось, и вправду возненавидел его и не хотел прибрать. Мало-помалу кок
оправился и стал еще злее прежнего.
Прошло несколько дней, и Джонсон тоже выполз на палубу и кое-как при-
нялся за работу. Но ему было еще далеко до поправки, и я нередко наблю-
дал украдкой, как он с трудом взбирается по вантам или устало склоняется
над штурвалом. А хуже всего было то, что он совсем пал духом. Он пресмы-
кался перед Волком Ларсеном и перед помощником. Вот Лич - тот держался
совсем иначе. Расхаживал по палубе, как молодой тигр, и не скрывал своей
ненависти к капитану и к Иогансену.
- Я еще разделаюсь с тобой, косолапый швед! - услышал я как-то ночью
на палубе его слова, обращенные к помощнику.
Иогансен выбранился в темноте, и в тот же миг что-то с силой удари-
лось о переборку камбуза. Снова послышалась ругань, потом насмешливый
хохот, а когда все стихло, я вышел на палубу и увидел тяжелый нож, вон-
зившийся в переборку на целый дюйм. Почти тогда же появился помощник и
принялся искать нож, но я уже завладел им и на следующее утро тайком
вернул его Личу. Матрос только осклабился при этом, но в его улыбке было
больше искренней благодарности, чем в многословных излияниях, присущих
представителям моего класса.
В противоположность остальным членам команды, я теперь ни с кем не
был в ссоре, более того, отлично ладил со всеми. Охотники относились ко
мне, должно быть, со снисходительным презрением, но, во всяком случае,
не враждебно. Смок и Гендерсон, которые понемногу залечивали свои раны и
целыми днями качались в подвесных койках под тентом, уверяли, что я уха-
живаю за ними лучше всякой сиделки и что они не забудут меня в конце
плавания, когда получат расчет. (Как будто мне нужны были их деньги! Я
мог купить их со всеми их пожитками, мог купить всю шхуну, даже двадцать
таких шхун!) Но мне выпала задача ухаживать за ними, перевязывать их ра-
ны, и я делал все, что мог.
У Волка Ларсена снова был приступ головной боли, длившийся два дня.
Должно быть, он жестоко страдал, так как позвал меня и подчинялся моим
указаниям, как больной ребенок. Но ничто не помогает ему. По моему сове-
ту он бросил курить и пить. Мне казалось просто невероятным, что это ве-
ликолепное животное может страдать такими головными болями.
- Это божья кара, уверяю вас, - высказался по этому поводу Луис. -
Кара за его черные дела. И это еще не все, иначе...
- Иначе что? - спросил я.
- Иначе бог, видать, только грозится, а дела не делает. Эх, вот сле-
тит с языка...
Нет, зря я сказал, что нахожусь в добрых отношениях со всеми. Томас
Магридж не только по-прежнему ненавидит меня, но даже нашел для своей
ненависти новый повод. Я долго не понимал, в чем дело, но наконец дога-
дался: он не мог простить мне, что я родился "джентльменом", как он вы-
ражается, то есть под более счастливой звездой, нежели он.
- А покойников что-то не видать! - поддразнил я Луиса, когда Смок и
Гендерсон, дружески беседуя, прогуливались рядом по палубе в первый раз
после выздоровления.
Луис поднял на меня хитрые серые глазки и зловеще покачал головой.
- Шквал налетит, говорю вам, и тогда берите все рифы и держитесь
крепче. Я чую, давно чую - быть буре. Я ее вижу - вот как такелаж над
головой в темную ночь. Она уже близко, близко!
- И кто же будет первой жертвой? - спросил я.
- Только не старый толстый Луис, за это я поручусь, - рассмеялся он.
- Я чую нутром, что через год буду глядеть в глаза моей старой матушке;
ведь она заждалась своих сыновей - все пятеро ушли в море.
- Что он говорил тебе? - спросил меня потом Томас Магридж.
- Что он когда-нибудь съездит домой повидаться с матерью, - осторожно
отвечал я.
- У меня никогда не было матери, - заявил кок, уставив на меня унылый
взгляд своих тусклых, бесцветных глаз.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Думаю о том, что никогда не умел понастоящему ценить женское общест-
во, хотя почти всю свою жизнь провел в окружении женщин. Я жил с матерью
и сестрами и всегда старался освободиться от их опеки. Они доводили меня
до отчаяния своими заботами о моем здоровье и вторжениями в мою комнату,
где неизменно нарушали тот систематизированный хаос, который был предме-
том моей гордости и в котором я отлично разбирался, и учиняли еще
больший, с моей точки зрения, хаос, хотя комната и приобретала более оп-
рятный вид. После их ухода я никогда ничего не мог найти. Но, увы, как
рад был бы я теперь ощутить возле себя их присутствие, услышать шелест
их юбок, который так докучал мне подчас! Я уверен, что никогда не буду
ссориться с ними, если только мне удастся попасть домой. Пусть с утра до
ночи пичкают меня, чем хотят, пусть весь день вытирают пыль в моем каби-
нете и подметают пол - я буду спокойно взирать на все это и благодарить
судьбу за то, что у меня есть мать и сестры.
Подобные воспоминания заставляют меня задуматься о другом. Где матери
всех этих людей, плавающих на "Призраке"? И противоестественно и нездо-
рово, что все эти мужчины совершенно оторваны от женщин и одни скитаются
по белу свету. Грубость и дикость только неизбежный результат этого.
Всем этим людям следовало бы тоже иметь жен, сестер, дочерей. Тогда они
были бы мягче, человечнее, были бы способны на сочувствие. А ведь никто
из них даже не женат. Годами никому из них не приходится испытывать на
себе влияния хорошей женщины, ее смягчающего воздействия. Жизнь их одно-
бока. Их мужественность, в которой есть нечто животное, чрезмерно разви-
лась в них за счет духовной стороны, притупившейся, почти атрофирован-
ной.
Это компания холостых мужчин. Жизнь их протекает в грубых стычках, от
которых они еще более черствеют. Порой мне просто не верится, что их по-
родили на свет женщины. Кажется, что это какая-то полузвериная, получе-
ловеческая порода, особый вид живых существ, не имеющих пола, что они
вылупились, как черепахи, из согретых солнцем яиц или получили жизнь ка-
кимнибудь другим необычным способом. Дни они проводят среди грубости и
зла, и в конце концов умирают столь же скверно, как и жили.
Под влиянием таких мыслей я разговорился вчера вечером с Иогансеном.
Это была первая неофициальная беседа, которой он удостоил меня с начала
путешествия. Иогансен покинул Швецию, когда ему было восемнадцать лет;
теперь ему тридцать восемь, и за все это время он ни разу не был дома.
Года два назад в Чили он встретил в каком-то портовом трактире земляка и
узнал от него, что его мать еще жива.
- Верно, уж порядком состарилась теперь, - сказал он, задумчиво гля-
нув на компас и тотчас метнув колючий взгляд на Гаррисона, отклонившего-
ся на один румб от курса.
- Когда вы в последний раз писали ей? Он принялся высчитывать вслух.
