Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воз-
даяния, потому что и память о них предана забвению.
И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезла, и нет им бо-
лее доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".
- Так-то, Хэмп, - сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на ме-
ня. - Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил так
же, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный пес-
симизм? "Все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!
", "Всему и всем - одно" - глупому и умному, чистому и нечистому, греш-
нику и святому. Эта участь - смерть, и она зло, по его словам. Этот муд-
рец любил жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и
псу живому лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тиши-
не и неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле - это свинство.
Но не ползать, быть неподвижным, как прах или камень, - об этом гнусно и
подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть дви-
жение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полна неудовлетво-
ренности, но еще меньше может удовлетворить нас мысль о предстоящей
смерти.
- Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, - заметил я. - Он по крайней мере
после обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал
свой Материализм источником радости.
- Кто это - Омар Хайам? - спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в
следующие я уже не работал.
В своем беспорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на "Руба-
йат", и теперь это было для него драгоценной находкой. Большую часть
стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсужда-
ли мы отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбно-
го и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. Возмож-
но, что я вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнера-
достность, а он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при
первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слу-
шателя.
Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше других,
и я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось
случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и
благодушным взглядом на жизнь:
Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?"
За ним другой: "К чему твои мечты?"
О, дайте мне запретного вина -
Забыть назойливость их суеты!
- Замечательно! - воскликнул Волк Ларсен. - Замечательно! Этим сказа-
но все. Назойливость! Он не мог употребить лучшего слова.
Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.
- Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что
жизнь и дела житейские - суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекраще-
ние суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оп-
лакивает участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и
Омар Хайам, и я, и вы, даже вы - ведь возмутились же вы против смерти,
когда кок начал точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас,
которая составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы тол-
ковали мне об инстинкте бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, кото-
рая хочет жить, и, когда ей грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то,
что вы называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас - вы не ста-
нете этого отрицать, - победил, когда какой-то сумасшедший кок стал то-
чить на вас нож.
Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я
схвачу вас за горло, вот так, - рука его внезапно сжала мне горло, и ды-
хание мое прервалось, - и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так!
- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы
будете бороться, чтобы спастись.
Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по воз-
духу. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепи-
лись в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на нее села ба-
бочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу, лицо по-
багровело, глаза мутнеют... "Жить! Жить! Жить!" - вопите вы. И вы хотите
жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать.
Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все
темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыха-
ния. Он сгущается вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом.
Ваши глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам сла-
бо, будто издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь
в моей руке. Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы
задыхаетесь. Жить! Жить! Жить!..
Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так жи-
во описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на
меня, с уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
- Ну что, убедил я вас? - спросил он. - Нате, выпейте вот это. Я хочу
спросить вас кое о чем.
Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
- Ваши доводы слишком... сильны, - с трудом пробормотал я, так как
мне было больно говорить.
- Через полчаса все пройдет, - успокоил он меня. - Обещаю в дальней-
шем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте. Са-
дитесь на стул.
И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Ха-
йаме и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Целые сутки на шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспых-
нула сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и
начать. Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между
людьми, напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными
стычками и ссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и
злые страсти заполыхали пламенем, как трава в прериях.
Томас Магридж - проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться
в милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он пере-
дал капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавке
клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывал
своего неудовольствия. Корабельные лавки существуют на всех промысловых
шхунах - в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании.
Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на про-
мыслах, так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо
жалованья известную долю доходов - по числу шкур, добытых той или иной
шлюпкой.
Я не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и
все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что
кончил подметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в
разговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу
спустился Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обы-
чаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт
качке судна и глядя капитану в лицо.
- Закрой дверь на задвижку, - сказал мне Волк Ларсен.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона,
но не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все
это не разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что
ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я
вижу полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса
Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был
прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но
остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились побе-
да духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не
знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобедимо возвышается над
временем, пространством и материей.
Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но
принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбо-
ку в нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех,
восседал на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер
дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Лар-
сен.
- Ионсон, - начал он.
- Меня зовут Джонсон, сэр, - смело поправил матрос.
- Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побери! Ты знаешь, зачем я тебя
позвал?
- И да и нет, сэр, - последовал неторопливый ответ. - Свою работу я
исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может
быть жалоб.
- И это все? - спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
- Я знаю, что вы имеете что-то против меня, - с той же тяжеловесной
медлительностью продолжал Джонсон. - Я вам не по душе. Вы... вы...
- Ну, дальше, - подстегнул его Ларсен. - Не бойся задеть мои чувства.
- Я и не боюсь, - возразил матрос, и краска досады проступила сквозь
загар на его щеках. - Я покинул родину не так давно, как вы, потому и
говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем
дело, сэр!
- Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?
- Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, - отве-
тил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.
- Джонсон, - продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие
оконченным и переходя к делу, - я слышал, ты взял робу и, кажется, не
совсем ею доволен?
- Да, недоволен. Плохая роба, сэр.
- И ты все время кричишь об этом?
- Я говорю то, что думаю, сэр, - храбро возразил матрос, не забывая
вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фразы.
В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжи-
мал свои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсо-
на. Я заметил синяк у него под глазом - это Джонсон разукрасил его на
днях. И только тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне в душу,
но что это будет - я не мог себе вообразить.
- Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и
про меня? - спросил Волк Ларсен.
- Знаю, сэр, - последовал ответ.
- А что именно? - Вопрос прозвучал резко и повелительно.
- Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.
- Погляди на него, Хэмп, - обратился Волк Ларсен ко мне. - Погляди на
эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется, и
дышит, и осмеливается оскорблять меня, и даже искренне уверено, что оно
представляет собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями
права и чести, оно готово отстаивать их, невзирая на грозящие ему непри-
ятности. Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?
- Я думаю, что он лучше вас, - ответил я, охваченный бессознательным
желанием хоть отчасти отвлечь на себя гнев, готовый обрушиться на голову
Джонсона. - Его "ложные понятия", как вы их называете, говорят о его
благородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов.
Вы нищий!
Он кивнул головой со свирепым удовольствием.
- Совершенно верно, Хэмп, совершенно верно! У меня нет иллюзий, сви-
детельствующих о благородстве и мужестве. Живая собака лучше мертвого
льва, - говорю я вместе с Экклезиастом. Моя единственная доктрина - это
целесообразность. Она помогает выжить. Когда эта частица жизненной зак-
васки, которую мы называем "Джонсон", перестанет быть частицей закваски
и обратится в прах и тлен, в ней будет не больше благородства, чем во
всяком прахе и тлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать.
Он помолчал и спросил:
- Ты знаешь, что я сейчас сделаю?
