трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала
к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться здесь и робкой тенью
поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.
- Так, значит, ты играешь в "наполеон"? - довольным тоном произнес
Волк Ларсен. - Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой иг-
ре на английских кораблях.
Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом небе оттого, что
капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучи-
тельные старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя челове-
ка, рожденного для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и смех.
Мое присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом деле
было не до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хва-
тает фантазии вообразить себе, какие блаженные видения носились перед
его взором.
- Подай карты, Хэмп, - приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. - И принеси виски и сигары - достань из ящика у меня под койкой.
Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно распространялся о
какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он - сбившийся с
пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его удалили из
Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие
деньги платят, - пояснил он, - лишь бы там моим духом не пахло".
Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой и
жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две трети не-
разбавленным виски - "джентльменским напитком", как заметил Томас Маг-
ридж, - и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили си-
гары и принялись тасовать и сдавать карты.
Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, а
когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли
Волк Ларсен - он был вполне способен на это, - но, так или иначе, он не-
изменно выигрывал. Кок снова и снова отправлялся к своей койке за
деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил больше
нескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал
карты и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться к
себе в каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за
петлю куртки и тупо забубнил:
- У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена.
Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себе
виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малей-
шей перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.
В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, как
джентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл. После этого он
заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел на
него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать его
душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что здесь и исследовать-то,
собственно говоря, нечего.
- Хэмп, - с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, - будьте
добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себя
неважно чувствует. И скажите Джонсону, чтобы они там угостили его дву-
мя-тремя ведрами морской воды, - добавил он, понизив голос.
Я оставил кока на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов,
которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он
"сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.
Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
- Ровно сто восемьдесят пять долларов, - произнес он вслух. - Так я и
думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.
- И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, - смело заявил я.
Он удостоил меня насмешливой улыбкой.
- Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".
- Это вопрос не грамматики, а этики, - возразил я.
- Знаете ли вы, Хэмп, - медленно и серьезно начал он с едва уловимой
грустью в голосе, - что я первый раз в жизни слышу слово "этика" из
чьих-то уст? Вы и я - единственные люди на этом корабле, знающие смысл
этого слова.
- В моей жизни была пора, - продолжал он после новой паузы, - когда я
мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком, мечтал, что ког-
да-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду общаться
с людьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я в
первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу вы
не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.
- Понимаю, - сказал я, - факт тот, что деньги у вас.
Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей сообрази-
тельностью.
- Но вы обходите основной вопрос, - продолжал я, - который лежит в
области права.
- Вот как! - отозвался он, презрительно скривив губы. - Я вижу, вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".
- А вы не верите? Совсем?
- Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. А слабость
всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным - это добро, а быть
слабым - зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это
выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот, например:
владеть этими деньгами приятно. Владеть ими - добро. И потому, имея воз-
можность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
- Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, - возразил я.
- Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий
раз, когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете? Могут ли две
частицы дрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Стремление
пожирать и стремление не дать себя пожрать заложено в них природой. На-
рушая этот закон, они впадают в грех.
- Так вы не верите в альтруизм? - спросил я.
Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но заставило заду-
маться.
- Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг другу?
- Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, - отве-
тил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями он
был обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил его заня-
тиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. - Альтру-
истическим поступком мы называем такой, который совершается для блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.
Он кивнул головой.
- Так, так! Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.
- У Спенсера?! - воскликнул я. - Неужели вы читали его?
- Читал немного, - ответил он. - Я, кажется, неплохо разобрался в
"Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на
"Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде, я не
понял, куда он там гнет. Я приписал это своему скудоумию, но теперь
знаю, что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствую-
щего фундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился над этими
книгами. Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я и встре-
тился с этим самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это
было сказано.
"Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" - подумал я. Доста-
точно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из
его учения то, что отвечало его собственным потребностям и желаниям,
отбрасывая все, что казалось ему лишним.
- Что же еще вы там почерпнули? - спросил я.
Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих мыслей,
остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал себя приподнято.
Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привык про-
никать в души других. Я исследовал девственную область. И странное -
странное и пугающее - зрелище открывалось моему взору.
- Коротко говоря, - начал он, - Спенсер рассуждает так: прежде всего
человек должен заботиться о собственном благе. Поступать так -
нравственно и хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей.
И, в-третьих, он должен заботиться о благе человечества.
- Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, - вста-
вил я, - будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о
своих детях, и обо всем человечестве.
- Этого я не сказал бы, - отвечал он. - Не вижу в этом ни необходи-
мости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них я
ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни - во всяком случае для
того, кто не верит в загробную жизнь, - и вы сами должны это понимать.
Верь я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я мог
бы черт знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечно-
го, кроме смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий срок, пока
во мне шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы безн-
равственно, принося какую бы то ни было жертву. Всякая жертва, которая
лишила бы меня хоть мига брожения, была бы не только глупа, но и безн-
равственна по отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан
как можно лучше использовать свою закваску. Буду ли я приносить жертвы
или стану заботиться только о себе в тот отмеренный мне срок, пока я
составляю частицу дрожжей и ползаю по земле, - от этого ожидающая меня
вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее.
- В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно, гедо-
нист.
- Громкие слова! - улыбнулся он. - Но что такое "гедонист"?
Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.
- А кроме того, - продолжал я, - вы такой человек, которому нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные интере-
сы.
- Вот теперь вы начинаете понимать меня, - обрадовано сказал он.
- Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называть мо-
ралью?
- Совершенно.
- Человек, которого всегда надо бояться?
- Вот это правильно.
- Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?
- Теперь вы знаете меня, - сказал он. - Знаете меня таким, каким меня
знают все. Ведь меня называют Волком.
- Вы - чудовище, - бесстрашно заявил я, - Калибан [5], который раз-
мышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам, под влиянием минутного
каприза.
Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел, что он, должно
быть, не читал этой поэмы.
- Я сейчас как раз читаю Браунинга [7], - признался Ларсен, - да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.
Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему "Калиба-
на" [8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и прими-
тивный способ рассуждения был вполне доступен его пониманию. Время от
времени он вставлял замечания и критиковал недостатки поэмы. Когда я
кончил, он заставил меня перечесть ему поэму во второй и в третий раз,
после чего мы углубились в спор - о философии, науке, эволюции, религии.
Его рассуждения отличались неточностью, свойственной самоучке, и беза-
пелляционной прямолинейностью, присущей первобытному уму. Но в самой
примитивности его суждений была сила, и его примитивный материализм был
куда убедительнее тонких и замысловатых материалистических построений
Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил меня, закоре-
нелого или, как выражался Фэрасет, "прирожденного" идеалиста. Но Волк
Ларсен штурмовал устои моей веры с такой силой, которая невольно внушала
уважение, хотя и не могла меня поколебать.
