Иогансена точило.
Луис, рулевой одной из шлюпок, как-то просил меня достать ему сгущен-
ного молока и сахару. Кладовая, где хранились эти деликатесы, была рас-
положена под полом кают-компании. Улучив минуту, я стянул пять банок мо-
лока и ночью, когда Луис стоял на вахте, выменял у него на это молоко
тесак, такой же длинный и страшный, как кухонный нож Томаса Магриджа.
Тесак был заржавленный и тупой, но мы с Луисом привели его в порядок: я
вертел точило, а Луис правил лезвие. В эту ночь я спал крепче и спокой-
нее, чем обычно.
Утром, после завтрака, Томас Магридж опять принялся за свое: чирк,
чирк, чирк. Я с опаской глянул на него, так как стоял в это время на ко-
ленях, выгребая из плиты золу. Выбросив ее за борт, я вернулся в камбуз;
кок разговаривал с Гаррисоном, - открытое, простодушное лицо матроса вы-
ражало изумление.
- Да! - рассказывал Магридж. - И что же сделал судья? Засадил меня на
два года в Рэдингскую тюрьму. А мне было наплевать, я зато хорошо разук-
расил рожу этому подлецу. Посмотрел бы ты на него! Нож был вот такой са-
мый. Вошел, как в масло. А тот как взвоет! Ей-богу, лучше всякого предс-
тавления! - Кок бросил взгляд в мою сторону, желая убедиться, что я все
это слышал, и продолжал: - "Я не хотел тебя обидеть, Томми, - захныкал
он, - убей меня бог, если я вру!" - "Я тебя еще мало проучил", - сказал
я и кинулся на него. Я исполосовал ему всю рожу, а он только визжал, как
свинья. Раз ухватился рукой за нож - хотел отвести его, а я как дерну -
и разрезал ему пальцы до кости. Ну и вид у него был, доложу я тебе!
Голос помощника прервал этот кровавый рассказ, и Гаррисон отправился
на корму, а Магридж уселся на высоком пороге камбуза и снова принялся
точить свой нож. Я бросил совок и спокойно расположился на угольном ящи-
ке лицом к моему врагу. Он злобно покосился на меня. Сохраняя внешнее
спокойствие, хотя сердце отчаянно колотилось у меня в груди, я вытащил
тесак Луиса и принялся точить его о камень. Я ожидал какой-нибудь беше-
ной выходки со стороны кока, но, к моему удивлению, он будто и не заме-
чал, что Я делаю. Он точил свой нож, я - свой. Часа два сидели мы так,
лицом к лицу, и точили, точили, точили, пока слух об этом не облетел всю
шхуну и добрая половина экипажа не столпилась у дверей камбуза полюбо-
ваться таким невиданным зрелищем.
Со всех сторон стали раздаваться подбадривающие возгласы и советы.
Даже Джок Хорнер, спокойный и молчаливый охотник, с виду неспособный
обидеть и муху, советовал мне пырнуть кока не под ребра, а в живот и
применить при этом так называемый "испанский поворот". Лич, выставив на-
показ свою перевязанную руку, просил меня оставить ему хоть кусочек кока
для расправы, а Волк Ларсен раза два останавливался на краю полуюта и с
любопытством поглядывал на то, что он называл брожением жизненной зак-
васки.
Не скрою, что в это время жизнь имела весьма сомнительную ценность в
моих глазах. Да, в ней не было ничего привлекательного, ничего божест-
венного - просто два трусливых двуногих существа сидели друг против дру-
га и точили сталь о камень, а кучка других более или менее трусливых су-
ществ толпилась кругом и глазела. Я уверен, что половина зрителей с не-
терпением ждала, когда мы начнем полосовать друг друга. Это было бы неп-
лохой потехой. И я думаю, что ни один из них не бросился бы нас разни-
мать, если бы мы схватились не на жизнь, а на смерть.
С другой стороны, во всем этом было много смешного и ребяческого.
Чирк, чирк, чирк! Хэмфри Ван-Вейден точит тесак в камбузе и пробует
большим пальцем его острие, - можно ли выдумать что-нибудь более неверо-
ятное! Никто из знавших меня никогда бы этому не поверил. Ведь меня всю
жизнь называли "неженка Ван-Вейден", и то, что "неженка Ван-Вейден" ока-
зался способен на такие вещи, было откровением для Хэмфри Ван-Вейдена,
который не знал, радоваться ему или стыдиться.
Однако дело кончилось ничем. Часа через два Томас Магридж отложил в
сторону нож и точило и протянул мне руку.
- К чему нам потешать этих скотов? - сказал он. - Они будут только
рады, если мы перережем друг другу глотки. Ты не такая уж дрянь, Хэмп! В
тебе есть огонек, как говорите вы, янки. Ей-ей, ты не плохой парень. Ну,
иди сюда, давай руку!
Каким бы я ни был трусом, он в этом отношении перещеголял меня. Это
была явная победа, и я не хотел умалить ее, пожав его мерзкую лапу.
- Ну ладно, - необидчиво заметил кок, - не хочешь, не надо. Все рав-
но, ты славный парень! - И, чтобы скрыть смущение, он яростно накинулся
на зрителей: - Вон отсюда, пошли вон!
Чтобы приказ возымел лучшее действие, кок схватил кастрюлю кипятку, и
матросы поспешно отступили. Таким образом Томас Магридж одержал победу,
которая смягчила ему тяжесть нанесенного мною поражения Впрочем, он был
достаточно осторожен, чтобы, прогнав матросов, не тронуть охотников.
- Ну, коку пришел конец, - поделился Смок своими соображениями с Хор-
нером.
- Верно, - ответил тот. - Теперь Хэмп - хозяин в камбузе, а коку при-
дется поджать хвост.
Магридж услыхал это и метнул на меня быстрый взгляд, но я и ухом не
повел, будто разговор этот не долетел до моих ушей. Я не считал свою по-
беду окончательной и полной, но решил не уступать ничего из своих завое-
ваний. Впрочем, пророчество Смока сбылось. Кок с той поры стал держаться
со мной даже более заискивающе и подобострастно, чем с самим Волком Лар-
сеном. А я больше не величал его ни "мистером", ни "сэром", не мыл гряз-
ных кастрюль и не чистил картошки. Я исполнял свою работу, и только. И
делал ее, как сам находил нужным. Тесак я носил в ножнах у бедра, на ма-
нер кортика, а в обращении с Томасом Магриджем придерживался властного,
грубого и презрительного тона.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Моя близость с Волком Ларсеном возрастает, если только слово "бли-
зость" применимо к отношениям между господином и слугой или, еще лучше,
между королем и шутом. Я для него не более как забава, и ценит он меня
не больше, чем ребенок игрушку. Моя обязанность - развлекать его, и пока
ему весело, все идет хорошо. Но стоит только ему соскучиться в моем об-
ществе или впасть в мрачное настроение, как я мигом оказываюсь изгнанным
из кают-компании в камбуз, и хорошо еще, что мне удается пока уходить
целым и невредимым.
Я начинаю понимать, насколько он одинок. На всей шхуне нет человека,
который не боялся бы его и не испытывал бы к нему ненависти. И точно так
же нет ни одного, которого бы он, в свою очередь, не презирал. Его слов-
но пожирает заключенная в нем неукротимая сила, не находящая себе приме-
нения. Таким был бы Люцифер, если бы этот гордый дух был изгнан в мир
бездушных призраков, подобных Томлинсону.
Такое одиночество тягостно само по себе, у Ларсена же оно усугубляет-
ся исконной меланхоличностью его расы. Узнав его, я начал лучше понимать
древние скандинавские мифы. Белолицые, светловолосые дикари, создавшие
этот ужасный мир богов, были сотканы из той же ткани, что и этот чело-
век. В нем нет ни капли легкомыслия представителей латинской расы. Его
смех - порождение свирепого юмора. Но смеется он редко. Чаще он печален.
И печаль эта уходит корнями к истокам его расы. Она досталась ему в нас-
ледство от предков. Эта задумчивая меланхолия выработала в его народе
трезвый ум, привычку к опрятной жизни и фанатическую нравственность, ко-
торая у англичан нашла впоследствии свое завершение в пуританизме и в
миссис Грэнди [9].
Но, в сущности, главный выход эта меланхолия находила в религии, в ее
наиболее изуверских формах. Однако Волку Ларсену не дано и этого утеше-
ния. Оно несовместимо с его грубым материализмом. Поэтому, когда черная
тоска одолевает его, она находит исход только в диких выходках. Будь
этот человек не так ужасен, я мог бы порой проникнуться жалостью к нему.
Так, например, три дня сказал я зашел налить ему воды в графин и застал
его в каюте. Он не видел меня. Он сидел, обхватив голову руками, и плечи
его судорожно вздрагивали от сдержанных рыданий. Казалось, какое-то ост-
рое горе терзает его. Я тихонько вышел, но успел услыхать, как он прос-
тонал: "Господи, господи!" Он, конечно, не призывал бога, - это воскли-
цание вырвалось у него бессознательно.
За обедом он спрашивал охотников, нет ли у них чего-нибудь от голов-
ной боли, а вечером этот сильный человек, с помутившимся взором, метался
из угла в угол по кают-компании.
- Я никогда не хворал, Хэмп, - сказал он мне, когда я отвел его в ка-
юту. - Даже головной боли прежде не испытывал, раз только, когда мне
раскроили череп вымбовкой и рана начала заживать.
Три дня мучили его эти нестерпимые головные боли, и он страдал безро-
потно и одиноко, как страдают дикие звери и как, по-видимому, принято
страдать на корабле.
Но, войдя сегодня утром в его каюту, чтобы прибрать ее, я застал его
здоровым и погруженным в работу. Стол и койка были завалены расчетами и
чертежами. С циркулем и угольником в руках он наносил на большой лист
кальки какой-то чертеж.
- А, Хэмп! - приветствовал он меня. - Я как раз заканчиваю эту штуку.
Хотите посмотреть, как получается?
- А что это такое?
- Это приспособление, сберегающее морякам труд и упрощающее корабле-
вождение до детской игры, - весело отвечал он. - Отныне и ребенок сможет
вести корабль. Долой бесконечные вычисления! Даже в туманную ночь доста-
точно одной звезды в небе, чтобы сразу определить, где вы находитесь.
Вот поглядите! Я накладываю эту штуку на карту звездного неба и, совмес-
тив полюса, вращаю ее вокруг Северного полюса. На кальке обозначены кру-
ги высот и линии пеленгов. Я устанавливаю кальку по звезде и поворачиваю
ее, пока она не окажется против цифр, нанесенных на краю карты. И гото-
во! Вот вам точное место корабля!
В его голосе звучало торжество, глаза - голубые в это утро, как море,
- искрились.
- Вы, должно быть, сильны в математике, - заметил я. - Где вы учи-
лись?
- К сожалению, нигде, - ответил он. - Мне до всего пришлось доходить
самому.
- А как вы думаете, для чего я изобрел это? - неожиданно спросил он.
- Хотел оставить "след свой на песке времен"? - Он насмешливо расхохо-
тался. - Ничего подобного! Просто хочу взять патент, получить за него
деньги и предаваться всякому свинству, пока другие трудятся. Вот моя
цель. Кроме того, сама работа над этой штукой доставляла мне радость.
- Радость творчества, - вставил я.
- Вероятно, так это называется. Еще один из способов проявления ра-
дости жизни, торжества движения над материей, живого над мертвым, гор-
дость закваски, чувствующей, что она бродит.
Я всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого ма-
териализма, и принялся застилать койку. Он продолжал наносить линии и
цифры на чертеж. Это требовало чрезвычайной осторожности и точности, и я
поражался, как ему удается умерять свою силищу при исполнении столь тон-
кой работы.
Кончив заправлять койку, я невольно засмотрелся на него. Он был, не-
сомненно, красив, - настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением от-
метил, что в его лице нет ничего злобного или порочного. Можно было пок-
лясться, что человек этот не способен на зло. Но я боюсь быть превратно
понятым. Я хочу сказать только, что это было лицо человека, никогда не
идущего вразрез со своей совестью, или же человека, вовсе лишенного со-
вести. И я склоняюсь к последнему предположению. Это был великолепный
образчик атавизма - человек настолько примитивный, что в нем как бы
воскрес его первобытный предок, живший на земле задолго до развития
нравственного начала в людях. Он не был аморален, - к нему было просто
неприменимо понятие морали.
Как я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно было
гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От солнца
