и соленой морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой, и это при-
давало его красоте дикарский вид, напоминая о долгой и упорной борьбе со
стихиями. Полные губы были очерчены твердо и даже резко, что характерно
скорее для тонких губ. В таких же твердых и резких линиях подбородка,
носа и скул чувствовалась свирепая неукротимость самца. Нос напоминал
орлиный клюв, - в нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было
назвать греческим - для этого он был слишком массивен, а для римского -
слишком тонок. Все лицо в целом производило впечатление свирепости и си-
лы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вок-
руг рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то величие и закончен-
ность.
Итак, я поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Труд-
но передать, как глубоко интересовал меня этот человек. Кто он? Что он
за существо? Как сложился этот характер? Казалось, в нем были заложены
неисчерпаемые возможности. Почему же оставался он безвестным капитаном
какой-то зверобойной шхуны, прославившимся среди охотников только своей
необычайной жестокостью?
Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.
- Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная в вас сила
могла бы поднять такого, как вы, на любую высоту. Лишенный совести и
нравственных устоев, вы могли бы положить себе под ноги мир. А я вижу
вас здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете без-
вестное и отвратительное существование, охотитесь на морских животных,
которые нужны только для удовлетворения тщеславия женщин, погрязших в
свинстве, по вашим же собственным словам. Вы ведете жизнь, в которой нет
абсолютно ничего высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы
ничего не совершили? Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В
чем же дело? У вас не было честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то
соблазна? В чем дело? В чем дело?
Когда я заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей
вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту,
словно собираясь с мыслями, он сказал:
- Хэмп, знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка,
припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и
скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце,
его обожгло, и, не имея корня, оно засохло; иное упало в терние, и вы-
росло терние и заглушило его".
- Ну, и что же? - сказал я.
- Что же? - насмешливо переспросил он. - Да ничего хорошего. Я был
одним из этих семян.
Он наклонился над чертежом и снова принялся за работу. Я закончил
уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:
- Хэмп, если вы посмотрите на карту западного берега Норвегии, вы
найдете там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях от-
туда. Но я не норвежец. Я датчанин. Мои родители оба были датчане, и я
до сих пор не знаю, как они попали в это унылое место на западном берегу
Норвегии. Они никогда не говорили об этом. Во всем остальном в их жизни
не было никаких тайн. Это были бедные неграмотные люди, и их отцы и деды
были такие же простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих
сыновей из поколения в поколение бороздить волны морские, как повелось с
незапамятных времен. Вот и все, больше мне нечего рассказать.
- Нет, не все, - возразил я. - Ваша история все еще темна для меня.
- Что же еще я могу рассказать вам? - сказал он мрачно и со злобой. -
О перенесенных в детстве лишениях? О скудной жизни, когда нечего есть,
кроме рыбы? О том, как я, едва научившись ползать, выходил с рыбаками в
море? О моих братьях, которые один за другим уходили в море и больше не
возвращались? О том, как я, не умея ни читать, ни писать, десятилетним
юнгою плавал на старых каботажных судах? О грубой пище и еще более гру-
бом обращении, когда пинки и побои с утра и на сон грядущий заменяют
слова, а страх, ненависть и боль - единственное, что питает душу? Я не
люблю вспоминать об этом! Эти воспоминания и сейчас приводят меня в бе-
шенство. Я мог бы убить кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал
взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я
побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного. Он
был штурманом, когда я был юнгою, и стал капитаном к тому времени, когда
мы встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда уже больше не
сможет ходить.
- Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же
вы научились читать и писать?
- На английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой, в
четырнадцать - юнгой, в шестнадцать - матросом, в семнадцать - старшим
матросом и первым забиякой на баке. Беспредельные надежды и беспре-
дельное одиночество, никакой помощи, никакого сочувствия, - я до всего
дошел сам: сам учился навигации и математике, естественным наукам и ли-
тературе А к чему все это? Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выра-
зиться, когда жизнь моя начинает понемногу клониться к закату, стать хо-
зяином шхуны? Жалкое достижение, не правда ли? И когда солнце встало -
меня обожгло, и я засох, так как рос без корней.
- Но история знает рабов, достигших порфиры, - заметил я.
- История отмечает также благоприятные обстоятельства, способствовав-
шие такому возвышению, - мрачно возразил он. - Никто не создает эти обс-
тоятельства сам Все великие люди просто умели ловить счастье за хвост
Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И не
упустил бы благоприятной возможности, но она мне так и не представилась.
Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа
на свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь
вы.
- А где ваш брат? Что он делает?
- Он хозяин промыслового парохода "Македония" и охотится на котиков.
Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть
Ларсен.
- Смерть Ларсен? - невольно вырвалось у меня. - Он похож на вас?
- Не очень. Он просто тупая скотина. В нем, как и во мне, много...
много...
- Зверского? - подсказал я.
- Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне,
но он едва умеет читать и писать.
- И никогда не философствует о жизни? - добавил я.
- О нет, - ответил Волк Ларсен с горечью. - И в этом его счастье. Он
слишком занят жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые
открыл книгу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
"Призрак" достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает по
Тихому океану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс, как
говорят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись прес-
ной водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотни-
ки упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят
паруса для шлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой,
чтобы бесшумно подкрадываться к котикам, - вообще "наводят глянец", по
выражению Лича.
Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, останется
на всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, как стемне-
ет, не решается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают
ссоры. Луис говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим
доносчикам уже здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, греб-
цу из одной с ним шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж
напрямик, и раза два у него уже были столкновения с Волком Ларсеном
из-за того, что тот неправильно произносит его фамилию. А Иогансена он
как-то вечером изрядно поколотил, и с тех пор помощник не коверкает
больше его фамилии. Но смешно думать, чтобы Джонсон мог поколотить Волка
Ларсена.
Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть.
Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капита-
ном своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Жди-
те шквала, - предрекает Луис, - они ненавидят друг друга, как настоящие
волки".
Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей
промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шху-
нах их бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о
странных экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума
в Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и откры-
тым пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит приви-
рать, и к тому же этот малый - ходячая Энциклопедия по части котикового
промысла и всех, кто этим занимается.
Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в
кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Там тоже драки и
все готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемиминутно ждут, что
Смок и Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сце-
пятся снова, а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из
этой схватки. Он не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные сооб-
ражения. Ему совершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли
друг друга, но они нужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую
потеху, если они воздержатся от драк до конца промысла: они смогут тогда
свести все свои счеты, выбросить трупы за борт и потом придумать для
этого какие угодно изъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены
его хладнокровной жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они
все-таки боятся его.
Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине
души, побаиваюсь его. Ему свойственно мужество страха - как это бывает,
я хорошо знаю по себе, - и в любую минуту оно может взять в нем верх и
заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно
улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую
сдавил мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мус-
кулы увеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое
зрелище. У них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поло-
маны и черны от грязи, на пальцах - заусеницы, на ладонях - мозоли. Кро-
ме того, у меня появились фурункулы, что я приписываю корабельной пище,
так как никогда раньше этим не страдал.
На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением
библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в начале
плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что
Волк Ларсен может в ней для себя найти, и он прочел мне вслух из Эккле-
зиаста. При этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собствен-
ные мысли, и голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровы-
вал меня и держал в оцепенении. Хоть он и необразован, а читает хорошо.
Я как сейчас слышу его меланхолический голос:
"Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей;
завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих - разные му-
зыкальные орудия.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Ие-
русалиме, и мудрость моя пребыла со мною...
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд,
которым трудился я, делая их: и вот, все - суета и томление духа, и нет
от них пользы под солнцем!..
Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и
злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы;
как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся
клятвы.
Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь
всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их,
в жизни их; а после того они отходят к умершим.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу жи-
вому лучше, нежели мертвому льву.
