покончил с собой. Вражеские врачи поставили его на ноги - только для того,
чтобы барон окочурился на строительстве огромного военного завода на
окраине Красноярска. В капитуляцию, провозглашенную микадо, барон не
поверил, и потому считал, что война продолжается. Тем более что - он знал
это наверняка - никакого мирного договора между СССР и Японией подписано не
было. До весны он послушно трудился на хлеборезке (в силу своего
благородного происхождения), но с наступлением теплых дней попросту исчез.
Его собратья по оружию и судьбе доказали, что в филиппинских джунглях
можно скрываться годами и десятилетиями. Российские каторжники доказали то
же самое применительно к тайге. Барон Хираока как бы объединил два этих
опыта.
Чижмари заметили вдруг, что с огородов стала пропадать сперва репа, а
потом и картошка. Своих воров, прорезавшихся при советской власти, давно
извели. Сперва грешили на беглых зэков и на геологов, но варнак был уж
больно какой-то застенчивый: покопавшись на грядках, он обязательно
выпалывал сорняки и поправлял заплот.
Свирепые, как и хозяева, чижемские собаки на него не реагировали, а
чижемские интеллигенты, не столь свирепые, стали поговаривать об Урэтка -
местной разновидности снежного человека. Слух достиг краевого центра, и на
охоту прилетел десяток мордастых ребят с малиновыми околышами.
Они самонадеянно отвергли помощь клана Шипицыных, надеясь на трофейных
овчарок.
Когда отряд не вернулся, чижмари единодушно признали огородного вора
человеком, причем своего образа мыслей.
Стали оставлять для него на огородах кое-какие съестные и охотничьи
припасы, а когда собралась новая облава, не в пример более многочисленная,
патриарх Ефим Шипицын, опередив ее, "скрал" пришельца ночью на тропе и
утащил к себе в подполье. Облаву же две недели спустя направили по ложному
следу, изобразив похищение милицейского катера. В результате этой операции
в Японии навсегда пресекся род Хираока, а род Шипициных заполучил почти
дармового таежного работника. Постепенно барон отстроился и заматерел,
научился чижмарской речи, белку бил в глаз, а соболя в ухо; на досуге же
сочинял изысканные хайку и совершенствовал изобретенный им новый вид
единоборства - кума-до, что значит "путь медведя". Путь же настоящего
медведя при встрече с бароном фатальным образом пресекался, и косолапый
бедняга даже не успевал понять, что с ним вытворяет этот маленький
узкоглазый человечек.
Чужим людям барона не показывали, да и своим - через одного. Но за детьми
же не усмотришь! И вышло так, что со временем барон сделался пестуном
шипицинской младой поросли - но не всей, а тоже с большим отбором. Чижма
менялась, в нее проникали вредоносные миазмы цивилизации, и в конце концов
Хираока-сан остался одним из последних настоящих чижмарей. Об этом и
толковали старики, с кряхтением забравшись в беседку для чайной церемонии,
а Ираида заваривала все новый и новый чай и глазела на звезды...
Так началась ее новая жизнь. Так она узнала, что кроме Советского Союза,
где борются с пьянством, проводят ускорение и запускают самолеты в космос,
существует и другая, настоящая Россия, о которой узнают только те, кто
сумел дожить в ясном уме до преклонных лет, потаенная страна безымянных и
всеведущих странников, неизвестных праведников, неведомых зверей, скрытых
от мира храмов и библиотек, спящих до поры богатырей и чудовищ...
Она научилась говорить и писать по-японски и китайски, рисовать в манере
"укиё-э", не бояться смерти, показывать "пустое лицо", а также владеть
мечом и девятнадцатью основными приемами кума-до. Правда, до одиннадцати
лет ее к медведям не подпускали...
Школьные учителя Ираиду почему-то не любили. Причин для этого не было.
Разве что вместо полноценного сочинения на тему "Нигилист ли Базаров?" она
могла подать на проверку всего пять строчек:
От робости придуманная жизнь,
Смешной оскал - от нежности ограда.
Лягушек, право, жаль - при чем они,
Когда сжимает судорожно горло
Лиловый шарф?
Да еще преподаватель физкультуры, пытавшийся как-то зажать ее в
раздевалке, был подвергнут приему "полет медведя над спящим озером" и
надолго потерял трудоспособность.
И оттого, что с учителями она была необыкновенно для Чижмы почтительна,
они постоянно ждали от нее какой-нибудь изысканной гадости, а не дождавшись
- злились.
Никто не решился даже предложить ей вступить в пионеры.
Когда советская власть приказала долго и бестолково жить, Григорий
Шипицын вспомнил, что он, в сущности, Коломиец, и не худо бы найти
остальных Коломийцев. Поиск он начал, естественно, с родной Черкащщины. На
месте отцовской хаты дымился огромный, грязный, воняющий прокисшей мочой
комбинат. Но городское кладбище было прежним - зеленым, не по-русски
уютным. Два дня ему понадобилось, чтобы найти могилы родителей и сестры.
Еще два дня - чтобы найти сына бывших соседей, который хоть чтото знал о
судьбе остальных Коломийцев.
Брат жил в Москве, ругал порядки, разводился с очередной фиктивной женой
и строил далеко идущие планы.
Оглядев его замызганную хрущовку с видом на Курский вокзал, Грыцько
вместо приветствия сказал: "Ото ж, братику, добре тебя наградили москали за
вирну службу!". Потом они пили привезенную горилку с перцем, ругали все
власти, какие были, есть и будут, пели "Тэче вода каламутна" и хвастались
друг перед другом панорамами жизненных путей. В конце концов братья
расстались друзьями. Старший увез на память замечательный симоновский
карабин с прикладом из красного дерева, а младший с тех пор регулярно
получал посылки с копченой медвежатиной и калеными орехами.
Прошло семь лет. Население Чижмы стремительно исчезало - чижмари искали
новых охотничьих угодий, уже в городах. Москва считалась участком
перспективным, но сложным.
Понятно, что Ираида избрала именно ее.
Из записок доктора Ивана Стрельцова.
В 1978 году я закончил Второй Московский медицинский институт и получил
распределение хирургом в Грязовец, крошечный райцентр на полпути от Вологды
к Великому Устюгу. Время, проведенное в этом красивейшем, но совершенно
непригодном для жизни уголке, запечатлелось в памяти как нескончаемое
трехлетнее дежурство без перерывов, выходных и уж тем более праздников. Я
был единственным хирургом на пятьдесят километров в округе; кроме меня, в
больничке работала свирепая бабка-акушерка и анестезиолог, которого я ни
разу за все три года не видел трезвым. Несколько лет спустя, прочитав
"Записки молодого врача" Михаила Афанасьевича Булгакова и "Записки врача"
Виктора Викторовича Вересаева, я поразился: то, что изображалось ими как
предельно суровые условия, для нас было бы сущим отдыхом. Немудрено, что по
истечении срока моей трехлетней каторги (а иначе работа по распределению
мною уже и не воспринималась) я воспользовался любезным предложением
районного военкома и отправился в Афганистан в качестве полкового врача. Об
Афганской кампании написано и сказано много и даже слишком много; я имею по
этому поводу свое скромное мнение, которое, похоже, никого не интересует.
Многим эта кампания принесла ордена и звания, еще большему числу - раны
телесные и душевные.
Осознав последнее, я прошел курсы переподготовки и вернулся на второй
срок уже военным психиатром. Однако удача отвернулась от меня: я был ранен
в плечо случайным осколком реактивного снаряда, которыми моджахеды
постоянно обстреливали Кабул, и, вероятно, истек бы кровью прямо на улице,
если бы не своевременная помощь моего афганского коллеги Хафизуллы (я очень
беспокоился о его судьбе после нашего ухода из Афганистана и падения там
светского правительства, поскольку Хафизулла отличался весьма атеистическим
и даже циничным мироощущением; в этом я с годами все более становлюсь похож
на него; но недавно я радостью узнал, что он выбрался из-под руин своей
республики и сейчас работает в одной из лучших клиник Бомбея). Я перенес
четыре операции на левом плечевом суставе и уже шел на поправку, как вдруг
свалился от инфекционного гепатита, подлинного бича нашей ограниченной в
своих возможностях армии. Две недели я провел в буквальном смысле на грани
жизни и смерти, пребывая в полном сознании; и еще несколько месяцев коллеги
считали меня безнадежным. В ташкентский госпиталь я поступил, имея сорок
один килограмм чуть живого веса.
Через полгода я покинул и госпиталь, и армию, которая сочла, что я для
нее непригоден более - и направился в Москву.
Сейчас, вспоминая те события, которые изменили жизнь современного мира, я
затрудняюсь отделить второстепенные детали от главных, поскольку я убедился
наверное, что это лежит вне пределов человеческих возможностей.
Не буду вдаваться в подробности, скажу только: я имел московскую
прописку, не имея реального жилья. Мне предстояло на свою скудную пенсию
снять угол - и заняться поисками приемлемой работы. Развившаяся у меня
астения не позволяла пока что трудиться в полную силу, скажем, на "скорой"
или в больнице; найти же необременительное место хирурга или невропатолога
в поликлинике пока что не удавалось. Несколько ночей я провел под кровом
одного из моих институтских приятелей, но долго пользоваться его
любезностью было немыслимо: он жил с женой, двухлетним сыном и тещей в так
называемой полуторке, и даже без такого постояльца, как я, им было тесно и
нервно.
Однажды, возвращаясь после очередной неудачной попытки устроиться, я
почувствовал раздражение и жажду и зашел в грязноватый стеклянный павильон,
где торговали скверным разбавленным пивом. Должен сказать, что моральное
мое состояние было очень низким, и от сведения счетов с жизнью меня
удерживало разве что природное упрямство. Не исключаю, что подсознательная
суицидальность толкала меня блуждать ночами по темным пустынным местам и
даже задирать всяческих неприятных типов; как ни парадоксально, это всегда
кончалось ничем.
Меня обходили стороной - или опасливо, или как бы не замечая. Вот и
сейчас: я взял поллитровую банку неприятно пахнущей буроватой жидкости и
пригубил ее, не отходя от стойки, с единственным намерением сказать:
"Кажется, это пиво уже кто-то пил!" - и выплеснуть дрянь в лицо продавцу,
одутловатому парню в пятнистом переднике. Я чувствовал, что мне нужно
получить по морде, чтобы на что-то решиться. Я уже почти размахнулся, как
меня хлопнули сзади по плечу, и знакомый голос проорал:
- Стрельцов! Иван Петрович! Какими судьбами!
Я оглянулся. Это был доктор Колесников, бывший мой преподаватель на
курсах переподготовки, пьяница и виртуозный матерщинник, но невропатолог
милостью Божией, я многому научился именно у него. Сейчас я сразу обратил
внимание на его руки, серые от въевшейся грязи и растрескавшиеся - руки
слесаря, а не врача.
- Я вас не сразу и узнал, голубчик! - продолжал он. - Болеете, очевидно?
- Здравствуйте, Николай Игнатьевич! - я искренне обрадовался ему и сразу
позабыл обо всех своих неприятных планах. - Я вообще удивляюсь, что вы меня
узнали:
- Не забываю никого, - сказал он чуть даже обиженно. - Эйдетическая
память. Так что с вами стряслось? Чем занимаетесь?
- Ищу работу по силам, - сказал я. - Полную нагрузку пока не потяну, на
инвалидность не хочу, а найти что-нибудь легкое не могу. Да и угол
где-нибудь снять не мешало:
- Демобилизовались?
- Вчистую.
- Ранение, заболевание?
- И то, и другое.
- Ясно: Знаете, Иван Петрович, если не торопитесь, то нет ли у вас
желания взять бутылочку и посидеть с большим комфортом? Я живу вон там,
через пустырь:
- С радостью бы, Николай Игнатьевич, - сказал я, - да вот беда, печенка
все еще висит по самую подвздошную. Пиво туда-сюда, а крепкого не могу,
сразу умирать начинаю.
- Жаль, жаль: А знаете, Ваня, мне в голову пришла одна мысль. Не
удивляйтесь, такое иной раз случается. Есть у меня один приятель, человек
довольно странный, который мог бы вам помочь. Он занимается какими-то
потусторонними исследованиями, и ему нужен непредвзятый психиатр. Он
обратился ко мне, но я занят сейчас другими делами: Кроме того, он живет
