Андрей Лазарчук
ГИПЕРБОРЕЙСКАЯ ЧУМА
У вечности ворует каждый:
О. Мандельштам
1.
В первый понедельник апреля 1998 года все пассажиры станции метро
"Сокол", неподалеку от которой родился автор знаменитого душедробительного
шлягера "Ласточка-птичка на белом снегу", были объяты таким волнением,
словно неожиданно для себя приняли участие в съемках очередной серии
похождений какого-нибудь Стреляного, Меченого, Бешенного, Уколотого или
Ответившего-За-Козла. В отличие от зрелищ, в наши дни привлечь внимание
честной публики к любого рода инцидентам довольно трудно: мужчины, как
более ответственные, стремительно отворачиваются, смотрят под ноги и на
плафоны, устремляются без необходимости в переходы и забиваются в щели
настолько узкие, что потом приходится раздвигать киоски, чтобы вынуть
незадачливого уклониста. Женщины же, никогда не рассмотрев толком, в чем,
собственно, дело, начинают нести правительство.
Такие уж это были времена: президент воевал с парламентом, а
объединившись, они воевали с народом; олигархи гоняли национально-мыслящих
предпринимателей и получали в ответ; церковь ополчилась на телевидение,
комсомольцы-бомбисты - на статуи; правительству велели пока сидеть в
кабинетах, но быть готову в любой момент переменить место; расходы
населения неуклонно превышали его же доходы, а бедность достигла таких
масштабов, что деньги вместо кошельков и бумажников привычным стало носить
в картонных коробках. А были еще бомжи и чеченцы, братва и нацисты, ОМОН и
РУОПП, а также какие-то таинственные, а потому невыразимо страшные
"крысятники", - и кто с кем сражался на улицах и площадях, взрывал
лимузины, лифты и вагоны, простой обыватель предпочитал узнавать из газет и
репортажей мобильного ТВ, где среди репортерш высшим шиком считалось вести
репортаж, поставив изящную ножку на голову трупа:
Появление на платформе высокой и крепенькой девицы с рюкзаком за плечами
вначале вызвало просто легкий эстетический шок.
Представьте себе центральную фигуру с картины Питера Пауля Рубенса "Союз
Земли и Воды", помолодевшую до восемнадцати лет, ростом с центровую
баскетбольной команды "Уралочка", одетую в расстегнутую полушубейку из
таких соболей, что даже некоторые мужчины смотрели не на рвущуюся далеко
вперед грудь, а только и исключительно на шубу, не замечая грубости швов и
нелепости покроя. На голове, лихо сдвинутая на затылок, чуть держалась
огромная соболья же ушанка, к которой сзади пришит был кусок джинсовой
ткани, явно взятый с коленки. Достаточно бесформенная юбка в крупную
серо-буро-малиновую клетку казалось дикой, и лишь большой знаток распознал
бы цвета клана Маклаудов - и, может быть, поостерегся. Но знатоков в толпе
не случилось: Ноги девы обтягивали черные сапогичулки с лаковыми головками
и на чудовищной платформе - ровесники сигарет "Союз-Аполлон" и песни
"Арлекино". Но от статей и прелестей девушки взгляд неизбежно переползал
чуть назад, на исполинский рюкзак, какого никто из живущих никогда не видел
и уже не надеялся увидеть.
Вряд ли создатель этого рюкзака рассчитывал, что его изделие будут
использовать по прямому назначению - подобно тому, как мастер Андрей Чохов
отливал свою Царьпушку для вечности, как на цеховых праздниках бондари
сооружали невиданные бочки, а сапожники тачали великанские сапоги. Но не
только и не столько величиной поражал рюкзак. Десятки карманов и
карманчиков, пистонов и клапанов покрывали его в совершеннейшем беспорядке,
повсюду болтались концы ремней и шнуровок, кожаные и джинсовые заплаты
украшали его, как шрамы украшают лицо бурша. В промежутках между заплатами
виднелись чьи-то автографы, и вряд ли они принадлежали людям заурядным.
Странная желтовато-рыжая окраска рюкзака вроде бы не бросалась в глаза
сразу, но спустя какое-то время начинала вызывать нервный зуд - как будто
где-то проводили по стеклу расческой. Довершало картину небольшое
почерневшее весло, притороченное к рюкзаку сбоку.
В левой руке девушка несла помятый пятилитровый алюминиевый бидон с
замотанной черной изолентой горловиной, а в правой - изящную продолговатую
замшевую сумочку с золотым медальоном, более уместную в сочетании с
"маленьким черным платьем" и туфлями от Галлиони.
Наверное, только полная чужеродность этого предмета и подвигла Джеймса
Куку, бывшего студента Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы, а
ныне воришку "на отрыв" и торчка в предпоследней стадии, второй день
угорающего без дозы, на свершение неразумного поступка.
Во-первых, место и время были решительно непригодны для такого рода
акций. Исполнять их следовало на воле, имея множество путей отхода, или же
в толпе, коя всегда равнодушна. Здесь путь отхода был, в сущности, один:
наверх.
Народу же на толпу не набиралось никак. Во-вторых, намеченная жертва: Но,
возможно, бедолага Джеймс видел только сумочку и не видел ее
обладательницу. Он хорошо знал, что такие сумочки обычно носят вполне
беспомощные особы, способные разве на пронзительный вопль. А может быть,
скудеющим рассудком он верно оценил возможный вес рюкзака и решил, что
никто с таким грузом за плечами его, легконогого, не догонит.
И когда из подкатившего поезда вышли немногочисленные пассажиры и
направились к лестницам, ведущим на галерею, Джеймс подскользнул к жертве,
вырвал сумочку из ее руки, в два прыжка оказался на лестнице и стремительно
понесся по ступенькам вверх, зная, что за его спиной уже готов живой заслон
из пассажиров и через этот заслон преследователи - если кто-то бросится
догонять - проберутся не сразу.
Каков же был ужас негодяя, когда он почувствовал, что галерея под его
подошвами содрогается. Предки Джеймса Куку спасались от разъяренных
носорогов, взбегая с разгона на пальмы. Рудименты очнулись. Пальм не было,
и Куку полез на колонну. Он даже сумел продержаться на полированном мраморе
несколько мгновений, но был сорван, как фрукт.
Девушка поставила его перед собой, двумя пальцами выщипнула сумочку из
белоснежных неровных зубов и бережно стукнула дурачка в лоб. Джеймс увидел
над собой побелевшее от гнева лицо богини Йемойи и, вспомнив, каким
изощренным и чудовищным способом она обычно наказывает мужчин народа
йоруба, утратил контроль над собой:
Первым услыхал его визг сержант Агафонкин. Никакого сочувствия, кроме
злобы, звук у него не вызвал, поскольку дежурство кончалось, а любое
происшествие грозило затянуть его надолго. Дежурство и без того выдалось
тяжелым. Начнем с того, что это было второе дежурство подряд, поскольку
сменщиков угнали разыскивать очередную телефонную бомбу на Белорусском
вокзале. Потом приезжали проверяющие из мэрии и домогались непонятно чего.
Потом пришлось доставать с рельсов не то пьяного, не то припадочного. Потом
цыгане в составе небольшого, но энергичного табора своротили турникет.
Потом всех построили ловить неуловимого насильника и грабителя,
проходившего под псевдонимом "Блонд", которого будто бы видели неподалеку.
"Блонд" в метро не полез, и всем за это попало. Потом хлынули
спартаковские фанаты, от которых специально закрыли на ремонт станцию
"Динамо". Не успели кое-как растолкать "мясо" по разным вагонам, как в
вестибюле монах, собиравший на очередной храм, сцепился с двумя кришнаитами
и с Божьей помощью победил. Потом позвонил полковник Красноштан и
предупредил, что сегодня бритоголовые по всей Москве собираются бить негров
и министр будет бдить лично:
Потом было еще много всего, так что когда сержант Агафонкин услышал дикий
африканский вопль, он пребывал в состоянии какого-то истерического полусна
- состоянии, в котором человек способен решительно на все: от самого
благого до самого гнусного. Благая волна накатилась и ушла, надвинулась
волна гнусная. Так джинн, заточенный в медном сосуде, сперва клянется
озолотить освободителя, а потом - предать его лютой казни.
- Дождались, - сказал Агафонкин. - Кто-то рожает.
- Баба, - уверенно определил лейтенант Ситяев, только что излагавший
подчиненным содержание известного боевика про американскую спецполицию
"Люди в черном". Лейтенант вообще полагал необходимым постоянно повышать
культурный уровень своих земляков Агафонкина, Кирдяшкина и Викулова. Все
четверо генезис имели в мордовском городке Ковылкино, а с Агафонкиным
будущий лейтенант вообще учился в одной школе четырьмя классами старше и
неоднократно отнимал у будущего подчиненного карманные деньги. Менталитет
ковылкинцев вообще более тяготел к началу уголовному, нежели к
правоохранительному, что и заставило матерей Агафонкина, Кирдяшкина и
Викулова обратиться к столичному новожителю Ситяеву с просьбой поскорей
устроить их дембельнувшихся охломонов в милицию, пока не угодили на нары.
Ситяев, как ни странно, сумел это сделать. Теперь и по службе, и по жизни
Ситяев был охломонам опекун и тиран.
- Орет, не унимается, - напомнил Агафонкин. Все поднялись и устремились в
дверь.
Дело оказалось похуже, чем внезапные роды. Полковник накаркал. Били
негра. То есть уже не били, а добивали. И не шайка бритоголовых, а один
очень крупный человек. В клетчатых люберских штанах.
- Стоять! Руки за голову! Милиция!
- Оставь сапога, тварь!
- Нашел место!
Агафонкин перетянул хулигана по плечу дубинкой.
Хулиган выпрямился, резко повернулся к обидчику и рюкзаком сшиб
подвернувшегося Кирдяшкина с ног. Штаны превратились в взметнувшуюся юбку -
а глаза у хулигана были такие, что свистнувшего кулака Агафонкин попросту
не заметил...
...Потом люди рассказывали, как на станции "Сокол" прекрасная девушка в
одиночку отбивалась от целого взвода ментов-беспредельщиков, ломая им руки,
ребра и челюсти, как одолели-таки поганые русскую богатырку, прыгнув ей на
спину, и как внезапно получили подтверждение слухи о гигантских крокодилах,
делящих московские подземелья с гигантскими же крысами. Откусили голову
ментовскому генералу, не ушел тать от расплаты!..
На самом деле никакого подкрепления к наряду не пришло. Лейтенант Ситяев
и двое уцелевших бойцов, проявив истинно ковылкинскую сноровку, сумели в
конце концов, ухватившись за рюкзак, опрокинуть противника навзничь. Не
устоял на ногах и лейтенант, повисший на рюкзаке. И тут случилось самое
жуткое. Клапан прорвался, как бумага, и из отверстия надвинулась чудовищная
шипастая голова с огромной раззявленной пастью!
Остальное довершило воображение Ситяева, воспаленное любимыми им
американскими боевиками. Что он успел крикнуть на прощание - не знает
никто, поскольку все звуки вместе с издающей их головой исчезли в пасти
монстра.
Очнувшийся Агафонкин увидел, что его прекрасная оскорбительница
полусидит, опираясь на свой рюкзак, одной рукой прижимает к груди сумочку,
а другой рукой вращает над головой бидоном, отбивая удары дубинок
Кирдяшкина и Викулова. Позади девушки стоит на карачках лейтенант Ситяев, а
голова у него не своя, и эта страшная голова пытается заглянуть в рюкзак.
Агафонкин решил, что очнулся слишком рано, и снова закрыл глаза, не
забывая, однако, прислушиваться к голосу молвы.
- Неотложку вызовите!
- Он же задохнется!
- Всех бы их туда...
- Все-таки маленькие головы у ментов...
- Это еще кострючок! Вот белуги на Каспии...
- Он что там, наркоту ищет?
Когда Агафонкин услышал дикий хохот, то рассудил, что настало время
приходить в себя. На воительницу уже надевали наручники, а какой-то усатый
доброхот из толпы швейцарским офицерским ножом одним молниеносным движением
с хрустом разрезал пасть осетру. Наконец голова Ситяева с мерзким чмокающим
звуком вышла на свободу.
- Ну и рожа у тебя, лейтенант! - сказал доброхот, вытирая нож об рюкзак.
Ситяев некоторое время хватал ртом воздух, потом закашлялся. Голова его
была вся покрыта кровавой слизью.
- Ну, сука, - сипло сказал он. - Ну, все!
- А где сапог-то? - спохватился Кирдяшкин.
Действительно, Джеймс Куку не стал дожидаться развития событий, а,
прихватив неосмотрительно поставленный на пол кейс доброхота-освободителя,
