были хорошо:
- Где Батц? - глухо спросил идущий первым. - Рудольф
Батц? К стене, - бросил он Рифату.
- Вы еще кто такие? - недовольно отозвался Рифат. -
Что вы вообще тут делаете?! Документы попрошу:
Пятеро. Но Рифат уже, что называется, в контакте с
ними, а значит, можно сказать: только пятеро. Они еще этого
не знают:
А интересно: кто именно эти самые "они"?.. Если менты -
должны представиться. Вот сейчас:
- Не ваше дело. Отойдите. В какой палате Геллер?
Рифат как бы неуверенно выпрямился - а вот сестричка
осталась, дура, сидеть. Остолбенела, бедняжка. И если я
сейчас выкачусь, как собирался, на пол - то она будет
закрывать мне по крайней мере троих из пяти, и именно тех,
что возле Рифата:
Короче, вместо того, чтобы появиться эффектно и в виде
очень маленькой и быстро катящейся мишени, мне пришлось
просто вставать, вытягивать руки и палить в голову тому гаду,
который заносил автомат, чтобы садануть Рифату по почкам.
И только после выстрела сестричка сложилась в колобок и
укатилась под стол.
Так прозвучал первый выстрел этой войны.
А потом Рифат на миг стал как бы много выше ростом, и
четверка, окружавшая его, разлетелась в разные стороны. На
несколько секунд они про нас забудут: Движений Рифата я
не уловил. Я их никогда не мог уловить, хотя на тренировках
он старался прорисовывать все очень подробно.
В два прыжка я пересек холл - и аккурат попал бы под
автоматную очередь, не подсеки Рифат меня под колени. Кто-
то у них оставался на подстраховке, как же иначе: Меня
крутнуло по полу, и задницей вперед я въехал в палату. С
потолка коридора посыпались осколки стекла и куски
штукатурки.
Что меня поразило - никто не закричал.
Я мгновенно встал в проеме двери и, почти не
высовывая носа, посмотрел в обе стороны коридора. Успел
заметить лишь, что стул, на котором сидел сержант, пуст. За
рифленого стекла дверью, ведущей на главную лестницу, что-
то шевелилось. Мне показалось, что там не один человек, а
больше. И тут - погас свет.
На несколько секунд стало безнадежно темно. Потом
очень робко обозначились окна в холле: А потом кто-то из
сбитых Рифатом пришел в себя - не до конца, конечно, а так.
Я услышал шепелявую ругань, короткий лязг затвора - и
ударила очередь!
Все заполнили какие-то немыслимые, просто-таки
голливудские полотнища пульсирующего огня. Грохот - или
рев? - был неимоверный какой-то, просто чудовищный. Не
знаю, почему мне так показалось. Словно бы раньше никогда
не слышал автоматной стрельбы:
Наверное, с испугу я пальнул прямо в эти вспышки. Даже
два раза.
И тут же бросился вслед за собственными пулями.
Автомат я ухватил за ствол, рванул в сторону. Рукояткой
револьвера саданул куда-то наугад и услышал звонкий хруст.
Вырвал трофей из обмякшей руки и рванул через коридор.
- Фантомас!
- Здесь, не вопи: Постой-ка:
Послышался звук волочения и сдавленная ругань.
- Прикрывай коридор, - велел он мне.
Лежа, я чуть высунулся. Ни на глаза, в которых все было
лилово, ни на битый слух большой надежды не было, но все
же какую-то грубятину я уловить наверняка мог. Так вот:
грубых звуков не было. Движения будто бы тоже. Несколько
секунд. А вот потом начался бедлам:
К чести наших больных - никто не выскакивал в коридор.
Но как они кричали! И что они кричали! Под такой звуковой
завесой к нам неуслышанной могла подъехать танковая
колонна.
На стену передо мной лег тусклый дрожащий желтый
отсвет, и я догадался, что это Рифат подсвечивает себе
зажигалкой.
- Ах, вот как: - только и успел сказать он, как за нашими
спинами вдребезги разлетелось стекло! И тут же с котеночьим
писком в меня ткнулась сестричка.
Все в такие секунды делается само. Уж как сложится, так
сложится. Я схватил ее под мышку и бросился опять через
коридор - все в ту же палату. Бежал, как во сне, как сквозь
мед: медленно и вязко. Упал сам, уронил ее, оттолкнул:
Граната разорвалась ослепительно. Хорошо, что я
смотрел не в ту сторону - и все равно на сетчатке буквально
выжгло: белые стены; черный провал окна палаты - та его
часть, что над белыми занавесками; белые сверкающие
прутья кроватных спинок; белые лица с черными провалами
ртов: Через несколько мгновений это превратилось в
негатив.
И вдруг до меня дошло, что я остался один. В смысле -
без Рифата.
Потому что сидел Рифат ближе к окну, и деться от
разрыва ему было попросту некуда.
7.
Ираида мотала на ус.
Антон Григорьевич Чирей родился в Угличе в тысяча
девятьсот тринадцатом году. В двадцать втором юное
дарование, изучившее в эти голодные судорожные годы
тензорное исчисление, теорию относительности Эйнштейна и
язык суахили, было представлено Ленину. Разговор длился
часа два и касался как семейно-бытовых тем (":папа
расстрелян, а мама в чека. - Долго Ильич утешал паренька:"),
так и судеб науки и человечества. О трудах самого гения
революции Антон Григорьевич отозвался сухо. Дальнейшую
судьбу необыкновенного ребенка партия вверила рыцарю
революции железному Феликсу. Специально для Антона
Григорьевича была срочно организована небольшая, на
тридцать коек, колония. Равных ему не было, но все же
контингент подобрался вполне приличный. В эту колонию
любили водить иностранцев.
До семнадцати лет Антон Григорьевич превзошел
четыре университетских курса, потом способность его к
обучению резко пошла на снижение, и в девятнадцать лет он
был уже скорее туповат, чем гениален. Однако же набранный
научный багаж и твердая память позволяли ему еще долго
держаться на острие познания.
В тридцать втором году он стал директором "ОКБ-9 бис",
совершенно секретного предприятия, выведенного даже из-
под контроля НКВД; Антон Григорьевич отчитывался только и
исключительно перед Сталиным. Проблема, над которою он с
подчиненными работал, была проста: "Полная и
окончательная победа социализма в одной отдельно взятой
стране". Догадываясь, что ни материально-технической базой,
ни упразднением товарно-денежных отношений проблемы не
решить, отец и гений бросил Антона Георгиевича на самый
неподъемный участок: на создание Нового Человека.
Трудно судить, насколько Чирей был близок к цели: все
машины, приборы и материалы "ОКБ-9 бис" были уничтожены
в тысяча девятьсот пятьдесят первом году; вместе с
материалами уничтожены были и сотрудники: от завлабов и
выше; чисткой руководил сам директор в рамках кампании по
борьбе с кибернетикой. После чего он, посыпав голову
пеплом, оформил отношения с некоей Зоей Яценко, своей
сотрудницей, взял ее фамилию под предлогом
неблагозвучности собственной, и - исчез с горизонта.
Но что интересно: за время разгрома ОКБ директор
заметно помолодел:
- Ты сам-то откуда все это знаешь? - спросила Ираида
тоном Фомы Неверного.
- Да был там такой мэнээс по фамилии Вулич:
- Твой отец?!
- Да. В пятьдесят шестом освободился, в шестьдесят
шестом умер. Как раз шел второй, окончательный, разгром
кибернетики. Ну, и: Инфаркт. Рассказывал мало, боялся. Да
и честный был: раз уж дал подписку не болтать - значит,
болтать нельзя. А я - молодой осел - спрашивал редко. Не
интересно мне это было. Такая вот общая беда:
- И больше про этого директора ничего не известно?
- Как сказать: Столкнулся я с ним однажды и сам - нос к
носу. Было это в семьдесят пятом. Километрах в ста севернее
Сайгона - не того, который в Питере, а который Хошимин.
- Это во Вьетнаме? - уточнила Ираида.
- На Вьетнамщине, - строго поправил ее Крис. - Да.
Выпала мне загранка. Большая редкость по тогдашним
временам. Написал я довольно лажовую повесть про молодых
музыкантов. А Скачок, покойник, уже тогда возле ЦК
комсомола крутился и сам, представьте себе, задорные
стишки писал. Он и помог мне эту лажу в "Юности"
опубликовать. Спасибо покойнику: за это - да еще и за то,
что устроил нам с ним да еще одному парню, Саньке, что
потом песню "Ты хочешь меня, а я тебя" написал, а тогда
неплохо сочинял и пел под гитару - устроил он нам поездку в
свежеосвобожденный героический и братский Вьетнам. Тебе,
Ира, этого не понять: Во-первых, не стадом в двадцать голов
с комсоргом в качестве козла-вожака, во-вторых, не на
автобусе, где все остановки предусмотрены, а выдал нам
ихний Отечественный Фронт во главе с товарищем Хоанг Куок
Вьетом новенький трофейный джип с шофером и
переводчиком. И проехали мы по знаменитой "Дороге номер
один" от Ханоя до Сайгона и обратно. Концерты устраивали
для наших, которых там много было и которые сильно
тосковали по родине, и я их понимаю. Привез я из той поездки
и свой "Маджестик" - не успели его коммунисты утопить на
барже вместе с сайгонскими проститутками и джазменами -
там эти проблемы просто решали: Скачок, умница, тут же
оформил мне его как подарок от вьетнамского комсомола - а
то провладел бы я им аккурат до советской таможни. Короче,
хиляем обратно. Но облом нам по той же дороге ехать -
скучно. Да и Скачка людям показать стыдно: он после Сайгона
закирял со страшной силой. А ром вьетнамский - до того
жуткая вещь, что от него отказывались, бывало, даже
переделкинские алкаши. Короче, уговорили мы шофера
нашего добираться проселками. А берло стремное - то и дело
живот прихватывет:
- Стремное - что? - испугалась Ираида.
- Берло, девушка, это: как бы поточнее выразиться:
ну, что-то вроде провианта. Еда, в общем. Да, еда. И часто
приходилось нам делать неплановые остановки. И вот
остановились мы в очень живописном месте: дамба метров
пять высотой, по одну сторону - рисовые поля, крестьяне в
тростниковых шляпах, деревушка вдали с вышками для
часовых. А по другую сторону - древний храм, и какие-то люди
его разбирают киркомотыгами. Разумеется, под охраной.
Красивый такой храм: И вот сидим мы и пейзажем этим
любуемся, и вдруг один из тех, кто с кирками, кирку эту
бросает, бежит к нами и орет во весь голос: "Я - майор
Фоггерти, личный номер такой-то, сообщите правительству
Соединенных:" - не успел договорить, догнали его, повалили
и стали избивать прикладами, а потом поволокли за ноги. А
какие-то чины уже к нам бегут. Мы кое-как штаны надели,
переводчик в машине спит, сморило его, и вдруг водила наш,
до того по-русски ни шиша не знавший, быстро-быстро
лопочет: "Вы ни слова не знаете по-английски. Повторяю: вы
ни слова не знаете по-английски:" Первый раз я видел тогда
бледного вьетнамца. Ужасное зрелище:
- Я тоже один раз бледных негров видел, - сказал
Коломиец. - А уж какого я сам колеру был - и представить не
могу.
- Как мне в голову стукнуло, не понимаю, но схватил я
тогда скачковский ром, сам винтом высадил треть и парней
заставил. Скачок тут же лег - на старые дрожжи много ли
надо: В общем, продержали нас сутки в какой-то местной
кутузке. Всех по-отдельности. Колоть пытались на знание
английского, задавая внезапно вопросы. Все, как в фильме
"ЧП", которого ты тоже не помнишь:
- Помню, - сказала Ираида. - В прошлом году показывали
по НТВ.
- Я уже кричать начинаю: "Требую встречи с советским
консулом!" - и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме
не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В
общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной
выправкой, свободно говорящий по-русскому матерному. Он
меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и
говорит: "Да чтоб джазист английского не знал!.." Я было
крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка-
попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как
на идиота, и говорит: "Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе
настоящую Америку открою". И проводит в другую камеру,
попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось.
Переводчик-то, пидор, вполглаза спал: - Крис сморщился, как
от боли, мотнул головой. - В общем, как мы обратно в Союз
попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали.
Потом разошлись: Со Скачком мы еще виделись изредка, а
Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ
да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то
