- Сейчас мы с тобой прокатим по начинающей
просыпаться Москве, и ты посмотришь на нее отрешенными
глазами. Ты увидишь грязь на улицах и дома с пыльными
стеклами. Ты услышишь хохот самодовольных нэпманов,
которые на пьяных извозчиках возвращаются с диких оргий.
Обоняешь запоздалый обоз золотарей. Осязаешь помятых
девок у дверей притонов:
- Зачем я стану их осязать? - удивился Терешков.
- Чтобы запомнить, дубина! Возможно, ты этого больше
никогда не увидишь. Помнишь, что сказал профессор?
- Да. Не до конца выверено, в когда мы вернемся.
Терешков натянул шинель и суконный шлем с голубой
пилотской звездой. Огляделся, вдруг с грустью прощаясь с
комнатой, к которой привык. Полукружие теплой голландской
печи, длинное узкое окно, койка под серым одеялом, портрет
Отто Лилиенталя на стене. Когда Марков впервые увидел этот
портрет, он закричал: "Какой-то белогвардеец!" И долго после
смеялся над собой.
На мотоциклетку успела лечь склизкая роса.
Громкий звук мотора отлетал от стен. Воздух, упираясь в
лицо и руки, казался наполненным иглами льда.
Обманчив месяц апрель. Еще и снегу может подпустить.
С Воробьиных гор окинули глазом город. Тёмно:
Переглянулись:
- Едем?
- Едем, брат:
Пустыми улицами без девок и извозчиков они проехали
еще пять верст и оказались в месте своего назначения, перед
ничем не примечательным домом с арочными воротами.
Сторонний человек нипочем не сказал бы, что вот за
этими самыми воротами (ржа со скрипом и заспанный
дворник) скрывается могучая и секретная советская
лаборатория. От которой (чем не шутит черт!) зависит все
будущее счастье угнетенного человечества.
- Никодимыч, отпирай! Отпирай, Никодимыч!
- Фу, дымищу-то напустили:
Из флигеля - ассистентка Фрида.
- Не ждали вас так рано, зачем?..
- Невмоготу, Фрида Абрамовна! Запускай нас внутрь и
дай поглядеть на приготовления.
Молча пошла впереди, в гулкое нутро дома. Странный
флигель, никто и не поймет, что он - всего лишь нашлепка над
громадным подземным залом. По лестнице, потом налево - и
вот ты над круглой площадью, залитой дуговым светом.
Посередине площади - грузовик, в кузове которого стоит
как бы круглая птичья клетка из белых прутьев, сравнительно
больших размеров, так что две новенькие мотоциклетки БМВ
там помещаются, дюары с газом и коричневые баулы. И
немного места остается для двоих пилотов-испытателей.
Шестеро вокруг. Терешков знал их всех, знал и доверял.
Вот старый Зосимов, спец из редких, любящий смотреть на
звезды. Как флотский инженер строил подводный минный
крейсер "Енисей". Вот Панкратов, тоже белая кость, но в доску
свой, в революции с молодых ногтей, знал Ильича еще
студентом. Легко орудует такими силами, что жутко делается -
и думаешь, зажав щепоть в кармане, что не все познано еще
человеком и не все доступно ему так же легко, как бензин,
электричество или пар. Но и гордость берет. Стрыйский,
похожий издали на кривую растрепанную швабру, может в уме
сосчитать любые числа и говорит, что никогда ничего не
забывает. Бывший комиссар у Тухачевского, а крив потому, что
белопольская сабля прошлась по ребрам справа, пересчитав
их наново и по-своему. Манукян, электрик. Взглядом может
лампочку зажечь. Проводку видит насквозь. Выводил в
восемнадцатом флот из Гельсингфорса. Шпац, бывший эсер,
сумевший удивить самого Эйнштейна странными трудами о
парадоксах. И наконец Марысичка Панкратова, с которой
совсем неохота расставаться:
- Ты вздыхаешь? - спросил Марков.
- И да, и нет, - ответил Терешков, диалектик. - Я
вздыхаю, потому что очень долго мы с тобой ждали этого
момента, а когда он наступил, все оказалось будничным. Но я
не вздыхаю, потому что так и должно быть. Мы всегда ждем
чего-то необыкновенно прекрасного и обижаемся на
обыденность, и думаем, что она нехороша. А вот она-то как
раз и хороша. Что мы увидим там - мы ведь не знаем, правда?
Но уже готовим себя к тому, что это будет - необыкновенно,
прекрасно и восхитительно. Так?
- А ты что, думаешь иначе? Ты считаешь, что будущее
будет обыденным, простым и серым? Разве за это, за будни и
серость, мы дрались насмерть в гражданскую?
- Да. Ты удивлен? Но ведь это именно так. Мы дрались
не за то, чтобы превратить жизнь в безразмерный праздник, а
лишь за справедливость и за наше право решать, как жить. И
все. А кто думал иначе, разочаровались потом. Ты помнишь
Устименко?
- Он смалодушничал.
- Да, конечно. Но толкнуло-то его под руку именно
окончание обещанного праздника. Ему нравилось воевать, он
был красив и значим. Когда его не взяли в ЧК и в Персию, он
решил, что теперь окончено все.
- Он смалодушничал, как гимназистка. Нет, будущее
будет прекрасно, и ты мне можешь поверить. Оно просто не
может стать другим, ведь его делают такие люди, как
Панкратов и Стрыйский. Будут огромные красные дома, легкие
и полупрозрачные, соединенные мостами из золота и
алюминия. Сады на крышах. Легкие голубые паровозы на
однорельсовых эстакадных дорогах. Огромные аэропланы,
беззвучно бороздящие небеса. Утром ты встаешь, надеваешь
легчайший костюм из шелка и шерсти, спускаешься в лифте
сразу на станцию подземной железной дороги и стремительно
едешь на завод, где работают сотни станков-пианол, и ты
лишь управляешь ими, как полководец управляет армией:
- Что такое пианоло? - спросил Терешков, морща лоб.
- Пианола, дура. Это такой рояль, который умеет играть
сам, без тапера. Заводишь пружину, и он играет. А если
подвести пар или электричество, то он будет играть вечно.
Представляешь: он стоит в центре огромного зала и играет
Баха, сонату "Апассионату", любимое произведение Ильича. И
люди после работы приходят и слушают, и набирают силы и
энергию для нового трудового дня. Но точно такое же
устройство можно использовать для того, чтобы убираться в
квартире, шить одежду, нарезать болты и точить снаряды - и
это не делалось только потому, что буржуям невыгодно
освобождение пролетариата:
- Не Баха, а Шопена, - поправил Терешков товарища.
- Нет, Баха. Я точно помню. Есть даже такая шутка:
Бетховен выпил Чайковского, надел Шуберта и пошел на Гуно.
Присел, и - Бах! Потом сорвал Листа и вытер Шопена. Я по
ней и запоминаю композиторов.
- Ты пошляк, Марков. И твои отношения с женщинами
вызывающие.
Они еще долго могли пикироваться так, потому что были
разные во всем. Но подошла Фрида.
- Вас просит к себе товарищ профессор Шварцкопф.
Пошли. По жестяному коридору, к обитой пробкой двери
без табличек.
Шварцкопф был маленький и целлулоидно-блестящий. И
голос его был капризный, как у немецкой куклы с мигающими
глазами.
- Вот тот день, молодые люди, наконец случился. Мы так
долго его ждали, факт. Сегодня на дальнюю разведку нашего
неминуемого будущего вы отправляетесь. На сто лет вперед
ровно. Ваша задача побывать там и назад во что бы то ни
стало возвратиться. Если все наши размышления правильны,
то вы будете чувствовать себя хорошо, и поведение ваше
ничем ограничено не станет быть. Но привезти какие-либо
сувениры вы не сможете. Весь наш расчет на то лишь
имеется, что вы увидеть и запомнить сумеете многое. Еще раз
повторяю, что вся ваша задача в одном будет состоять:
увидеть кое-что и назад в сохраненности вернуться. Вы лишь
первыми будете, за вами другие последуют в больших
партиях. Оружие у вас будет иметься, обязательно, но вам его
категорически применять запрещено. Вы меня понимаете?
Испытатели дружно кивнули.
- А теперь я буду вас гипнозу подвергать, чтобы место в
памяти очистить и способности к запоминанию враз и
категорически усилить. На эти диваны ложитесь и сюда
безотрывностно смотрите.
Блестящее яйцо между пальцами. Меняет блескучесть и
цвет.
Журчит-льется тихая речь.
И что же это? Нет больше кабинета профессора. Наголо
бритые и еще влажные после бани стоят испытатели в
гардеробной. Чистое егерское белье перед ними, серые носки
тончайшей шерсти, французские офицерские ботинки желтой
кожи на высокой шнуровке, кожаные бриджи, вязаные свитера,
зеленые и серые, пилотские куртки и пилотские шлемы,
новенькие, блестящие от лака. Перчатки на меху с крагами,
непривычно мягкие и легкие. А под белье нужно надеть еще
тончайшие шелковые подштанники и шелковую же сорочку -
от вшей.
Ключи обратного хода. На пружинных браслетах
приковываются к запястьям.
В соседней комнате - оружие, патроны и деньги.
Американские "Кольты" образца девятьсот восьмого года в
коричневых кобурах и по две запасные обоймы к ним.
Отдельно - вощенного картона зеленая коробка с патронами.
Аптечка - каждому: перевязочные пакеты, морфий, аспирин и
стрептоцид, ляпис, йод, марганцовка. На двоих - запаянная
жестяная банка кокаина. Деньги: столбики золотых
"империалов", тоненькие пачки советских червонцев,
английских фунтов, японских иен, североамериканских
долларов.
- А если в будущем отменят деньги?
- Привезете обратно. Это достояние Республики.
И еще дальше - сухой паек. Из расчета на неделю:
галеты, пеммикан, сало, шоколад, спирт. И бутыль с водой
закреплена в клетке.
И вот (вещмешки за плечами!) Терешков и Марков стоят
у дверей клетки, отчаянно спокойные, готовые ко всему. С
завистью смотрят на них и Панкратов, и Зосимов, и
Стрыйский, и Манукян, и Шпац. И Марысичка. С которой - и тут
Терешков не вполне уверен - у него то ли было что-то, то ли
не было. То есть он не помнит, чтобы что-то было. Но -
чувствует, что было. Такая вот странность.
- Товарищи! - и глаза Панкратова блестят. - Настал
исторический миг! Человек веками подчинял себе
пространство и энергию, оставаясь рабом времени. И вот
теперь мы готовы сбить с себя оковы, скрутить время в
бараний рог и заставить его работать на пролетариат всех
стран. Простой пулемет "Максим", заброшенный к Спартаку,
позволит ему разгромить рабовладельческие римские
полчища и установить советскую власть в Италии на две
тысячи лет раньше срока, положенного косной и неторопливой
клячей-историей. Заглядывая же в будущее, мы будем
узнавать обо всех кознях, которые мировая буржуазия готовит
нашей Республике, и предотвращать их с неотвратимостью
Немезиды! И даже, может быть, заглядывая в будущее, мы
сумеем подхватывать новые прогрессивные идеи в области
техники и вооружения. Что сделает нас непобедимыми на
мировой арене! И вся эта блистающая перспектива станет
возможной благодаря вашему успешному броску! Да
здравствует мировая революция во всех временах и эпохах!
Да здравствует великий Ленин! Ура, товарищи!
- Ура!!! - хором в ответ.
Глава вторая.
Дверь закрывается. Час испытаний. В тумане. Не горит! Строго на
юг. Где люди? Черный аэроплан, белая звезда. Застава на дороге. Мы -
Ночные!
Испытатели разместились в привинченных к полу клетки
низких гнутых алюминиевых сиденьях. Сиденья вращались на
оси. К ним нужно было пристегнуться ремнями из толстой
кожи. От металлических дюаров за спиной исходил неземной
холод. Громко стучал метроном. Дрожали стрелки под
стеклами приборов. Щелкали реле. Негромко взвыли и
медленно утихли соленоиды.
- Приготовились, - поднял руку Зосимов.
Клацнули в ответ пряжки.
- Опускай!
Скользнул с потолка и развернулся белый шелковый
тент, укрывший клетку. Марков и Терешков остались внезапно
отрезанными от всего мира. И хотя слышались все звуки,
сразу стало казаться, что просто где-то рядом работает очень
большой хрипловатый репродуктор, доносящий за многие
сотни километров звуки живых человеческих голосов.
- Трогай!
Зафырчал мотор грузовика, мелко задергался пол
клетки. Задребезжало за спиной.
- Плохо притачали: сапожники:
- Кружимся, что ли?..
- Голова кружится.
- Да ну, голова. Дура. Все кружится.
Клетка и правда кружилась, вызывая помутнение
рассудка и желание хвататься руками за прутья.
- Едем:
- Куда-то едем:
Зазуммерил телефон. Марков поднял черную трубку.
- До отправления - три минуты, - голос Панкратова
ликующий и тревожный. - Как настроение?
- Боевое.
