рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину
поменял, на даче бассейн построил, еще что-то. Я, говорит,
возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по
плечу похлопал: песни писать надо: Эту: "Ласточку-птичку
на белом снегу" - тоже он написал. Н-да: А Скачка я через
полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть
что крепче пива - во рту превращается в этот вьетнамский
ром: и такой ужас скручивает:
- Крис Мартович, - спросила Ираида, - а вы про майора-
то сообщили, куда следует?
Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил
Коломиец:
- Сообщил бы - не сидел бы здесь:
- Объяснено нам было, - медленно сказал Крис, - что:
первое: на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют
твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в
засаду в каменных джунглях; второе: если америкосы про тот
лагерь узнают и про того майора запрос сделают, сразу будет
ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего
шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять
мимо американского посольства пройти боялся и от
телефонов-автоматов шарахался:
- Так этот русский - он и был тот бывший директор?
- Ну да.
- А как вы узнали?
- Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с
вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона
Григорьевича. Обязательно, говорю, передам - только,
наверное, не сразу: Ну, а как приехал - матери внешность
этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь,
подтвердила - он. Только вот слишком уж хорошо выглядит,
не по годам: Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал - в
Ташкенте джаз поднимал. И: впрочем, чего уж теперь:
- А потом? При Горбачеве?
- Как только прозвучало слово "гласность", я встал с
дивана, подошел к телефону и набрал номер: Глупо. Кто мог
прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и: стыдно,
главным образом. Столько трусил, и вдруг осмелел.
- А можно, я сообщу? - спросила Ираида.
- Зачем?.. - Крис отвернулся. - Впрочем, как хочешь:
- И вот что, ребята, - сказал Коломиец задумчиво. - Не
вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба
получиться.
Из записок доктора Ивана Стрельцова.
Когда все кончается и когда проходят возбуждение и
страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то-то
и то-то, побежал туда-то, затаился, лег на амбразуру или
поднял руки. Я знаю, что есть люди - профи разного профиля
- которые действительно полностью контролируют себя в
такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы,
либо очень хороший курс спецподготовки.
Нервы мои были весьма средние, а подготовка только
самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое-что
интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду
себя весьма рационально. Откуда что берется:
Во всяком случае, не из головы.
Я могу рассказать, как все произошло, но вряд ли сумею
отчитаться, почему сделал что-то именно так, а не иначе. И
еще стоит добавить: в эти минуты я все понимаю, но ничего не
чувствую. Придумывать же всякие переживания мне влом.
Я не так уж ослеп, как мне показалось в первые секунды:
темнота продолжалась очень недолго, так что и зрачки не
расширились по-настоящему, и ритин не выделился в
достаточных для ночного видения количествах. Да еще от
разрыва гранаты загорелось что-то в холле:
Сестричку, которая попыталась было подняться и куда-то
бежать, я сунул под кровать. Крикнул: всем на пол! В палате
было шесть коек. В коридоре кричали, потом грохнул выстрел,
и наступило молчание. Пожар разгорался. Кто-то красиво
перепрыгнул через подоконник, выпрямился по ту сторону
огня. Все то же: в черном и с черной шапочкой-маской на
голове. Потом он стремительно лег, на спине его оказался
другой, два раза быстро ударил кулаком. И - откатился куда-то
под стену.
Это был Рифат. А граната была, конечно, просто
шоковым взрывпакетом - о чем говорит нам душный запах
сгоревшего магния:
Я помаячил в двери, чтобы он увидел меня. Он увидел:
поднялась рука с пальцами, сомкнутыми колечком. Потом -
указательный палец в сторону шума, и выкинуто - два.
Возможно: Потом прямая ладонь: ждать.
Да. Они там вбегают в палаты, рассматривают больных,
заглядывают под кровати - не прячется ли там какой гад
вроде меня: Секунд десять - и в следующую дверь: еще
десять - и в следующую:
То есть, конечно - один вбегает в палату, другой его
прикрывает.
Дверь, дверь, еще дверь - и мы:
Надо было не только автомат отбирать, надо было и
рожок нашарить. С десяток патронов он, гаденыш, сжег.
Я его не любил только и исключительно за то, что он
сжег патроны.
Кто-то зашевелился на полу в коридоре. Я вдруг понял,
что времени прошло - чуть больше минуты. В этот миг шумно,
как курица из бумажного мешка, кто-то вылетел из соседней
палаты и по диагонали рванул к разбитому окну в холле, и
сейчас же: "Стой, сука!!!" - и мягкие сильные удары быстрых
шагов, а чертов беглец цепляется ногой и рушится в какое-то
стекло и звонкое железо, разлетаются догорающие клочья:
Вот они. Двое в черном, и оба нетипично легкие и
поджарые. Автоматов в руках нет. Один бросается к беглецу, а
второй принимает классическую стойку Вивера и
стремительно чертит пистолетом горизонтальные
полуокружности.
И тут до меня доходит, что "Айсберга" моего у меня в
руках нет, и куда я его дел, непонятно.
Треснул того по зубам, отобрал автомат, залег: так: а
потом разбилось стекло, я сгреб сестричку:
Выходило, что револьвер мой так и валяется на полу в
холле.
Значит, надо бить из автомата. В верхнюю часть корпуса
и голову, потому что где-то внизу укрывается Рифат.
Ну, поторопил я себя. Стреляй.
Убивай его.
Но рука одеревенела. По-настоящему. Я понял вдруг, что
убить - не смогу.
Раньше я этого про себя не знал. Как ни странно.
Значит, нужно делать что-то другое.
Попробовать пальнуть по его вытянутым рукам, когда он
поворачивается в профиль?..
Ничего другого не остается. Хотя цель маленькая и
очень быстрая:
Наверное, он уловил краем глаза движение,
стремительно крутнулся в мою сторону - и вдруг упал, будто
запутавшись в ногах, и только потом до меня дошло, что в
коридоре хлопнули два выстрела. А потом я увидел, что
Рифат крутит руки последнему бандиту:
Оказывается, уже горел свет - в концах коридора.
Я протер автомат чьим-то полотенцем, бросил то и
другое на пол и стал искать "Айсберг". Нашел, сунул в карман.
В конце коридора маячил, то возникая, то пропадая, сержант с
пистолетом в руке. Тощий негр в серых джинсах и
перепачканной зеленоватой толстовке по стеночке
пробирался к окну. Поняв, что я на него смотрю, он рыбкой
метнулся через подоконник. Мелькнули розовые пятки.
- Рифат! - крикнул я и бросился следом за беглецом.
Мы поймали его не сразу - но скоро. Интересно: он
вырывался, отбивался, но не кричал. Лишь шептал: "О?Мбиру,
О?Мбиру, О?Мбиру:"
Впрочем, вру. В тот момент я не разобрал, что именно он
нашептывал, кого так проникновенно звал. Потом уже - я
спросил, а он ответил.
А тогда я просто заметил на лице Рифата трудное
выражение. Он сидел на корточках над поверженным негром и
смотрел куда-то мимо меня.
- Возвращаемся? - спросил он.
- Ты с ума сошел, - сказал я. Руки начинали дрожать. -
Нас же заметут, как пару окурков.
- Я говорю: домой возвращаемся? - уточнил он.
- Домой. Домой - да.
И мы огородами, огородами, вдохновляя и направляя
беглеца, ушли к нашему "Москвичу", уже начавшему
выделяться из ночной тени.
Рифат сначала завез меня в нашу контору, за что я был
ему страшно благодарен. Негра он тоже вручил мне. За это я
благодарен не был, но отказаться не смел. Негр впал в
оторопь и лишь изредка бормотал что-то.
В конторе, окружив Хасановну, сидела вся наша
экспедиция: Крис, Коломиец и Ираида. На полу громоздилась
огромная серая коробка из-под телевизора, стол был завален
папками - толстыми, тонкими, серыми, синими, розовыми,
зелеными: Пахло старой лежалой бумагой, одновременно
подмоченной и пыльной - совершенно неповторимый запах
плохих необустроенных архивов. И, конечно, плесень. Куда же
без плесени?..
Они все повернули головы и посмотрели на меня с
неудовольствием и любопытством. Вроде бы: и где ты
шляешься, все кино пропустил, теперь вот рассказывать тебе,
что и как: Я вытащил на свет нашего то ли гостя, то ли
пленника.
- Ух ты, - сказала Ираида.
- Не знаю, как вы, - сказал я, - а мы с добычей. Этим
афроафриканцем наши друзья намеревались повторить
подвиг Ивана Коростылева. Прошу любить и жаловать.
- Как ты его назвал? - переспросил Крис.
- По правилам политкорректности - "афроафриканцем".
Говорят, что "негр" - это неприличное слово. Вроде как
"пидор". И отныне вместо слова "дурак" прошу употреблять
выражение: "представитель интеллектуального
большинства":- я чувствовал, что меня несет, но удержаться
не мог.
- Что-то случилось? - решил уточнить Крис.
- Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит
использовать на сто пятьдесят процентов...
Раздался какой-то всхлип. Я повернул голову. Негр
закатил глаза и сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил
парня под мышки, легко оттащил на кушетку. А я, время от
времени начиная хихикать, поведал о своих забавных
приключениях. Коломиец слушал и наливался тяжелым
мраком. Зато у Ираиды начал восхищенно приоткрываться
ротик. За это зрелище можно было многое отдать.
Коломиец прихлопнул тяжелой лапой по столу:
- Так:
Его прервал телефонный звонок.
- Началось, - хмыкнул Крис.
Хасановна сняла трубку.
- Да. Слушаю: Иван Петрович! Вас.
Я взял трубку. Это оказался Ильяс.
- Доктор, слушай. Я все еще тут неподалеку. Какой-то
хрен у вас на крыше что-то делает, я не пойму, что:
- Спасибо, братка!
Я положил трубку и посмотрел на всех:
- Приключения еще не кончились:
У меня потом было много поводов улыбнуться своим
словам. "Не кончились:"
Да они только начинались!
Впрочем, на крыше мы никого не обнаружили. Лишь к
стойке антенны привязаны были какие-то длинные
соломенные жгуты. Вонь от гниющих кошачьих трупиков была
страшная:
8.
Мало кому известно, что первый вариант романа
Александра Беляева "Человек-амфибия" назывался "Человек
с железными жабрами", героя звали не Ихтиандром, а
Прохором, и рассказывалось в этом романе про базу для
подготовки подводных диверсантов-разведчиков в Ялте. На
следующий день после сдачи рукописи в издательство
Беляева вызвали куда следует и настоятельно
порекомендовали заменить железные жабры жабрами
молодой акулы, исключить всякие упоминания СССР и вообще
перенести действие куда-нибудь подальше. Что автор и
сделал, к счастью.
Да что Беляев! Даже прижизненный советский классик
Алексей Толстой был вынужден многое изменить и в
конструкции аппарата инженера Лося, и в гиперболоиде
инженера Гарина, не говоря уже о подлинных целях
марсианской экспедиции. Сомневающиеся могут достать
берлинское издание "Аэлиты" 1926 года и сравнить с любым
советским. Мало того, "Аэлита" и "Гиперболоид" задумывались
как единый роман, этакий "наш ответ уэллсовским
марсианам"...
Молодая советская наука в двадцатые-тридцатые годы
вытворяла такое, что и ныне представляется чудом. А
молодая советская цензура (которой как бы не существовало,
а был так называемый Гослит) сбивалась с ног в попытках
заделать дыры в заборе. Иногда это удавалось, иногда нет.
Во-первых, цензуре своевременно не докладывали, что
является на сегодняшний день государственной или военной
тайной. Во-вторых, в государстве тотального контроля, как ни
странно, существовало множество изданий,
трудноразличимых для Недреманного Ока по причине
мелкости оных. Цензоры на местах были невежественны,
ленивы, а зачастую - просто пьяны. За недосмотр они
расплачивались постфактум. Печатная продукция изымалась,
уничтожалась, помещалась в спецхран - но не могла исчезнуть
полностью. Из районных и многотиражных газет
сворачивались кульки для семечек и селедки, ими оклеивали
