тихо-тихо смылся.
Как ни странно, доброхот не стал поднимать шум и тоже растворился в
негустой толпе.
Когда пленницу повлекли в дежурку, сержант Агафонкин, как бы стыдясь
своего неучастия в схватке, принялся разгонять народ, причем исключительно
жестами, и, видя выражение его лица, люди повиновались безоговорочно.
Потом он сходил в вестибюль к аптечному киоску (идти пришлось далеко,
поскольку тот киоск, что напротив поста милиции, не работал сегодня), взял
упаковку анальгина и тюбик гепариновой мази. Слухи в сильно искаженном виде
уже докатились до периферии, поэтому киоскерша долго не отпускала сержанта,
выпытывая подробности. Сперва он отвечал скупо, все еще жестами, но потом,
чувствуя, что челюсть кое-как движется, разговорился.
- Никакой не крокодил, - сказал он. - Осетёр. И вообще не болтай.
Контрабандой тут пахнет.
Выслушав пару медицинских советов, он двинулся назад.
Разложили ребята мочалку или еще нет? - пришло ему в голову. Он торопливо
вернулся к киоску, где, краснея, ткнул пальцем в презервативы и на пальцах
же сперва попросил три, а потом, подумав, целых пять. Обратно он шагал чуть
быстрее. Воображение пошло вразнос - должно быть, от удара. Первым,
конечно, будет Серый, думал он. А потом я. А потом ей понравится. А потом
отдадим пээмгешникам с собакой. А в бидоне, наверное, мед...
Дверь, к его удивлению, была открыта. Мочалка, освобожденная всего лишь
от рюкзака, сидела на стуле, закинув ногу на ногу. Сержанты стояли по
стойке "смирно", а Серый, красный и мокрый, сидел за своим столом,
выглядывая из-за половины осетровой туши - но тоже по стойке "смирно". В
руке у него была телефонная трубка.
- Извиняйся, Васька, - пробормотал он, отводя взгляд. - Извиняйся, пока
не поздно.
В контуженном мозгу Агафонкина мелькнула было мысль, что мэр наконец-то
дал приказ метелить черных, а они сдуру поступили наоборот. Потом - что
напоролись на спецназовку, выполнявшую спецзадание, и тем самым сорвали
спецоперацию. Потом...
- Так мы это... Прощения просим, - сказал он. - Чтобы без обид, значит...
И потрогал закаменевшую половину лица.
Девушка улыбнулась.
- Ираида, - сказала она застенчиво и протянула ладошку лодочкой.
Затмение все не оставляло Агафонкина, и он совершенно неожиданно для себя
и впервые в жизни поцеловал женщине руку.
- Редкое у вас имя, - заискивающе подал голос из-за
стола лейтенант.
- Обыкновенное имя, - сказала воительница. - У нас каких только нет имен!
Есть Препедигна. Есть Феопистия:
Тем временем отозвался телефонный собеседник лейтенанта.
- Да! - закричал Ситяев. - Подойдет! Ну, что ты!.. За мной не заржавеет!
Спасибо, Мохнатый! Спас, можно сказать!
Он положил трубку и, расплываясь в улыбке, сказал:
- Сейчас будет машина. По высшему разряду доставят.
Вы уж Евгению Феодосьевичу про недоразумение это глупое не говорите...
Рыбку вам ребята сейчас упакуют...
Вместо ответа Ираида извлекла из-за пазухи огромный нож в шитых бисером
ножнах. Агафонкин попятился было, но девушка повернулась к столу и одним
махом отвалила толстенный желтый ломоть осетрины.
- А то совсем вы тут заморенные, - пояснила она.
- Значит, так, - сказал лейтенант. - Подойдет белый
"линкольн-континенталь". Ребята вас проводят...
Кирдяшкин и Викулов волоком подтащили рюкзак к столу и вставили в него
осетра. Лейтенанта передернуло. Ираида поднялась, взяла со стола сумочку,
изгвазданную в рыбьей слизи, сунула ее в карман рюкзака. Потом сгребла
лямки в горсть и легко закинула сооружение на плечо, подхватила свободной
рукой бидон и улыбнулась Агафонкину.
- Я же вас не со зла пазгнула, а с перепугу, - сказала она.
- Я живых-то негров только по телику и видала. А чтоб так - нет.
- Бывает, - охотно согласился Агафонкин.
Когда таинственная незнакомка удалилась со своим эскортом, скорее
декоративным, сержант вопрошающе уставился на лейтенанта.
- Ну, Васька, - сказал Ситяев, - не верил я в Бога, а сегодня пойду и
свечку поставлю. Как меня надоумило на это письмо посмотреть!
- Какое письмо?
- Которое в сумочке было.
- А кто она такая? Шмара бандитская?
- Не-ет, Вася. Что ты! Бандиты - они нормальные, понятие имеют: они ведь
почти такие же, как мы, с имя завсегда можно договориться. А вот ты про: -
Ситяев сглотнул, - про Коломийца слыхал?
- Ну, - сказал Агафонкин, внутренне холодея.
- Так вот она - его племянница!
- Ёпрст! - сказал Агафонкин и сел. - А я уже гондоны купил...
И они потом долго истерически хохотали, показывая друг на друга пальцами.
2.
В молодости зырянская колдунья нагадала царю Ивану Васильевичу, что
умрет он в Москве. Из этого, к сожалению, вовсе не следовало, что в любом
другом городе царь будет жить вечно. Но Москвы грозный царь, как известно,
не любил и в особенно тревожные времена старался держаться от стольного
града подальше.
Видимо, именно поэтому венценосный безумец и решил перенести столицу
своего государства в Вологду, и даже предпринял для этого некоторые меры.
Кроме того, из Вологды легче было добраться морским незамерзающим в те
времена путем до самой Англии, что и было главной мечтой жизни Ивана
Васильевича. Сам он себя русским человеком не считал, возводя свою
родословную к римским императорам, а Британия представлялась ему прямой
наследницей Рима.
Царь грезил стать супругом тамошней королевы-девственницы Елизаветы,
регулярно посещать театр "Глобус" и, может быть, даже познакомиться с самим
сочинителем Шекспиром. Ему, владельцу и главному читателю одной из лучших
библиотек тогдашнего мира, было обидно, что в Англии уже написаны "Гамлет"
и "Сон в летнюю ночь", а в его державе свежими бестселлерами считались
"Сказка про Ерша Ершовича, сына Щетинникова" да "Повесть о бражнике, како
вниде в рай".
Оттого он и лютовал над своими подданными - надеялся, видимо, что Шекспир
прослышит про его злодеяния и напишет хронику "Кинг Джон оф Москоу", из
которой все поймут, что Ричард Третий в сравнении с ним - пацан и хлюпик.
Как бы то ни было, жители Вологодчины сильно встревожились царскими
планами. Особенно крепко забеспокоились жители городка Грязовец, которым
совсем не улыбалось разделить участь, скажем, новгородцев. Они споро
собрались, погрузились на телеги и рванули в Сибирь, далеко обогнав при
этом дружины Ермака Тимофеевича. Бежали они несколько лет и остановились
только на Ангаре, где и осели, прельстившись красотой пейзажа, природными
богатствами и отдаленностью от центра.
Обитал ли кто-нибудь до них в этих суровых дебрях - неизвестно. Скорее
всего, обитал - иначе откуда бы взялись названия поселков Чижма, Тутуя,
Пинжакет, Шилогуй, Ёкандра, Большой Кильдым и Малый Кильдым? Ведь не сами
же беглецы их придумали.
Самым большим поселением стала Чижма, а насельники ее отныне именовались
чижмарями. Чижмари отличались повышенной суровостью, скопидомством и
подозрительностью к чужакам, сохранившейся вплоть до наших дней. Еще где-то
в середине семидесятых туда прибыли из краевого центра два чекиста с целью
тряхнуть молодого местного учителя русского языка - дошли слухи, что он
задает детям диктанты по текстам не то Солженицына, не то Набокова.
Учитель, на его счастье, как раз в это время уехал именно в краевой центр -
повез учеников на смотр художественной самодеятельности. На все расспросы
угрюмые чижмари отвечали неохотно и односложно, а к вечеру оказалось, что
ночевать командированным негде - странноприимного дома в поселке не
оказалось, в частные дома под разными предлогами не пускали. Отчаявшиеся
рыцари госбезопасности решили скоротать студеную ночь в местном клубе, но
там, как на грех, учинены были танцы, и местная молодежь охотно избила
непрошенных гостей - не из диссидентских соображений, а просто как чужаков.
Страшась позора, посланцы спустили дело на тормозах.
Можно себе представить, какой суровости достигали нравы в прежние годы!
Напоровшись на вооруженного чижмаря в тайге, не могли рассчитывать на
пощаду ни беглый каторжник-варнак, ни его преследователи.
Ссыльнопоселенцы, начиная с декабристов, здесь либо тихо угасали, либо
совершенно очижмаривались, пускали корни и приобретали местный менталитет,
ставя превыше всех кулинарных изысков омуля с душком.
Правда, в начале века местному батюшке удалось убедить чижмарей, что
грехи их вопиют к небу; в ответ на это чижмари решили посрамить всех
соседей в благочестии и поставить каменную церковь. Другие на их месте
наладили бы производство кирпича на месте либо сплавились за ним в самый
ближний город Енисейск, но это было бы слишком просто и примитивно. Чижмари
отрядили представительную делегацию аж в Киев, где пилигримы приобрели
необходимое количество кирпича, освятили его в Киево-Печерской лавре,
прикупили роскошный колокол, отлитый в бельгийском городе Малин, и
тронулись в обратный путь, занявший несколько лет, потому что
Транссибирская железная дорога еще не была построена. В Чижму вернулась
едва ли половина посланцев - остальные сложили головы в дороге от трудов и
болезней.
Зато церковью можно было гордиться - вплоть до Гражданской:
Фамилий в Чижме было в основном три: Шипицыны, Пальгуновы и Убиенных.
Шипицыны, по традиции, кормились от тайги и пушного промысла, Пальгуновы
безраздельно господствовали на реке, Убиенных обеспечивали кадрами
администрацию и сферу обслуживания. Троецарствие это изредка расцвечивалось
за счет неустанной борьбы с врагами народа экзотическими именами: то немцы
Баумгартены, то литовцы Раздевайтисы, то даже эстонец, носивший
несовместимую с жизнью фамилию Педаяс. Чижма либо отторгала чужака сразу,
либо растворяла его в себе без остатка.
Именно с целью раствориться без остатка попал в эти края старший брат
полковника ГРУ Евгения Коломийца, Григорий. Официально он считался
подорвавшимся в лесу на мине, да так, что почти ничего не осталось; на
самом же деле мальчонка был связником у бандеровцев. Повстречав однажды на
лесном проселке колонну крытых "студебеккеров", мудрый не по годам Грицько
решил не возвращаться ни в схрон, ни в село, а побежал на железную дорогу и
запрыгнул в первый попавшийся товарняк. Товарняк же следовал аккурат в
Сибирь. Когда существование без документов стало совсем невозможным,
возмужавший хохол добрался до Чижмы, покорил черными кудрями и богатырской
статью одну из местных невест, в результате чего из грузчика Коломийца
сделался охотником Шипицыным, потом отслужил в армии и стал совершенно вне
всяких подозрений. Коломиец-младший был уверен, что старшего брата нет на
свете, родители же о правде частично догадывались, но помалкивали, чтобы,
не дай Бог, не порушить парню военную карьеру.
К умножению рядов Шипицыных Григорий приступил с энтузиазмом молодости, и
сейчас, в свои семьдесят, вовсю уже был счастливым дедом и прадедом,
потерявшим счет мелкому поголовью. Однако внучку Ираиду выделял,
сызмальства брал с собой на охоту и там ставил братьям в пример за
выносливость и меткость. Когда же Ираиде стукнуло восемь, дед сам собрал ее
котомку, взял за руку и повел, велев молчать всю дорогу. Тропа была
незнакомая и почти не пробитая - в ту сторону ходили редко. Переночевали у
костра, а к вечеру следующего дня вышли на обширную поляну.
Посреди поляны был прудик, обсаженный черемухой. Позади пруда прятался
под кронами высоченных кедров сказочный домик, и он не походил ни на избу,
ни на зимовье. Возле тропы, ведущей к домику, стояли в странном беспорядке
врытые в землю черные камни. Собаки здесь не лаяли - просто обнюхали
пришельцев и убежали. Из домика вышел невысокий смуглый человек в
подпоясанном халате и с саблей за поясом. Он поклонился, сложив руки перед
грудью, и дед поклонился в ответ.
- Ось тут тоби и будэ пионерський лагерь! - сказал дед Ираиде.
...Капитан Императорской Квантунской армии барон Итиро Хираока
обстоятельств своего пленения не знал, поскольку валялся с жесточайшим
приступом малярии в полевом госпитале. По той же самой причине он не
