Отраде до колена! Иргуташкхерронго-чрокхи грибов не ели и даже побаивались
их, Тальбо пытался это втолковать Отраде, но та лишь смеялась. В этот день ей
можно было все.
В конце концов Тальбо разжег костер, а Отрада сделала грибной шашлык
на палочках: и расплакалась, когда потек запах. Тальбо не мог понять, в чем
дело, а она - никак не могла рассказать:
А другой, последний ее полет кончился на обширной поляне, где стояли
разукрашенные шатры и ждали кони. Отрада судорожно дернулась, когда увидела
форму конкордийских гвардейцев и военных чиновников. Но рядом с ними стояли
и славы: Сообщение о переходе Конкордии на сторону Мелиоры (именно так -
для быстроты - ей сказали) она приняла внешне почти равнодушно.
Но что творилось в ее душе, она не могла описать. Несколько минут она
ненавидела всех - абсолютно всех! - такой раскаленно-белой ненавистью, что,
имей возможность, испепелила бы мир и людей:
Потом это чувство притупилось. После разговоров с дядюшкой
Светозаром. Дядюшка сумел убедить ее в чем-то: но с тех пор она избегала
встреч с ним. Даже не то чтобы избегала: просто так получалось. Тем более,
вскоре пришлось ехать на юг:
О, ее прекрасно встретили на юге, в Петронелле, Терентий был так мил, а
гость его, Вандо, смертельно больной и прекрасно сознающий неотвратимость
скорого конца, просто расцветал при ее появлении: в какие-то моменты ей
казалось, что она начинает понимать природу кесарской власти: кесаря должны
просто любить, и все. Было так естественно, что при ее появлении все встают, и
того же Вандо приходится упрашивать не делать этого:
Все было бы просто замечательно, если бы не кошмары.
Поначалу это были просто дикие роскошные сны, где все смешалось:
дворцы, пещеры, рыцари, летчики, чудовища: все было этакое легкое,
необязательное, и даже страх был щекочущий, приятный. Но постепенно сны
становились проще и как-то медленнее, реальнее, плотнее, по ним уже не
порхалось. Послевкусие тяжелого ужаса сохранялось потом долго. Иногда
возникал кто-то знакомый, но забытый - в позе попавшего в паутину. Рука
вытянута прощальным жестом: Она пыталась вспомнить его имя, но натыкалась
на черную каменную преграду. Последние же дни всё дошло до крайней степени
упрощения: Отрада - во сне у нее не было имени - оказывалась в каком-то
закрытом пространстве, и с нею там что-то происходило: примитивное и грубое.
Такое, что нельзя было вспоминать. Но как изгнать из памяти ощущение стены, в
которую вжимаешься изо всех сил, в которой спиной чувствуешь каждую
неровность, каждую щербинку и трещинку: и к которой вдруг в последний миг
проникаешься непонятной противоестественной любовью:
Отрада просыпалась всегда от удушья - потому что сама себе во сне
зажимала рот руками.
Трещинки в потолке - слева у окна - складывались в знакомый профиль.
Зачем ты ушел? Зачем?..
Скорей бы уж эта свадьба, иногда с презрением думала она. В конце
концов, Венедим ей даже чем-то нравился. В нем была безыскусность и
надежность. Но Венедим все еще ходил на костылях: нога его вроде бы срослась,
но пока не слушалась, не держала. Он лечился на горячих серных источниках в
Агафонике, в дне пути от Петронеллы. А Вандо хотел, чтобы было по обычаю:
жениху следовало нести невесту к алтарю на руках.
Все складывалось настолько сурово предопределенно и неизбежно, что
сны могли оказаться этакой подсознательной аллегорией грядущего:
:Он опоздал на секунду: засов взвизгнул. Покои матери теперь были
закрыты изнутри. Их там человек восемь, подумал Алексей отстранено. Еще трое
- он видел - сбежали по лестнице вниз. И неизвестно, сколько их на первом
этаже:
Провал в памяти. Что-то было. Топор в руках.
Зачем тебе такие двери, однажды спросил он, и мать засмеялась: я
женщина одинокая:
Хорошая дубовая дверь. Хороший железный засов:
Они не сразу испугались, нет. Ведь их было так много:
:зарубил последнего - кто-то внутри холодно вел счет - и оглянулся.
Дом уже было не спасти, огонь рвался из окон кухни и столовой: сунул Аникит в
руки толстой кухарке: подержи - а сам бросился в дым, задержанного дыхания
должно было хватить минуты на две: Апостол порывался что-то сказать, хватал
рукой, но из горла вместо звуков вырывались только красные пузыри, а потом
кровь хлынула волной, он судорожно дернулся и замер:
Дворня стаскивала зарубленных мародеров-крайнов на задний двор, мать
распоряжалась спокойно и деловито, будто ничего не произошло, так, пустячок,
не о чем говорить: а Алексей вдруг словно закостенел. Ему помогли отойти в
сторонку, заботливо усадили в вынесенное из горящего дома кресло, дали вина.
Он сидел и смотрел на огонь.
Сознание остановилось. Не поток, а лужица. Льдинка.
Великий чародей умер:
Виновник всех несчастий последних лет - лежит, вцепившись в свое
мертвое горло мертвыми пальцами, а душа его проваливается куда-то,
проваливается:
До чего же он этого боялся, несчастный мерзавец.
Когда стало светло, мать велела заложить дорожную карету и две фуры. У
нее был еще один дом - в Столии.
Часть дороги Алексею было по пути с этим обозом. Да и не бросать же
мать на дорогах без охраны:
Только под вечер, когда разместились в старом и тесном постоялом дворе
у моста через Сухую речку, Алексей сумел почесть в себе ту мысль, что так
тревожила и не давала покоя.
Теперь, когда Астерий мертв, можно распеленывать и будить кесаря:
- Что? - Сарвил не поверил.
- Астерий умер, - повторила Ларисса с дрожью в голосе. - Он умер
быстро и бесповоротно. От железа. Он умер. Душа его внизу, на равнинах. Он
умер:
- Значит, скоро и мне... нам. Вы ведь пойдете со мной?
Молчание.
- Да:- еле слышно.
- Теперь уже, наверное, можно сказать: это ведь вы помогли тогда
Пактовию?
- Можно. Нет, не я. Я лишь: была при этом. Да. Только так и можно
сказать.
Очень долгое молчание.
- Он: знает? Догадывается?
- Уже все равно. Никто ничего не сумеет сделать:
- Камен! Эй, сотник Камен!
Не сотник, а тысячник, мысленно поправил кричавшего Камен, медленно и
солидно сходя с коня и разводя руки для объятия. Улыбка лезла на его лицо, он
сгонял ее, но она все равно лезла:
- Венедим, дружище! Какими судьбами?
- Это ты - какими судьбами? Я -то здесь уже второй месяц.
- Ну? Вот не знал, а то бы раньше приехал. Слышал, что ты уцелел тогда,
азахи рассказывали: все равно не думал, что встречу. Ну, рассказывай. Что
нового? Женишься, говорят?
- Ну: да. Наверное.
- Чего это ты? Не охота, что ли?
- Да нет: Ты сам-то как? Не ранен, смотрю. Отчего же сюда приехал?
- Пока тихо, решил подлечиться. Свежих ран не заработал, хвала
Создателю, а вот старые никак не уймутся. Тысяча моя тут неподалеку, меловой
тракт охраняет.
- Тысяча уже, значит?
- Слово одно, что тысяча. Если по клинкам, то три сотни полного состава
набираются да еще отдельных два десятка. Все молодежь:
- Ну, это-то понятно. Ты остановился где?
- В трактире: эх, как же его: а, "Зеленое яблочко ".
- Почти рядом со мной. Это отлично. А лечиться у кого, не договаривался
еще?
- За тем и еду.
- Тогда я тебе порекомендую Аэллу Саверию. Сначала-то меня другая
ведима пользовала, и все без толку. Теперь же - ну, просто с каждым днем:
веришь, еще дней пять назад на ногу наступить не мог.
- А она согласится?
- А мы попросим.
Баня ведимы Аэллы стояла на камнях, из-под которых вытекал тоненький
ручеек. Над всем этим полушатром раскинулась крона исполинского платана, в
незапамятные времена изуродованного ураганом или молнией.
Ведима только что отпустила молодую женщину-горбунью и присела на
скамье у входа - отдохнуть. Появление нового пациента радости ей не
доставило.
- Силы на исходе, - сказала она просто. - Слишком много больных
прошло через мои руки. Каждый отнимает частичку. Не знаю, что делать. Надо
остановиться. Но как? Я осмотрю вас, Камен. Но возьму к себе лишь в том случае,
если молодые ведимы окажутся бессильны. Заходите, раздевайтесь, ложитесь на
лавку.
В бане пахло баней - а еще воском и травами. Камен снял с себя
дорожный кафтан, рубаху, кожаные штаны, остался в коротких исподних. Лавка
оказалась из какого-то странного теплого и даже как будто мягкого дерева. Углы
были оглажены. Тело словно растеклось по ней, глаза затуманились:
Он слышал, как ведима Аэлла вошла, стукнула чем-то. Потом послышался
ее сдавленный вскрик. Камен вскочил.
Женщина стояла, тяжело дыша и прижав руки к щекам. Он не мог понять,
на что она смотрит. Плошка с полузастывшим воском:
- Простите:- пробормотала она и выбежала. - Венедим! Акрит Венедим!
Ничего не понимаю, подумал Камен. На всякий случай надел штаны и
обулся. Мало ли:
Они вскоре вернулись оба. Теперь Аэлла взяла плошку в руки. Поднесла к
глазам.
- Вне всякого сомнения, - сказала она.
- Когда это случилось? - голос Венедима оказался неожиданно хрипл.
- Недавно. Ночью или утром.
- А: как? Непонятно?
- В общих чертах: не от чар. Скорее, от железа:
Венедим вдруг сжал ее в объятиях и расцеловал. Потом бросился на
Камена.
- Да что случи: о-ох:
- Кто-то убил Астерия! Чародея Астерия!
- Который: прежнего нашего кесаря?..
- Да! Да! Да!
- Ух ты. Убил - железом?
- Представляешь? Убил - чародея - железом! Это Пактовий, больше
некому:
- Акрит Венедим: - тихо позвала Аэлла.
- Да?
- Мне нужно увидеть кесаря Светозара. Или потаинника Януария. Прямо
сейчас. Вы уж извините меня:- Камену.
- По этому поводу? - звенящим голосом спросил Венедим.
Она кивнула.
Глава третья.
Проводив мать до предместий Столии, городка маленького, но пышного и
кичливого даже в такие трудные времена, Алексей направил свой путь на восток,
к монастырю Клариана Ангела. Нездоровая это была затея - носиться по
сельским дорогам в одиночку здесь, местах разбойных даже в мирное время, а уж
сейчас и просто опасных - даже для небольших отрядов. Но не было другого
выбора:
В конце концов, мрачно подумал он, раз уж меня кто-то взялся беречь -
так пусть бережет. Если я ему нужен.
Наверное, этот кто-то и берег его: за всю дорогу лишь раз он видел людей:
пожилые крестьяне бродили по заросшему полю, изредка наклоняясь и подбирая
что-то. Им не было дела до одинокого всадника. И еще раз под дамбой
полуспущенного пруда он увидел мертвую женщину. Надо было бы остановиться
и похоронить ее, но он проехал мимо и потом долго корил себя за это.
Ангел встретил его у ворот.
- Как долго ты шел, - сказал он.
Конрад Астион проверил, хорошо ли затянут узел, потом подергал за
веревку и крикнул:
- Тяни!
Сам же - уперся шипастыми подковками сапог в сруб колодца и, помогая
тянущим, как бы зашагал вверх. Птицыны дети были ребята сильные для своего
роста, но все же недостаточно для того, чтобы просто выволочь на веревке с
сорокасаженной глубины средних размеров мужчину. Выносливости им не
хватало:
Он был готов примерно на середине подъема остановиться, чтобы те,
наверху, сменились - но никакой паузы не последовало, тянули в том же темпе,
ровно. Конрад не то чтобы не заметил этого - просто не придал значения. Но
даже если бы он и заметил, и придал: что могло бы измениться?
Перерезал бы веревку? Или горло?
Зачем?
Он сощурился от яркого света, протянул руку, чтобы ему помогли
выбраться, но рука нашла пустоту.
Через секунду он понял: силуэты, окружающие колодец, отнюдь не
кажутся великанами. Они и были великаны - в сравнении с маленькими детьми
Птицы, что лежали тут же, под ногами, неубранные.
- Добро пожаловать в ад, почтенный Конрад, - сказал тот, кто стоял
напротив.
Он стоял неподвижно, и Конрад понял потом, что неподвижность эта была
нарочитая и что ему просто подарили секунду, а то и две, чтобы достать из-за
голенища нож и перерезать веревку. Но он не сделал этого, а вновь протянул руку,
и на эту руку тут же накинули ременную петлю.
