Алексей посмотрел вверх. Звезд не было. Неба тоже не было.
Петля затянулась на его шее.
Ступай:
Он ступил в пустоту.
Все, кого я люблю - помогите мне достойно принять то, что я узнaю.
Долго-долго не происходило ничего:
Чародей Эфрон пришел к Протасию в тот момент, когда стратиг собрался
наконец поесть. Что-то, державшее Протасия последние дни с страшном
предпоследнем напряжении, вдруг исчезло. Это походило на внезапное
опьянение шипучим вином. И следовало закусить, набить до отказа желудок,
чтобы: чтобы не произошло чего-то глупого.
- Садись, - кивнул он чародею. - Все еще постишься?
- Нет.
- Тогда - компанию мне составишь?
- У тебя же только мясо.
- Сейчас принесут кашу: - говоря, он налил чародею кружку ледяного
молока. - Что случилось?
- Они ушли. Ночью их было довольно много, утром мне показалось, что
стало меньше: Сейчас - не осталось ни одного.
- Не спрятались? Именно ушли?
- Да. Птицы видели уходивших.
- И куда же они двигались?
- На восток.
- Не может быть.
- Мне тоже так кажется. Но это факт.
- Ты пей молоко-то, пей: вот и кашку принесли: Эфрон, друг мой. Не в
обиду, но скажу. Ты же сам знаешь, что с ними чародей был, которого ты:
- :которому я не соперник. Конечно. Больше тебе скажу, стратиг:
небывалой силы чародей с ними. Небывалой. Дикой. И явно - из молодых.
Малоученный. Не битый. Предерзкий. Этот, которого повязали вчера - мышь по
сравнению с ним. Боится страшно. А ведь я и его-то еле-еле остановил, еле-еле
устоял сам. Такие вот дела:
- Так ты думаешь, это: не тот? Еще и другой остался?
Эфрон молча положил в рот ложку каши. Мучительно проглотил. Запил
молоком.
- Это обычный, - сказал Эфрон. - Из школы Така Иристоподия - той, что в
пригороде Порфира. Я его даже помню немного. Встречались раньше. Нет,
главным у них другой, другой: - он замолчал и стал смотреть куда-то мимо
Протасия. - Во всех смыслах - другой: Да. Ты ждешь ответа. Задал вопрос.
Отвечаю. Идут они на восток, это несомненно. На приманки наши плевать хотели.
Что им там нужно:
- Но ведь мы же их там прихлопнем.
Эфрон проглотил еще ложку каши - уже легче.
- Не знаю, - сказал он. - Вчера мы вот огневыми боями их разбили. Может,
и у них за пазухой что-то спрятано:
Вдруг что-то засветилось под потолком, и дверь откатилась так бесшумно,
что на миг подумалось: ничего этого нет, видимость, мираж. Но человек,
вошедший сюда, был более чем телесен. Гора очень жесткого мяса с костями: и
очень другое лицо: тонкое и грустное, с опущенными уголками глаз и уголками
рта. И сами глаза: черные, влажные, бездонные: ничего не нужно человеку,
кроме таких вот глаз. При этом - костюм киношного злодея: широкие штаны с
оттянутыми карманами, толстенный и в ладонь шириной ремень, черный кожаный
жилет на голое тело:
- Ну, здравствуй, - сказал он, и голос был подстать глазам. - Здравствуй,
долгожданная.
Это лицо не было приспособлено для улыбок, но сейчас оно казалось
почти приветливым. Но губы, кажется, потрескались:
Что-то возникло и тут же пропало перед внутренним взором - мгновенно,
как при вспышке. Отрада покачнулась.
- Здравствуйте, - сказала она, преодолевая какое-то внутреннее
сопротивление.
- Не узнаешь: - уголки рта вновь опустились. - Что ж, Пафнутий говорил,
что может такое стать: Правда, не узнаешь?
Она покачала головой.
- Я:- начал он и сделал маленький шаг вперед, - твой:- и еще маленький
шаг, - отец:
Отрада непроизвольно отступила.
- Настоящий отец: - шаг, - подлинный отец:
Она почувствовала, как под колени ей уперся край лежанки, и скользнула
влево. Человек остановился. Но глаза его не отпускали. Он лишь смотрел, не
поворачивая головы, и можно было зайти ему за спину, но все равно ощущать
этот взгляд. Она знала, что теперь это надолго.
- Ты все равно здесь - и будешь здесь, - сказал он тихо. - Я так хочу, а все,
чего я хочу, происходит. И вот еще, чтоб ты знала: твой возлюбленный мертв. Его
повесили на сухом дереве.
- Что? - не поняла она.
- Два часа назад Алексея Пактовия, кесарского слава, ученика чародея
Филадельфа и чародея Истукария, повесили на веревке за шею. На сухом дереве.
Эта казнь не позволяет душе расстаться с телом до самого дня Восстания
мертвых. Но это уже ничего не значит для тебя. Ибо никакого Восстания не
будет:
Отрада почему-то опустила взгляд. Будто кто-то снизу пытался привлечь
ее внимание, подать ей сигнал. Но это были всего лишь ее собственные руки. Она
смотрела на них, не понимая. Руки как руки:
- Это уже третье известие о его смерти, которое я получаю от других
людей, - сказала она. Голос был ровный, и это удивляло. - И много раз:
- Это ничего не значит. И весь ваш опыт, дочь моя, здесь ничего не значит.
Я оставляю вас - ненадолго. Гуляйте. Слушайтесь Аски. Она дурного не скажет.
Он щелкнул пальцами, и тут же раздался веселый цокот коготков по
плитам пола. Из-за спины человека выбежала, виляя хвостом, большая рыжая
собака, и широко улыбнулась Отраде.
У собаки было человеческое лицо.
Поздним утром в дверь комнат "Зеленого яблочка", которые снял для
себя Камен Мартиан, забарабанили. Камен продрал глаз, приподнялся. Денщик
уже отпирал. На пороге стоял Венедим.
- И что ты думаешь?! - хохоча, сказал он, и потряс над головой какой-то
бумагой. - Невесту опять украли!
- Ф-фу:- Камен помотал головой. - Радуешься, да? Ну, радуйся:
- Радоваться нечему, - сказал Венедим, - но ведь смешно. Согласись, что
смешно, - он сел на плетеный стул.
- Будет смешнее, если ты сейчас эту штуку раздавишь:- под мягкий треск
сказал Камен, но Венедим успел вскочить. - Кто украл-то, известно?
- Известно. Видели люди, как ее вели на конкордийскую баргу. Что
меловой камень перевозит.
- Ну, значит, точно не они. Раз уж людям это показали:
Венедим нахмурился.
- Что-то не то ты говоришь, тысячник. Пил, небось:
- Пить мне теперь долго нельзя, чаровница запретила. Парила меня с
полуночи до рассвета, так я и сплю, проснуться не могу. А про то, что ты
подумал: Это ведь я сейчас тысячник войсковой конницы, а был-то сотником
конной стражи. Со всякими грабежами да насилиями люди к кому обращались?
Вот то-то же: Ну, что? Ехать надо, разбираться на месте будем:
- Куда?
- Куда-куда: В Петронелле дело было? В нее, родную, и поедем:
- Да зачем? Там и без нас морока еще та:
- Не хочешь невесту искать? - прищурился Камен.
Венедим присел рядом с ним. Стал смотреть в пол.
- Не знаю, - сказал, наконец. Выдавил из себя. - Я же не дурак. И не без
глаз. Видел, как она тогда смотрела: Спала она с ним, что я, не понимаю? Да мне
бы и плевать: только это у них было не просто так. Обычай, обычай: Знаю, что
обычай. А жить с женой, которая твоей смерти желает и ждет, как избавления - это
кому надо? Мне? Да пошло оно всё: Поехали, - неожиданно сказал он. - Ты прав.
Надо искать.
Глава седьмая.
Сначала с него опала кожа, потом мускулы. Потом одна за одной
отваливались кости. В конце всего висел только череп с полутора десятками
позвонков. Все это медленно рассыпалось по воздуху пылью. В глазницу попал
осенний лист, щекотал черенком. Подлетала какая-то маленькая птица, садилась
на череп и начинала его долбить. Это было мучительнее всего.
Самое глупое, думал он, это пытаться подстраиваться под древние
пророчества.
Самое безнадежное - пытаться угадать, чего от тебя хотел или хочет
Создатель.
Самое смешное - принимать на веру слова тех, кому ты нужен, но не
подчинен.
Я был глуп, смешон и безнадежен.
Я буду умным. Я могу попытаться не быть смешным. Но моя
безнадежность пребудет со мной. Я останусь сколь угодно надежным для других
(ты уже предал ее! и ее, и ее тоже! - я только притворился перед судьбой, обманул
судьбу, а на самом деле: - важно не намерение, важен результат:), но для себя -
всё как было, всё по-прежнему.
Потом были руки, странным образом создающие его заново из праха, в
который он обратился.
Потом были тьма и свет. Сначала было больше тьмы, потом стало
больше света. Может быть, это что-то означало.
Потом его несли. Погребальное пение слышалось над ним; оно было
необычным. Он понимал слова, но долго не мог понять смысл, пока не догадался,
что поют наоборот, от конца к началу, от последней строчки к первой:
Эту ночь император тоже провел в тревоге. С недавних пор ночи у него
оказались украдены. Пылающая полоса в небе, пока еще не видимая днем,
ночами проступала даже сквозь стены, как кровь проступает сквозь бинты, как
воспоминания о невесомых детских горестях и обидах проступают сквозь
плотную зрелую жизнь. Он лежал и смотрел на нее.
Он чувствовал себя даже не капитаном - капитаном явно был кто-то
другой, - а, пожалуй, купцом на левиатоне, который среди моря медленно
погружается в пучину. Лодку, должно быть, сорвало штормом, да и многие ли
поместятся в лодке: А судно погружается медленно. Настолько медленно, что к
этому можно даже привыкнуть. Вот она, надежная земля под ногами. Правда, чуть-
чуть накренилась: но ходить-то все-таки можно? И можно еще без страха
переночевать в каюте. И наутро позавтракать вместе с другими пассажирами,
болтая вроде бы ни о чем.
Можно уговорить себя считать прожитый день самым главным днем. Или
месяцем. Или всей жизнью.
Но все существо твое - кричит.
Особенно во сне.
Во сне - уже третью ночь подряд - император видел себя повешенным на
сухом дереве. Ноги едва не касались земли, но земли странной, с домиками не
более шкатулки для печати и деревьями, подобными ползучей траве камнеломке.
Неужели же это всё, думал он, глядя на эти домики - они начинали
дрожать, словно при землетрясении, и потом корчиться в огне, неужели же это
всё, вот так просто, нипочему:
Он сел. Ночи слились в одну, и он не мог знать, в какую именно это
происходит. Он сел, а потом встал. Женщина встрепенулась. Она не должна была
спать, но уснула. Это была вина. Он решил пренебречь. Накинул халат, вышел на
балкон. Страж справа и страж слева, на углах. Тихо отступили в тень. Он успел их
заметить, и это тоже была вина.
Пренебречь.
Огненная полоса показывалась из-за далеких гор, полого восходила
вправо на высоту взгляда поверх головы стоящего - и пропадала за свесом
крыши и стеной: то есть не пропадала совсем, а становилась размытой и
бледной.
Даже чародеи не видели ее. Одно время он даже думал, что они просто
боятся признаться. Нет, действительно не видели.
Во сне он узнал, что ему следует отправляться в Мелиору. Он давно
собирался туда, к воюющей армии, заметно утратившей боевой дух. Но -
отговаривали советники. Сегодня он решил окончательно: надо плыть. И
немедленно.
Наверное, я убегаю, подумал император.
Сны о повешении начались у него сразу после возвращения с верховий
Суи. Им даже пришлось сойти с коней, потому что кони судорожно рвались туда,
вперед, под клубящиеся тучи. И сам император чувствовал, как гонит, гонит его
туда, сначала вниз с горы, потом по дороге, потом через мосты, мимо брошенных
городков и сел, по сумрачному ущелью - в Долину Качающихся Камней: Будто
ровный ветер, тянущий в исполинское поддувало, подталкивал в спину. И тучи,
раскинувшиеся там, вдали - лоснящиеся, цвета свежих кровоподтеков,
напряженные:
Чародеи, бывшие с ним, выматывались страшно, стараясь хоть как-то
оттолкнуть, пустить поверх голов ту дикую, сводящую с ума тягу.
Нескольких коней удержать не удалось, они умчались. Один - упал на
склоне, сломав передние ноги. Но и он полз на коленях, полз бесконечно долго:
Император приказал поворачивать.
Трюмы левиатона заполнялись водой, и невозможно было добраться до
пробоины.
Почему это пришлось на мое время, подумал он. И еще он подумал о
сыновьях. Их было двое, семи и девяти лет. Жену, мать сыновей, император
давно удалил от себя, хотя иногда сожалел об этом: в ней было что-то,
недоступное пониманию. Остальные женщины после нее казались придуманными
от скуки.
