Так, как мы живем, можно и вообще не жить:
Он приказал мыслям исчезнуть.
Зaмок был огромен, как город - и все равно Отрада почти сразу поняла: он
- тот же самый, что и крошечный черный на горe в мире-склепе, где жил
Привратник: и, может быть, кто-то еще. Вот эта площадь и окружающие ее дома -
та комната, где она очнулась, а вон то круглое озеро в желтовато-серых берегах:
понятно что. Назло всему она села на край и спустила ноги в воду. Вода была
ледяная. На нее смотрели, но не вмешивались.
Аски тоже с советами и разговорами не лезла. Только однажды, когда
Отрада попыталась свернуть на широкую и совершенно безлюдную улицу, она
сказала: "Не ходи". "Почему?" - удивилась Отрада. "Не принято:"
Странно: Отрада, с одной стороны, была уверена, что Отец (так, с
большой буквы, она решила называть его) не солгал ей; с другой - она почему-то
твердо знала, что Алексей так или иначе вернется к ней. Будто бы где-то внутри,
между ключиц, из ничего возникла дудочка-близнятка - взамен деревянной,
отобранной тогда, когда Конрад предал ее: то есть - невыносимо давно. И эта
бесплотная дудочка тихонько играла и играла. Значит, Алексей жив и придет за
нею. Все остальное было как-то не слишком важным.
Зaмок почему-то казался зелено-черным, но именно казался: глаза
утверждали, что здесь множество ярких и светлых цветов. Беленые стены,
коричневатые деревянные настилы тротуаров, красные черепичные крыши. Но
почему-то казалось, что под тонким слоем чужого обманного цвета все равно
живет либо зелень камня, либо чернота железа.
Может быть, так на нее подействовал вид стен: они с Аски забрались на
веселую, всю обвешанную флагами башенку, расположенную над мостом, и с
этой башенки Отрада оглянулась.
Ниже уровня моста стена была сложена из исполинских каменных блоков,
темно-зеленых и будто бы чуть прозрачных, стянутых на нескольких уровнях
железными поясами; от моста и выше - целиком состояла из черных железных
плит; головки заклепок были с голову человека. Плиты щетинились разной длины
шипами. И нигде - ни следа ржавчины:
Вид этой стены преследовал ее и наяву, и во сне.
Из железной комнаты без окон Отраду переселили в небольшую светлую
шестигранную башенку на крыше совершенно пустого дома с колоннами. В
башенке было три окна, выходящих на три стороны. Вид из двух был обычен:
красные крыши. Из третьего открывалась панорама широкой улицы и площади,
уставленной памятниками. Их было больше двадцати. Еще дальше видна была та
башенка над мостом, а за нею - заснеженные горные вершины.
Вечером первого дня Отрада попыталась осторожно порасспросить Аски -
так, чтобы нельзя было догадаться, что она хочет узнать на самом деле. Но Аски
соглашалась отвечать лишь на самые очевидные вопросы. Похоже было, что она
лишь прикидывалась приветливой и тупенькой.
Точно так же она отказалась отвечать на вопросы о собственном
происхождении. Во время прогулок Отрада вообще не видела ни собак, ни кошек.
При этом никто из встречных на Аски даже не взглянул. То ли такое существо не
было здесь диковинкой, то ли на них просто не принято было смотреть.
Впрочем, и в самих встречных имелось что-то: зелено-черное:
Иногда ей казалось, что память оживает. Что еще чуть-чуть, и она
обязательно вспомнит всё. Однако пробуждались лишь неясные ассоциации -
непонятно, чего с чем.
Воздух был чист и прозрачен, солнце светило ярко, дома, стены,
деревья, фонари, монументы, прохожие - всё сверкало красками и казалось
подчеркнуто резким, но Отрада никак не могла отделаться от ощущения, что
бродит в густом тумане, вытянув вперед руки, и не знает, какое чудовище
бросится на нее в следующий миг:
Этой ночью она проснулась от удара по лицу и успела не упустить кусочек
сна. Ударил ее Отец, когда она пыталась отвернуться от железного стола, на
котором было распростерто женское тело. Локти, бедра, торс охватывали
широкие плоские цепи. На плече краснела татуировка: распахнутая пасть дракона.
Женщина с трудом повернула голову и посмотрела на Отраду. Во взгляде
ее полыхало отчаяние. Она разжала запекшиеся в кору губы и сказала: "Служи
ему: верно:"
У нее было лицо Аски. И глаза Аски.
И тут же тихо-тихо внизу закрылась дверь.
Не зная, сон это или явь, Отрада приподнялась. Капли стекали по лицу. По
каменной лестнице простучали коготки. В предутреннем полумраке шерсть Аски
казалась черной, лицо же, напротив, почти светилось. Она подошла к Отраде и
совершенно по-собачьи ткнулась ей в руку. Холод прикосновения был
пронзительный. Отрада, вздрагивая всем телом, протянула руку и коснулась
этого холодного - и твердого.
В руку ее лег большой тяжелый пистолет.
После чувствительного - и неожиданного - поражения в проклятой
азахской деревне саптахский тысячник Епистим Калис, он же волшебник Мум,
решил использовать не только свои необыкновенные умения, но и простую
военную хитрость. Для этого он отделил от оставшихся у него двух тысяч ста
сорока бойцов четвертую часть, в основном усталых и легкораненых, и отправил
их назад, на соединение с главными силами. Оставшихся же - укрыл на сутки в
мелком овраге, подернул сверху непроницаемой пеленой, и преследующие
отходящих конные конкордийские сотни прошли буквально в двух шагах, не
заметив никого. И потом он перебрасывал свой отряд лишь ночами, до предела
обостряя бойцам зрение и высылая перед ними маленькие светящиеся шарики,
чуявшие тропы. С восходом он укрывал их в перелесках:
Подзорные птицы стаями летали над ними - и не находили. Но
чувствовали, наверное, что-то, потому что - летали и летали:
Мум шел навстречу человеку, которого давно держал под контролем. О
котором знал очень многое. Которого мог заставить многое сделать:
Хотя, конечно, не всё.
Еще до начала этой войны Мум своей волей разослал специально
обученных людей по Мелиоре - с тем, чтобы медленно, постепенно, не нажимая -
взять важнейших людей в стане противника: кесаревича и кесаревну, генархов,
важных военных - примерно так, как начинающий чародей берет зверей и птиц. С
людьми - а особенно с волевыми, да и неплохо охраняемыми людьми - это было,
конечно, гораздо труднее сотворить, чем со зверьми и птицами, и почти все его
агенты быстро погибли той или иной смертью: почти все. Но не все. Двое
добились заметного результата, и если от Венедима Паригория, вероятного
жениха кесаревны, можно был временами узнавать кое-что отрывочное, но
воздействовать на него было невозможно никак, то потаинник Конрад Астион
постепенно стал принадлежать себе самому едва ли на десятую часть.
Остальные девять десятых были в руках Мума:
А все благодаря тому, что Мум собственноручно пометил потаинника во
время смешной довоенной встречи в Порфирии, когда несколько мелиорских
шпионов и вояк прибыли в Конкордию по какому-то незначащему поводу - и с
очень ясной целью: понюхать воздух. Они его понюхали:
И вот наконец могло произойти то главное, для чего всё это вообще
затевалось.
Через Конрада Мум воздействовал и на его начальника, кошкоголового
Юно. Юно был большой хитрец: но сейчас он двигался прямо в приоткрытую
пасть дракона. И вез с собой очень ценный груз.
Мум - сейчас именно Мум, у него происходила полная смена личности,
обычно по собственной воле, но иногда и самопроизвольно - стоял у дороги и
смотрел на приближающийся отряд. Славы ехали по четверо в ряд, переезжали
темную невидимую черту, проведенную поперек дороги золой сожженной
лягушки, и засыпали. Это был странный сон, ничем не проявляющийся наружно,
они так же сидели в седлах и так же тихонько разговаривали, чтобы не уснуть:
для них ничего не менялось. Просто все, что будет сейчас происходить с ними,
происходить будет во сне - а значит, и по логике сна.
Он терпеливо дождался, когда вся колонна окажется по эту сторону
черты, и махнул рукой.
Раздался низкий рев, воспринимаемый даже не ушами, а подвздохом.
Земля вздыбилась и исчезла из-под ног, и Мум в последний краткий миг ясного
сознания успел подумать, что это не совсем то, что он хотел сотворить:
Глава восьмая.
Живана уцелела в эту ночь лишь потому, что не смогла уснуть под
крышей. Что-то давило - на грудь, на виски. И, недолго думая, она перенесла
постель на открытую веранду.
И здесь, наслаждаясь холодным воздухом с приятной горчинкой полыни и
коровников, дымов коптилен и печей, она вдруг испытала необыкновенное
чувство, горькое и сладостное одновременно: чувство окончания пути. Она
достигла некоей цели, к которой, может быть, и не стремилась. Но, как стрела, она
неожиданно глубоко воткнулась во что-то по-настоящему прочное и надежное: и
теперь вздрагивала от нерастраченной энергии полета.
Это длилось, может быть, минуту. Потом звезды задрожали, запрыгали,
будто были отражением в воде, на которую внезапно подули. Обрывки неярких
радуг появились и пропали. И - стало потрясающе тихо.
А потом закричали коровы и кони. Собачий вой взметнулся:
:и все покрыло чудовищным громовым раскатом. Живана
почувствовала, что катится по земле - будто падает с горы. Потом ее долго
колотило обо что-то колючее и упругое. Она пыталась встать, но твердая почва
превратилась в трясину. В плавучий травяной остров. Этим летом она провела
сутки на таком острове, и это были очень долгие сутки. Ее засыпaло землей - или
засасывала земля. Изо всех сил она держалась за то, что подсунул ей случай, за
колючее и упругое:
Уши забило наглухо. Из всех звуков мира остался один: утробно рычала
земля.
А потом стало светло. Не так, как при восходе солнца, а так, как на пожаре.
Светло при светящемся небе.
Землю еще тошнило. Живана упрямо попыталась встать, теперь утонули
лишь ноги, утонули и нашли опору. Не отпуская того, за что держалась, она
приподнялась.
Все вокруг было окутано пылающей пылью. А совсем рядом, испуская
невыносимый свет и опаляя жаром, в небо устремлялся огненный столб. От него
разлетались искры, некоторые не гасли, описывали долгие крутые дуги и
возвращались к земле.
Возможно, она стояла долго - оцепенев. Наверное, долго. Потому что,
оглянувшись вновь - это только показалось, что сразу - она увидела кучу
разметанных камней и брусьев на месте дома, и слабые рядом с мятежом
подземного огня огни неразгоревшихся пожаров:
И с этого момента она помнила себя чрезвычайно отчетливо и точно, не
было страха, не было жалости к себе и другим, не было растерянности - лишь
холод в голове и сердце, да ясное осознание, что бежать сейчас, по темноте,
нельзя: позади болото. Наверное, это странное состояние ее и спасло - ибо сотни
людей, старожилов, утонули в эту ночь, спасаясь от огня, а пуще - от страха перед
огнем.
Она же, одна из немногих, помогала разгребать завалы, вытаскивать кого-
то из-под рухнувших стен и потолков, выводить скотину: Камни с неба падали
рядом, разлетались, раня и калеча уцелевших. Широко и страшно горел лес.
Никто не видел, как на болоте появились серые дымящиеся
проплешины:
Как тихо, подумал император. Он имел в виду не тишину как отсутствие
звуков, нет: звуки как раз были: мерный скрип уключин и неповторимое журчание,
с каким лопасть входит в воду и движется в ней, и покидает; шепотное ночное
"хоо: хоо: хоо:" тимпана, задающего ритм гребцам; скрип настила под ногами
сменяющих друг друга гвардейцев; разговор вполголоса капитана с кем-то из
помощников: Тишина была в другом: молчало небо. Молчало море. И даже
огненной полосы не разглядеть было среди мирриадов молчащих звезд. Его,
приученного слышать их постоянное звучание, нервное или певучее, такая тишина
несколько тревожила. Хотя, он знал это и по своему опыту, и из книг, такое
случалось время от времени и ни к чему плохому не приводило.
Свет заката и сумерек давно померк, и теперь дромон покоился в центре
черного купола, усеянного звездами и лунами. Спасибо тебе, Создатель, за столь
великолепное зрелище, подумал император серьезно. Ничто не настраивает на
возвышенный лад яснее и чище, чем это грандиозное зрелище. Возможно, что
