Землю... Ведь честно если, оправиться по-малому и нам-то, мужикам, на
ходу трудно, а как чайки-то на ходу гадють? Давно я об этом думаю. Ведь
обязательно, ведьма, на видное место, на эмблему норовит. До того химия
въедливая! Помню, матросом плавал, сколько раз от боцмана по уху схва-
тишь! Если ввечеру нагадят, к утру краску до металла проест. А он, боц-
ман-дракон, тут как тут - по уху без всяких партсобраний, не то что нын-
че... А ты как, Викторыч, к этому вопросу подходишь?
- Знаете, Фома Фомич, - сказал я, - мне с л[cedilla]та трудно уг-
наться за вашей мыслью, меня, честно говоря, больше ледовый прогноз ин-
тересует. И еще. Что, Тимофеич вовсе рехнулся? Почему он за карты не
расписывается? Мне это дело надоело.
- Я сам, гм, понимаю, что старпом того... Сам я люблю подстрахо-
ваться. И молодых осмотрительности и осторожности учу, но старпом в дан-
ном вопросе... Утрясем, Викторыч, утрясем...
- Мне кошмары сниться стали, - сказал я. - Покойники к чему снятся?
- К деньгам, - авторитетно сказал Фомич. - Мне давеча тоже вроде как
покойник снился. В Певеке аванс, наверное, получим - переведут из паро-
ходства. Я им две радиограммы послал... А снилось, будто я в сельской
местности. Человек идет, и вдруг копье летит и прямо - бац! - ему в спи-
ну! Он, значить, поворачивается, вижу, копье-то его насквозь прошибло и
конец из груди торчком торчит. И вижу, что это, значить, Арнольд Тимофе-
ич. Он это нагибается, хвать камень и в меня! Потом по груди шарит вок-
руг копья, но крови нет! - очень многозначительно подчеркнул Фомич. -
Просыпаюсь, значить, и отмечаю, что крови не видел. Кровь-то к вовсе
плохому снится. Ну, думаю, все равно или у нас дырка будет, или Тимофеич
скоро помрет - одно из двух.
О скорой смерти своего верного старпома Фома Фомич сказал безо всяких
эмоций. А концовка рассказа про сон оказалась неожиданной и произнесена
была возбужденным и ненатуральным тоном:
- А ведь чем еще меня чайки эти так раздражають?! Никаких икринок они
не переносят, просто рыбу жрут!
Вот только тут я почувствовал, что у Фомича есть ко мне дело, и ка-
кое-то сложное, неприятное для него, и что он плетет чушь про птиц и во-
доемы от нервов и по привычке темнить и тянуть кота за хвост.
- Перестаньте вы, Фома Фомич, про чаек, - сказал я. - В этих белос-
нежных птичек души потонувших моряков воплотились, а вы для них рыбы жа-
леете!
Он встал, прошелся по каюте, нацепил очки, посмотрел бумажки на моем
столе, потом поднял очки на лоб и сказал:
- Вот вы их защищаете, а в Мурманске теперь только скользкого кальма-
ра купишь... - И продолжал грустно: - И это в самом центре рыбной про-
мышленности! А что про Бологое говорить? Там кильку-то последний раз на
елке в золоченом, значить, виде наблюдали! А для меня это не просто за-
кусь. Мне для жизни ее надо. Во всей династии нашей, как помню, рыбу
уважали. Вот деда, например, помню, Степана Николаевича, так он любую
селедку с хвоста начинал и жабрами заканчивал. В костях-то самая польза
для мозга. А ты, Викторыч, такую чушь насчет их душ порешь...
Мне немного надоела эта сократовская беседа, и я поклялся, что все
хвосты и все позвонки от селедки, которые мне до конца рейса положены,
буду с теплой симпатией отдавать Фоме Фомичу.
Он отлично понял, что я понял, что он здесь с какой-то серьезной
целью и что мне надоело ждать сути дела. И он вытащил бланк радиограммы
и подал мне:
- Знаете?
"Родственники уезжают остаюсь на улице жду целую твоя Эльвира".
- Эту нет, - сказал я.
- Розыгрыш, Викторыч. Не вру. Я эту Эльвиру и пальцем не трогал. Да и
в кадры запрос послал. В рейсе она. Об этом и сказать хочу. Чтобы вы,
значить, чего-нибудь не подумали...
- Фома Фомич! За кого вы меня принимаете? За суку, что ли? - спросил
я, искренне обидевшись. - Вы супруги опасайтесь, а не меня.
- Вы сегодня на вахту не вставайте, - сказал Фомич, немного успокоив-
шись. - Ледок слабее пошел. Пускай Тимофеич покувыркается. Раньше-то,
когда без дублеров, старпомы сами кувыркались. Вот он, значить, и поку-
выркается.
- Спасибо, Фома Фомич, но я уже нормально себя чувствую, а старпому
не доверяю. Нельзя ему судно поручать. Опасно.
- Да, - вразумительно согласился Фомич и ушел.
А я принялся за "Пошехонские рассказы". Правда, рассказов среди них
пока как-то так не обнаруживается. Другой это жанр. И вышел Щедрин, мне
кажется, целиком и полностью из "Истории села Горюхина", из летописи
сей, приобретенной автором за четверть овса и отличающейся глубокомысли-
ем и велеречием необыкновенным.
Если бы кто заказал мне попробовать написать о Щедрине, то я начал бы
с покупки его книг в Мурманске. Потом съездил бы (обязательно трамваем и
с двумя пересадками) к нему на кладбище. И подробно, минута за минутой,
описал это трамвайное путешествие, стилизуя щедринские интонации и бес-
пощадно воруя его собственные высказывания, но, как и всегда в таких
случаях делаю, не заключал бы ворованные цитаты в кавычки. И назвал бы
"Андроны едут..."
Шопенгауэр видел источник юмора в конфликте возвышенного умонастрое-
ния с чужеродным ему низменным миром. Кьеркегор связывал юмор с преодо-
лением трагического и переходом личности от "этической" к "религиозной"
стадии: юмор примиряет с болью, от которой на этической стадии пыталось
абстрагироваться отчаяние.
В эстетике Гегеля юмор связывается с заключительной стадией художест-
венного развития (разложением последней, "романтической" формы ис-
кусства).
Салтыков-Щедрин - юморист высшего из высших классов, но ни под какое
из этих умных и интересных высказываний не подверстывается, ибо до мозга
костей русский, а высказывания эти - западные.
Когда Фомич мил? Когда простыми словами тихо говорит о тех муках и
жертвах, которые он пережил и перенес в блокаду и вообще на фронте и
после фронта. О лилово-чернильных деснах от цинги в Ленинграде, выпавших
зубах, замерзшем прямо на горшке-ведре его товарище по школе, о своем
младшем брате, который воевал ровно один день на Курской дуге, был
страшно ранен разрывной пулей сквозь брезентовый ремень в живот, перенес
три ужасные операции, потом туберкулез позвоночника, потом восемь меся-
цев гипса, потом три года в ремнях, и при этом "настрогал" трех ребяти-
шек, и "вот женка-то намучилась".
Все это Фомич говорит как полномочный представитель народа, который
своим животом заслонил страну от врага и гибели, но никак не кичится. Он
показывает на скрученном полотенце толщину и внешний вид шрамов брата,
показывает, какие у него самого были ручки и ножки - как у дохлого цып-
ленка, и т. д. И вдруг он проговаривается о каких-то странных деталях.
Например: израненного братца каждые шесть месяцев таскали на перекомис-
сию, но, вообще-то говоря, чего ему было со своим дырявым пузом ее бо-
яться? Ан выясняется, что родители отдали доктору из комиссии "полбара-
на", чтобы он не забрил братца обратно в армию. Так вот, откуда полбара-
на в сорок третьем или сорок четвертом годах? Или проскальзывает, что
братца отпаивали после госпиталя молоком, так как у родителей была коро-
ва. И конец войны Фомич встретил на побывке дома с коровой.
Вот оно как.
УЛЫБКА КОЛЫМЫ
Человека более всего поддерживает надежда, предположение, мечта. Ф.
Ф. Матюшкин. Замечания к проекту нового морского устава
Время на девять часов впереди Москвы - певекское уже. Легли на ко-
лымский отрезок пути. Все продолжаем ехать на усах у "Владивостока". Лед
десять-девять баллов, часто сторошенные участки, с гребнем будет до пяти
метров.
На огромной махине ледокола вертолетик, привязанный к кормовой взлет-
но-посадочной площадке, кажется таким слабым, нежным и женственным, что
хочется подарить ему букетик багульничка.
Из-под винтов ледокола то и дело вспениваются рыже-мутные струи -
Восточно-Сибирское море, в которое мы наконец прорвались, самое мелкое
из арктических морей, и могучие винты "Владивостока" вздымают с грунта
ил и песок.
Очень забавно, как чем-нибудь провинившиеся ледоколы начинают гово-
рить по радиотелефону голосом с поджатым хвостом.
Вот только что ледокол разговаривал с вами волестальным тоном, сурово
вас подстегивал и подкусывал. И вы ему послушно и почтительно внимали.
Появляется в небесах самолет полярной авиации. И вы из подхалимажа к
суровому ледоколу предупреждаете его деликатненько:
"Самолетик, мол, заметили? С правого от вас бортика! Летает там..."
"Сами не слепые!" - лаконично и презрительно обрывает ваш подхалимаж
суровый бас ледокола.
Но тут с серых небес, с аленького самолетика раздается, в хрипах и
шорохах, другой суровый голос - капитана-наставника:
"Ледокол, какой курс держите?"
"Сто девяносто семь!" - докладывает ледокол уже почему-то тенором.
"А кой черт вас несет не по рекомендованному курсу?!" - гремит с не-
бес саваофовский глас.
"Тут... так... у нас... немного отклонились... следуем к теплоходу
"Капитан Кондратьев"..." - все более тончает голос могучего ледокола,
превращаясь уже прямо-таки в дискант новорожденного.
"А на кой ляд вы к нему следуете?" - гремит с небес и падает всем нам
на головы вместе с воем самолета, который проходит в двадцати метрах над
мачтами.
"Тут, э-э, свежие овощи должны принять с "Капитана Кондратьева", по
договоренности!" - лебезит и виляет хвостом ледокол, которому на "Конд-
ратьеве" приволокли из дома - Владивостока - пару ящиков огурцов или по-
мидоров. Саваофовский небесный глас понимающе хмыкает и отпускает ледо-
колу грехи...
И тогда сразу голос ледокола делается стальным, суровым и недоступным
в своем величии:
"Державино"! Почему ход сбавили?!"
И опять он, лицедей, начинает закручивать наши хилые гайки...
Злят физкультурники - бегуны вокруг вертолета на корме ледокола.
Злят, конечно, тогда, когда тебе до предела тяжело и неуютно крутиться
во льду, весь ты напряжен и обезвожен от напряжения, а тут перед тобой
два или целых три здоровенных физкультурника занимаются укреплением здо-
ровья.
После вахты слушал передачу для дальневосточных рыбаков.
Им сообщали, что в Рязани "всем на удивление выскочили опята, обычно
появляющиеся в местных лесах в конце лета"...
На дневной вахте опять поломка в машине - лопнула прокладка в трубоп-
роводе охлаждения второго цилиндра.
Механики не сообщают истинного времени, потребного им на ремонт. В
результате лишняя нервотрепка с ледоколом.
Механики просили сперва тридцать минут, потом еще тридцать, потом час
и т. д. И все это я вынужден был передавать на "Владивосток". А мы под-
рабатывали "малым", ибо винт крутится от встречного потока, черт бы его
побрал!
Арнольд Тимофеевич:
- Вот в тридцать девятом году мы на паровой машине плавали. Разве
могла она при буксировке взять да и сама собой загореться? А тишь какая
на пароходе, плавность...
На траверзе дельты Индигирки отдали буксир и долго стояли в ожидании,
когда "Владивосток" закончит операции с "Капитаном Кондратьевым". Тем
временем вертолет завел мотор и куда-то таинственно улетел.
Но Фомич-то сразу усек - куда! На Средней протоке Индигирки есть ра-
диомаяк, а в дельте, среди озер, ручейков и рукавов, что водится? Рыбка!
Она, желанная! И повез ледокольный вертолет в арктическую тундру служи-
телям маяка ящик с пивом, а привезет, ясное дело, значить, несколько ку-
лей рыбки.
Два часа летал.
И Фомич все точно прикинул - сорок пять миль до маяка. Прибарахлились
ледобои. И теперь пьют и рыбкой закусывают. И бесплатность этой рыбки
мучает Фомича и томит. Вся вообще рыба в мировом океане волнует его.
Ведь вот за бортом - бери голыми руками - бесплатная рыба! Все бесплат-
ное всю жизнь томит Фомича. И особенно мучает его рыба. Еще он думает,
что если бы изобрести средство от бритья, то есть распространения расти-
