- Не, с-пид Киеву.
Зарабатывает жирную пенсию в Арктике.
Спускаются дружной кучкой летуны - два пилота, радист, штурман. Нас-
тавник представляет меня им как "морского журналиста". Так мы услови-
лись.
У подъезда автобус. В нем уже сидят гидрологи и начальник научной
группы.
Автобус изнутри покрашен ярко-алой краской. За спиной шофера здоро-
венная фотография - чайный клипер в штормовую погоду под всеми парусами.
Медленно едем по колдобинам, полным жидкой, поносной северной грязи.
Вообще на Севере нет грязи. Ее творит здесь человек. Всякое челове-
ческое жилье на Севере окружено сгустком грязи. Отойди сто метров в
тундру - все в скупой спартанской гармонии и мокрой, но стерильной чис-
тоте.
Проезжаем бетонный якорь, укрепленный вертикально. Над ним: "Т и к с
и". Парадные ворота поселка со стороны аэродрома, который обслуживает
трансконтинентальную союзную авиатрассу.
Фоном для якорно-архитектурного излишества служит кладбище.
Кособокие по причине раскисшей почвы надгробия на кособоком холме.
Интересно, какие ассоциации вызывает этот якорно-кладбищенский натюрморт
у приезжающего сюда впервые человека?
То ли архитекторы демонстрировали черный полярный юмор, то ли суровое
полярное бесстрашие, то ли вечное наше хамство.
Семь утра. Останавливаемся у медпункта. Летчики вылезают, идут через
дорогу по лужам, по-бабьи подняв подолы плащей и прыгая по камушкам и
обломкам досок. За час до полета летуны в обязательном порядке проходят
медконтроль.
Ждем их.
Шофер рассказывает о недавнем отпуске. Ехал с пьяным дружком на мото-
цикле за добавкой. Их сшибла упряжка двух взбесившихся лошадей. Дружка
увезли в больницу с тяжелыми ранениями. Рассказчика повели на экспертизу
в вытрезвитель, но он со страху оказался трезвым.
Капитан-наставник:
- А лошадей на экспертизу возили?
После этого замечания я прощаю ему ботинки. И вспоминаю, что в войну
он служил на лидере "Ленинград" и награжден медалью Нахимова. Если я
когда завидовал награжденным, то матросам, получившим эту медаль. Она
удивительно проста, благородна, красива - голубое с серебром - и очень
редка.
До семи сорока сидим в здании пассажирского аэровокзала, чего-то
ждем. Строгая якутка-уборщица перегоняет из угла в угол и наших пилотов,
одетых в форму (при галстуках и запонках), и отлетающих в Москву пасса-
жиров. Раскосенькие девушки тридцати двух национальностей уже в ярких
расклешенных брюках, обтягивающих их симпатичные попки, готовы не уда-
рить лицом в грязь на улице Горького и в Сочи - все по моде. А провожаю-
щие мамы и папы в звериных не первой свежести одеждах заметно робеют пе-
ред авиационным лицом НТР и якуткой-уборщицей. Уборщица, наконец, заго-
няет нас в угол, то есть в буфет, где очень грязно и ничего съедобного
за модерными стеклами нет. Выпиваем по стакану брандахлыста - какавы.
Я вдруг взрываюсь и говорю о вечной неприютности наших северных посе-
лений, о мерзости, в которой здесь существуют прикомандированные люди,
утешая совесть тем, что пребывание их здесь - временно. Монолог звучит
не очень уместно, так как выясняется, что Константин Владимирович здесь
не в командировке, а живет двадцать один год, хотя в Ленинграде у него,
ясное дело, кооперативная комфортабельная квартира.
Начальник научной группы с жаром и азартом поддерживает меня в обли-
чениях местных порядков и хвалит за откровенность. Говорит, что первый
раз слышит, как проезжий человек вместо дурацких слов про полярную геро-
ику несет правду про здешнее неприютство и скотство.
Гидрологи нас не слушают. Они гадают о том, выкинут завтра в магазине
маринованные помидоры в банках или все это враки.
Наконец идем к самолету. Обычный ветер и холод взлетной полосы.
Позади гигантский фанерный щит на фронтоне барака-аэровокзала: силуэт
современного самолета на фоне конного богатыря с картины Васнецова.
ИЛ-14 с красными оконечностями крыльев и красным зигзагом на фюзеля-
же. Встречает бортмеханик. Докладывает командиру:
- Шеф, все в порядке! Можно ехать!
Командир:
- Я не Гагарин. Будем летать, а не ездить. Левый чихать не будет?
Бортмеханик:
- Точно, командир, нам еще далеко до космоса! Левый чихать не будет!
Но, граждане, сами знаете: эрэлтранспорта келуур таба... - И заливисто
хохочет. Наставник переводит тарабарщину бортмеханика: "Единственный на-
дежный транспорт здесь - оленья упряжка".
Лезем по жидкому трапику в простывший, хронически простуженный само-
лет полярной авиации. Измятый металл бортов, кресел, столов. В хвостовой
части три огромных выкрашенных желтой краской бензобака. Они отделены от
рабочей части занавеской. На ней табличка: "В хвосте не курить!" На од-
ном баке два спальных мешка - тут можно спать тому, кто слишком устанет
в полете. Штурман затачивает цветные карандаши в пустую консервную банку
из-под лососины.
Вспыхивает спор науки с практикой. Наука хочет лететь на север и на-
чинать оттуда. Капитан-наставник хочет лететь к западу, туда, где заст-
ряли во льду кораблики, и помочь им выбраться на свободу.
В простывшем самолете накаляются страсти и идет нешуточная борьба
воль.
Бортмеханик мелькает взад-вперед по самолету, комментирует спор тоном
Николая Озерова: "Хапсагай тустуу!" - и опять хохочет так, как никогда
не разрешают себе наши комментаторы, даже если они ведут репортаж о со-
ревновании клоунов в цирке.
"Хапсагай!" - национальная северная борьба, в которой, кажется, раз-
решается все, кроме отрывания друг другу голов.
Штурман заточил карандаши, вздыхает и говорит:
- О, эта наука! О, эти кальсонные интеллигентики, которые видели за
жизнь только одно страшное явление природы - троллейбус, у которого сос-
кочила с проволоки дуга! Когда мы наконец поедем?
Никто ему не отвечает. Командир подсаживается ко мне, интересуется:
- Так чего летим?
- Надоело плавать.
- Законно. Пора тебе проветрить мозги. Вон какой зеленый. Варитесь
там на пароходах в своем соку.
- Долго будем проветривать мои мозги?
- Часиков тринадцать.
- Как раз до Антарктиды долететь можно.
- Нет. Только до Австралии - дальше не потянем. - И уже спорщикам: -
Значит, победила практика? Владимирыч, пойдем по нулям?
В их разговоре многое непонятно - свой жаргон.
Спрашиваю: что значит "пойдем по нулям"? А значит вовсе просто -
взлет в ноль часов ноль минут по Москве.
Рассаживаются кто куда. Моторы уже гудят, чуть теплеет, самолет тря-
сет. Желтые кончики пропеллеров сливаются в желтый круг.
Даю бортмеханику американскую жевательную резинку, ору:
- Сунь в пасть пилотам!
Он:
- Они у меня шепелявые! Их на земле и на судах и так никто понять не
может, когда они в микрофоны лаяться будут! А со жвачкой в пасти! Тут и
я их не пойму!
- Давай, давай!
Идет к летунам и сует им жвачку.
Взлет. Никто не смотрит в иллюминатор. Начальник науки читает "Вокруг
света", наставник - почему-то журнал "Здоровье". Вспоминаю слова Грэма
Грина: "Странные книги читает человек в море..." В воздухе тоже читают
странные книги. Смотрю вниз и не могу понять, каким курсом мы взлетели и
куда исчезли наши кораблики в бухте - их не видно. Совсем другие законы
ориентации по сторонам горизонта в воздухе. Проходим береговую полосу.
Полет мягкий, в самолете еще больше теплеет, бортмеханик накрывает на
стол завтрак - банки с мясным паштетом, с гусиным, с молоком, огромная
буханка свежего серого хлеба. По-домашнему все, по-доброму. Но я-то
чувствую себя чужим и лишним. Никакой я не журналист и не соглядатай -
еще раз остро убеждаюсь в этом. Надо начинать расспрашивать людей, хоть
их фамилии записать.
Начинаю (и кончаю) с науки. Подсаживаю к себе начальника оперативной
группы. Тридцать девятого года рождения, в шестьдесят втором окончил
ЛВИМУ, океанограф, до семидесятого восемь лет жил и работал в Тикси, те-
перь в Ленинграде в Институте Арктики и Антарктики готовит диссертацию:
"Ледовые условия плавания на мелководных прибрежных трассах от Хатанги
до Колымы", под его началом двадцать шесть человек, среди них два канди-
дата...
Здесь я допускаю ляп. Гляжу вниз и говорю, что море под нами совсем
штилевое. Оказывается, под нами никакого моря нет. Идем над тундрой. То,
что я умудрился спутать тундру с морем, вызывает у научного начальника
выпучивание глаз и даже какое-то общее ошаление, но почтительное: как у
всех нормальных людей, которые разговаривют с сумасшедшим.
А эта дурацкая тундра смахивает при определенном освещении на застыв-
шее при легком волнении море с полупрозрачным льдом.
Крутой вираж, стремительный крен, ложимся на первый трудовой, разве-
дывательный курс - на устье реки Оленек.
На двадцать третьей минуте проходим основное русло Лены, идем метрах
на двухстах пятидесяти. Видны створные знаки и два речных сухогрузика -
бегут, вероятно, на Яну или Индигирку. Огромный одинокий остров-скала,
этакий разинский утес посреди речной глади - Столб, а недалеко от Столба
полярная станция, видны ее два домика.
Отчуждение и одиночество утеса.
Мелкость домиков.
Желтый прозрачный круг от пропеллера.
Пьем кофе, еда мне в глотку не лезет. Температура, вероятно, уже
большая, тянет лечь, невыносимо тянет, но неудобно.
Проходим песчаную косу, очень аппетитную сверху, пляжную, кокосовых
пальм не хватает.
На тридцать третьей минуте пилоты зовут в кабину, хотят показать мне
могилу де Лонга.
Пролетаем над ней метрах в пятидесяти.
На левом высоком берегу Лены или какой-то ее широкой протоки, на ска-
ле Кюсгельхая - шест-палка, воткнутая в небольшую груду камней.
Как всегда на Севере, огромность одиночества одинокой могилы среди
безжизненности волнистой тундры.
Пилоты говорят, что американцы просили разрешения вывезти прах, а на-
ши не согласились...
Это неверно. Останки де Лонга и его товарищей еще в 1883 году были
вывезены в США.
Я вспоминаю проигранный Спиро Хетовичу спор о месте гибели де Лонга.
Как безобразно мы позволяем себе относиться к памяти героев и мучеников.
Де Лонг отправился на поиски Норденшельда, от которого давно не было
известий. "Жаннетта" вышла из Фриско 8 июля 1879 года. Судно выдержало
две зимовки в полярном бассейне, за время дрейфа были открыты острова
Жаннетта и Генриетта. 11 июня 1881 года судно погибло. На пешем пути к
материку по дрейфующим льдам открыли еще островок Беннеты. С Беннеты
пошли на ботах. Шторм разметал боты. Судовой инженер Мелвилл, близкий
друг де Лонга, оказался на самом удачливом боте - китобойном в прошлом.
Он и его группа спаслись с помощью якутов, старосту якутов звали Николай
Чагра. Мелвилл ринулся на поиски друга. Ему помогал в организации поис-
ков русский ссыльный Ефим Копылов. Был ноябрь, метели. Ничего не нашли,
вернулись в Булун. Русские власти открыли американцам неограниченный
кредит для снаряжения новой поисковой группы.
В марте 1882 года Мелвилл обнаружил остатки костра и понял, что пос-
ледняя стоянка де Лонга где-то близко. Затем он увидел чайник и, накло-
нившись, чтобы поднять его, нашел наконец своего друга. Из снежного нас-
та торчала рука человека. "Я сразу узнал де Лонга по его верхней одежде.
Он лежал на правом боку, положив правую руку под щеку, головой на север,
а лицом на запад. Ноги его были слегка вытянуты, как будто он спал. Под-
нятая левая рука его была согнута в локте, а кисть, поднятая горизон-
тально, была обнажена. Примерно в четырех футах позади него я нашел его
маленькую записную книжку, по-видимому, брошенную левой рукой, которая,
казалось, еще не прервала этого действия и так и замерзла поднятой квер-
ху".
Вот что прочитал Мелвилл в записной книжке де Лонга:
"22 октября. Сто тридцать второй день (со дня гибели "Жаннетты"). Мы
слишком слабы и не можем снести тела Ли и Каака на лед. Я с доктором и
