тысячи регистрационных книг."
Больше всех перепугался Робеспьер. В три часа заседание Собрания было
прервано до пяти, и он кинулся к Петиону. Слабый искал помощи у сильно-
го.
Робеспьер считал, что Лафайет в сговоре с двором. А все, дескать,
сделано для того, чтобы устроить депутатам маленькую Варфоломеевскую
ночь.
- Меня убьют одним из первых! - жалобно причитал он. - Жить мне оста-
лось не больше суток!
Петион, обладавший спокойным характером и лимфатическим темперамен-
том, смотрел на события по-другому.
- Ну что ж, - сказал он, - теперь мы знаем, кто такой король, и будем
действовать соответственно.
Приехал Бриссо. То был один из самых передовых людей того времени, он
писал в "Патриоте."
- Основана новая газета, - объявил он, - и я буду одним из ее редак-
торов.
- Какая газета? - поинтересовался Петион.
- "Республиканец."
Робеспьер скорчил улыбку.
- "Республиканец.? - переспросил он. - Хотел бы я, чтобы мне сперва
объяснили, что такое республика.
Тут как раз к своему другу Петиону пришли Роланы, муж - как всегда,
суровый и решительно настроенный, жена - скорей спокойная, чем испуган-
ная; в ее красивых выразительных глазах таилась улыбка. По пути с улицы
Генего они прочли афишу кордельеров. И так же, как кордельеры, они от-
нюдь не считали, что король так уж необходим нации.
Мужество Роланов несколько ободрило Робеспьера. Он отправился понаб-
людать, какой оборот примут события в Национальном собрании, и затаился
на своем месте, в точности как лиса, что прячется в засаде у норы; зата-
ился, готовый воспользоваться всем, что может быть ему выгодно. Около
девяти вечера он увидел, что Национальное собрание исполнилось чувстви-
тельности, стало провозглашать братство и, дабы подкрепить теорию прак-
тикой, собирается чуть ли не всем составом направиться к якобинцам, с
которыми оно было в весьма натянутых отношениях и которых именовало бан-
дой убийц.
Тогда он встал, прокрался к двери, незаметно выскользнул, помчался к
якобинцам, поднялся на трибуну, изобличил короля, изобличил минис-
терство, изобличил Байи, изобличил Лафайета, изобличил все Национальное
собрание, рассказал утреннюю басню про якобы готовящуюся Варфоломеевскую
ночь, а закончил тем, что возлагает свою жизнь на алтарь отечества.
Когда Робеспьер говорил о себе, ему случалось достигать подлинных
вершин красноречия. При мысли, что добродетельный, непреклонный Ро-
беспьер избег столь страшной опасности, в зале возрыдали. Кто-то крик-
нул:
- Если ты умрешь, мы все умрем вместе с тобой!
- Да, все! Все! - прозвучал слитный хор, и одни клятвенно вскинули
руки, другие выхватили шпаги, третьи пали на колени, воздев длани к не-
бу. В то время очень часто воздевали длани к небу, то был характерный
жест эпохи.
В подтверждение взгляните на "Клятву в зале для игры в мяч" Давида.
Г-жа Ролан присутствовала при этом, однако так и не поняла, какой
опасности избежал Робеспьер. Но она была женщина, а следовательно, под-
давалась чувствам. Чувства же были подпущены самые возвышенные, и она,
как сама призналась, испытала волнение.
В этот момент вошел Дантон. Не ему ли, чья популярность росла, следо-
вало атаковать Лафайета, популярность которого клонилась к упадку?
Но почему все так люто ненавидели Лафайета?
Быть может, потому, что он был порядочный человек и всегда бывал оду-
рачен партиями, хотя все партии взывали к его благородству.
Когда объявили о приходе членов Национального собрания и Лафайет и
Ламет, смертельные враги, чтобы подать пример братства, вошли в зал под
руку, со всех сторон зазвучали крики:
- Дантона на трибуну! Дантона на трибуну!
Лучшего Робеспьер и желать не мог. Он, как мы уже говорили, был лиса,
а не гончая. Врага преследовал тишком, набрасывался сзади, прыгал на
спину и прокусывал череп до мозга, но редко нападал лицом к лицу.
Итак, трибуна была свободна и ждала Дантона.
Правда, Дантону было нелегко взойти на нее.
Если он был единственным человеком, который должен был атаковать Ла-
файета, Лафайет был единственным человеком, которого Дантон не мог ата-
ковать.
Почему?
Сейчас объясним.
В Дантоне было много от Мирабо, как в Мирабо было много от Дантона:
тот же темперамент, та же страсть к наслаждениям, та же потребность в
деньгах и, как следствие, та же продажность.
Утверждали, что Дантон, как и Мирабо, получал деньги от двора. Когда?
Каким способом? Сколько? Этого никто не знал, но все были уверены, что
деньги он получал; во всяком случае, так поговаривали.
А вот что было на самом деле.
Недавно Дантон продал министерству свою должность адвоката в коро-
левском совете, и говорили, что за должность эту он получил от минис-
терства в четыре раза больше, чем она стоила.
Это была правда, но тайну знали только трое: продавец Дантон, покупа-
тель г-н де Монморен и посредник г-н де Лафайет.
Если бы Дантон стал обличать Лафайета, тот мог бы швырнуть ему в лицо
историю с продажей должности по четверной цене.
Другой на месте Дантона отступил бы.
Дантон же, напротив, пошел напролом: он знал благородство Лафайета,
переходившее иногда в глупость. Вспомним хотя бы 1830 год.
Дантон подумал, что г-н де Монморен - друг Лафайета, что г-н де Мон-
морен подписал пропуск королю и сейчас он слишком скомпрометирован, что-
бы Лафайет решился привязать ему на шею еще один камень.
Он поднялся на трибуну.
Речь его была не слишком длинной.
- Господин председатель, - сказал он, - я обвиняю Лафайета. Предатель
сейчас придет сюда. Пусть же воздвигнут два эшафота, и я согласен под-
няться на один из них, если окажется, что он не заслуживает взойти на
второй.
Предателю не было нужды приходить, он уже пришел и имел возможность
выслушать чудовищное обвинение Дантона, но, как тот и предвидел, по сво-
ему благородству не стал отвечать.
Этот труд взял на себя Ламет и залил клокочущую лаву Дантона теп-
ленькой водичкой обычной своей пасторали: он призывал к братству.
Потом вышел Сийес и тоже призвал к братству.
Вслед за ним к братству призвал Барнав.
Популярность этой троицы в конце концов перевесила популярность Дан-
тона. Все с удовольствием внимали Дантону, когда он нападал на Лафайета,
но с не меньшим удовольствием внимали Ламету, Сиейесу и Барнаву, когда
они его защищали, так что при выходе Лафайета и Дантона из Якобинского
клуба приветственные возгласы предназначались Лафайету и его провожали с
факелами до дома.
Шумная овация, устроенная Лафайету, означала крупную победу придвор-
ной партии.
Две тогдашние самые могущественные силы вступили в сражение:
якобинцы в лице Робеспьера;
кордельеры в лице Дантона.
Я вижу, нужно отложить до другой главы рассказ о том, что за обраще-
ние переписывала г-жа Ролан, сидя напротив мужа в маленькой гостиной на
четвертом этаже гостиницы "Британик."
XV
АНТРЕСОЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ
Мы узнаем содержание обращения, которое переписывала г-жа Ролан, но,
чтобы читатель вполне разобрался в ситуации и проник в одну из самых
мрачных тайн революции, нам прежде придется вечером пятнадцатого июля
переместиться в Тюильри.
За дверью апартаментов, выходящих в темный пустынный коридор на ант-
ресоли дворца, стояла с рукой на ключе женщина и прислушивалась, вздра-
гивая всякий раз, когда до нее доносились отзвуки чьих-нибудь шагов.
Если бы мы не знали, кто эта женщина, нам было бы трудно узнать ее,
так как в коридоре и днем было темно, а сейчас уже смеркалось; фитиль же
единственной масляной лампы, горевшей здесь, то ли по случайности, то ли
преднамеренно был прикручен до такой степени, что, казалось, вот-вот по-
гаснет.
К тому же освещена была вторая комната апартаментов, а женщина, кото-
рая прислушивалась и вздрагивала, стояла у дверей первой комнаты.
Кто была эта женщина? Мария Антуанетта.
Кого ждала она? Барнава.
О надменная дочь Марии Терезии, если бы вам сказали, когда короновали
короной Франции, что придет день и вы, которая столько заставила ждать
Мирабо и всего лишь раз удостоила его приемом, будете, прячась за дверью
апартаментов своей камеристки и дрожа от страха и надежды, ждать ничтож-
ного адвоката из Гренобля!
Но пусть никто не заблуждается: только политические соображения зас-
тавили королеву ждать Барнава; в учащенном дыхании, в нервических движе-
ниях, в дрожи руки, сжимающей ключ, сердце было неповинно; здесь прос-
то-напросто была задета гордость.
Мы говорим .гордость., потому что, несмотря на тысячи нападок, ми-
шенью которых стали король и королева после возвращения, было ясно: их
жизнь в безопасности, и вопрос формулировался так: "Утратят ли ва-
реннские беглецы остатки власти или вернут ее во всей полноте!"
После того несчастного вечера, когда Шарни оставил Тюильри и больше
не возвратился, сердце королевы онемело. Несколько дней она оставалась
безразличной ко всему, даже к тягчайшим оскорблениям, но мало-помалу об-
ратила внимание, что в ее богатой натуре остались живыми лишь гордость и
ненависть, и постепенно пришла в себя, чтобы ненавидеть и мстить.
Нет, мстить не Шарни и ненавидеть не Андре; когда она думала о них,
она ненавидела только себя и только себе ей хотелось отомстить, потому
что Мария Антуанетта была справедлива и понимала: они были до конца ей
преданы и все происшедшее - лишь ее вина.
О, она была бы безмерно счастлива, если бы могла их ненавидеть!
Ненавидела же она, причем всем сердцем, народ, который изловил ее,
как обычную беглую, обливал презрением, осыпал оскорблениями, поносил.
Да, она свирепо ненавидела этот народ, который обзывал ее госпожой Дефи-
цит, госпожой Вето, Австриячкой, а вскоре будет звать вдовой Капет.
О, как бы она отомстила, если бы могла!
Итак, 15 июля 1791 года в девять вечера, когда г-жа Ролан в маленькой
гостиной на четвертом этаже отеля "Британик. переписывала обращение, со-
держания которого мы еще не знаем, Мария Антуанетта ждала, что принесет
ей Барнав - то ли ощущение бессилия и отчаяния, то ли ту божественную
сладость, что дает мщение.
Положение было крайне опасное.
Первый удар благодаря Лафайету и Национальному собранию, вне всяких
сомнений, удалось отразить конституционным щитом: король вовсе не бежал,
а его похитили.
Но нельзя было забывать афишу кордельеров, нельзя было забывать пред-
ложение Марата, нельзя было забывать памфлет гражданина Прюдома, наскок
Бонвиля, выступление Камила Демулена, высказывание женевца Дюмона,
нельзя было забывать, что основывается новая газета, в которой будет
сотрудничать Бриссо и которая будет называться "Республиканец."
Не желаете ли ознакомиться с проспектом этой газеты? Он короток, но
весьма недвусмыслен. Его написал американец Томас Пейн, перевел на фран-
цузский один молодой офицер, участвовавший в войне за независимость,
после чего проспект был обнародован за подписью Дюшатле.
Странно, но словно какой-то рок собирал со всего мира новых и новых
врагов рушащегося престола! Томас Пейн! Для чего приехал сюда Томас
Пейн? Этот человек, принадлежащий нескольким странам, англичанин, амери-
канец, француз, сменил несколько профессий, был фабрикантом, школьным
учителем, таможенником, матросом, журналистом. А приехал он сюда, чтобы
добавить свое дыхание к ураганному ветру, который безжалостно задувал
угасающий факел монархии.
Вот проспект газеты "Республиканец" на 1791 год, газеты, которая выш-
ла или вот-вот должна была выйти, когда Робеспьер спрашивал, что такое
республика: "Мы только что ощутили, что отсутствие короля для нас куда
благотворней, чем его присутствие. Он дезертировал, а следовательно, от-
рекся. Нация никогда не вернет своего доверия клятвопреступнику и бегле-
цу. Сам ли он повинен в своем бегстве или кто-то другой? Какое это имеет
