го наития, что, наконец, каждая грудь обретала дыхание из некоего все-
мирного центра и этим центром были все любови, слившиеся в од-
ну-единственную и единую любовь.
Но мы изрядно удалились от старика и его жены, что пишут за столом на
четвертом этаже в гостинице "Британик." Вернемся же к ним.
XIV
ПЕРВЫЕ РЕСПУБЛИКАНЦЫ
20 февраля 1791 года Ролан был послан из Лиона в Париж в качестве
чрезвычайного депутата, он должен был защищать интересы двадцати тысяч
оставшихся без хлеба рабочих.
Он уже пять месяцев жил в Париже, когда произошли чудовищные события
в Варенне, оказавшие такое влияние на судьбы наших героев и судьбу Фран-
ции, что мы сочли за благо посвятить им чуть ли не целый том.
Со дня возвращения короля, двадцать пятого июня, до шестнадцатого ию-
ля, то есть дня, о котором мы сейчас рассказываем, имело место множество
событий.
Все кричали: "Король сбежал!", все кинулись за ним в погоню, все
участвовали в возвращении его в Париж, но, когда он был возвращен и ока-
зался в Париже, в Тюильри, никто не представлял, что же теперь с ним де-
лать.
Каждый высказывал свое мнение; мнения и предложения налетали со всех
сторон, точь-в-точь как ветры во время урагана. Горе кораблю, оказавше-
муся в море во время подобной бури!
Двадцать первого июня, в день бегства короля, кордельеры вывесили
афишу, подписанную Лежандром, этим французским мясником, которого коро-
лева сравнивала с английским мясником Гаррисоном.
Афише в качестве эпиграфа были предпосланы следующие стихи:
Изменник коль средь нас отыщется, французы,
Что жаждет вновь надеть на нас монаршьи узы,
Да будет он казнен предателям на страх,
Да будет по ветру его развеян прах!
Стишки принадлежали Вольтеру. Были они скверные, неуклюжие, но одно
хотя бы достоинство у них было: они точно выражали мысль патриотов, ук-
расивших ими свою афишу.
А афиша возвещала, что кордельеры единодушно поклялись заколоть кин-
жалом любого тирана, который осмелится посягнуть на территорию страны,
ее свободу и Конституцию.
Что же до Марата, который всегда шел в одиночку, объясняя это тем,
что орел живет один, а индюки в стае, то он предложил назначить диктато-
ра. "Изберите, - призывал он в своей газете, - истинного француза, ис-
тинного патриота. Выберите истинного гражданина, который с самого начала
революции выказывал более всех познаний, рвения, верности и бескорыстия,
выберите немедля, иначе дело революции погибло!"
Это означало: выберите Марата.
Ну, а Прюдом не предлагал ни нового человека, ни новое правительство,
он просто выражал отвращение к старому в лице короля и его наследников.
Послушаем же его: "Позавчера, в понедельник, дофина вывели подышать воз-
духом на террасу Тюильри, выходящую к реке; заметив достаточно многочис-
ленную группу граждан, наемник-гренадер взял мальчика на руки и посадил
его на каменную балюстраду террасы; королевское чадо, исполняя утренний
урок, стало посылать народу воздушные поцелуи, за что следует благода-
рить его папеньку и маменьку. Кое-кто из присутствующих имел наглость
кричать: "Да здравствует дофин!" "Граждане, берегитесь льстивых ласк,
которые раболепный двор, почувствовав свою слабость, расточает народу."
А следом шло вот что: "27 января 1649 г. парламент Англии приговорил
Карла I к отсечению головы за то, что тот желал расширить королевские
прерогативы и сохранить права, узурпированные его отцом Иаковом I; того
же месяца 30-го дня он искупил свои злодеяния, почти узаконенные обычаем
и освященные многочисленными сторонниками. Но голос народа был услышан,
парламент объявил короля беглецом, изменником, врагом общественного бла-
га, и Карл Стюарт был обезглавлен перед залой празднеств Уайтхоллского
дворца."
Браво, гражданин Прюдом! Уж вы-то, во всяком случае, не опоздали, и
21 января 1793 года, когда будет обезглавлен Людовик XVI, вы будете
иметь право заявить, что именно вы проявили инициативу еще 27 июня 1791
года, приведя этот пример.
Правда, г-н Прюдом - просьба не путать его с другим г-ном Прюдомом,
творением нашего остроумного друга г-на Монье, тот хоть глуп, но человек
порядочный, - так вот, г-н Прюдом впоследствии сделается твердокаменным
роялистом и реакционером и опубликует "Преступления революции."
Право же, дивная вещь человеческая совесть!
А вот "Сталеуст. куда откровеннее: ни тебе лицемерия, ни тебе слов с
двойным смыслом, ни тебе коварных намеков; редактирует ее откровенный,
дерзкий, юный Бонвиль, восхитительный безумец, который может сморозить
чушь, когда дело касается заурядных событий, но никогда не заблуждается,
когда говорит о великих; "Сталеуст. располагается на улице Старой Коме-
дии, около театра "Одеон., в нескольких шагах от Клуба кордельеров. "Из
присяги вычеркнули, - пишет он, - постыдное слово "король". Никаких ко-
ролей, никаких каннибалов! До сей поры слово часто меняли, но смысл ос-
тавляли прежним. Так вот, никакого регента, никакого диктатора, никакого
протектора, никакого герцога Орлеанского, никакого Лафайета! Мне не нра-
вится сын Филиппа Орлеанского, выбравший сегодняшний день, чтобы стоять
на карауле в Тюильри, не нравится и его отец, которого никогда не встре-
тишь в Национальном собрании, но всегда можно увидеть на террасе Клуба
фейанов. Неужто нации вечно нужна опека? Пусть же наши департаменты
объединятся и объявят, что не желают ни тиранов, ни монархов, ни протек-
тора, ни регента, ни вообще какой-либо тени короля, тени, столь же па-
губной для общественного блага, как и смертоносная тень проклятого дере-
ва анчар.
Но недостаточно сказать: "Республика!" Венеция тоже была республикой.
Нужно национальное объединение, национальное правительство. Соберите на-
род, провозгласите, что единственным владыкой должен быть закон. Покля-
нитесь, что только он один будет править. И на всей земле каждый друг
свободы повторит эту клятву!"
Ну, а что до Камила Демулена, он вскочил на стул в Пале-Рояле, то
есть на обычной сцене своих ораторских подвигов, и произнес речь:
- Господа, будет великим несчастьем, если этого вероломного человека
вернут нам сюда. Что нам с ним делать? Он приедет и, словно Терсит, ста-
нет проливать крупные слезы, о которых писал Гомер. Если нам его вернут,
я предлагаю, чтобы его на три дня выставили с красным платком на голове
на всеобщее осмеяние, а после этого по этапу препроводили до границы.
Необходимо признать, что в сравнении с остальными предложение этого
озорника, которого звали Камил Демулен, было не самым безумным.
А вот еще мнение, достаточно верно отражающее общее чувство; его выс-
казал Дюмон, женевец, получавший пенсию от Англии, и, следовательно, его
нельзя заподозрить в пристрастии к Франции: "Народ, похоже, вдохновлен
высшей мудростью. Настало великое смятение, но он весело говорит, что
ежели король нас покинул, то нация-то осталась; нация без короля может
быть, но король без нации - нет."
Но, как мы видим, слово .республика. пока произнес только Бонвиль; ни
Бриссо, ни Дантон, ни Робеспьер, ни даже Петион не осмелились употребить
это слово; оно ужаснуло кордельеров и возмутило якобинцев.
Тринадцатого июля Робеспьер кричал с трибуны: "Я не республиканец и
не монархист!"
Если бы Робеспьера прижали к стене, ему, как мы видим, было бы весьма
трудно объяснить, кто же он.
Но что поделать! Все были примерно в таком же положении, кроме Бонви-
ля и женщины, что в четвертом этаже гостиницы на улице Генего сидела
напротив мужа и писала обращение.
Двадцать второго июня, на следующий день после бегства короля, она
написала: "Здесь всех вдохновляют стремление к республике, возмущение
Людовиком XVI, ненависть к королям."
Заметьте, стремление к республике живет во всех сердцах, но слово
.республика. пока на устах еще очень немногих.
Особенно враждебно к нему Национальное собрание. Большая беда всех
подобных собраний, что, как только их изберут, они останавливаются в
развитии, не отдают себе отчета в происходящих событиях, не идут в ногу
с настроениями страны, не следуют за народом в его пути и воображают,
что продолжают представлять народ.
Национальное собрание заявило: "Франции чужды республиканские нравы."
Национальное собрание вступило в состязание с г-ном Ла Палисом и, на
наш взгляд, одержало верх над сим блистательным олицетворением истины.
Кто выработал бы во Франции республиканские нравы? Монархия? Нет, монар-
хия не так глупа. Монархии потребны покорность, раболепство и продаж-
ность, и она формирует продажные, раболепные и покорные нравы. Республи-
канские нравы формирует только республика. Сперва устройте республику, а
уж потом придут республиканские нравы.
Был, впрочем, момент, когда провозгласить республику было бы легко, а
именно когда стало известно, что король бежал, увезя с собой и дофина.
Вместо того, чтобы пускаться за ними в погоню и возвращать их, надо было
давать им на почтовых станциях самых лучших лошадей, самых лихих форей-
торов со шпорами на сапогах и кнутами; надо было следом за ними выслать
придворных, а вслед за придворными и попов, после чего захлопнуть дверь.
Лафайета, у которого часто бывали озарения, но редко идеи, как раз
осенило такое озарение.
В шесть утра к нему примчались сообщить, что король, королева и все
королевское семейство уехали, но разбудили его с огромным трудом: он
спал тем же богатырским сном, за какой его уже упрекали в Версале.
- Уехали? - переспросил он. - Нет, это невозможно. Я оставил Гувьона
спящим у дверей их спальни.
Тем не менее он встал, оделся и вышел. В дверях он столкнулся с Байи,
мэром Парижа, и Богарне, председателем Национального собрания. Нос у Ба-
йи еще сильней вытянулся, а лицо было желтей, чем всегда; Богарне пребы-
вал в унынии.
Не правда ли, забавно? Супруг Жозефины, который, умерев на эшафоте,
открыл своей вдове путь на трон, был удручен бегством Людовика XVI!
- Какое несчастье, что депутаты еще не собрались! - воскликнул Байи.
- Да, - поддакнул Богарне, - огромное несчастье.
- Так что, он вправду уехал? - спросил Лафайет.
- Увы! - ответствовали оба государственных мужа.
- Но почему .увы.? - удивился Лафайет.
- Как! Вы не понимаете? - вскричал Байи. - Да потому, что он вернется
с пруссаками, с австрияками, с эмигрантами! Он принесет нам не просто
войну, но гражданскую войну!
- Значит, - не слишком убежденно промолвил Лафайет, - вы считаете,
что во имя общественного спасения необходимо вернуть короля?
- Да! - ответили в один голос Байи и Богарне.
- В таком случае направим за ним погоню, - сказал Лафайет.
И он написал: "Враги отечества похитили короля. Национальной гвардии
приказывается арестовать их."
Обратите внимание, именно из этого будет исходить политика 1791 года,
этим будет опеределяться конец Национального собрания.
Раз король необходим Франции, раз его нужно вернуть, надо, чтобы он
был похищен, а не бежал, спасаясь.
Все это не убедило Лафайета, и, посылая Ромефа вдогон, он посоветовал
ему не торопиться. Молодой адъютант, дабы с полной уверенностью не наг-
нать короля, поехал не по той дороге, по которой следовал Людовик XVI.
К сожалению, на той королевской дороге оказался Бийо.
Когда новость дошла до Национального собрания, оно пришло в ужас. И
то сказать, уезжая, король оставил весьма грозное письмо, в котором
весьма ясно давал понять, что уезжает на соединение с врагом и возвра-
тится, дабы образумить французов.
Роялисты тут же подняли голову и заговорили крайне решительно. Один
из них, кажется Сюло, писал: "Все те, кто надеется получить амнистию,
которую мы предлагаем от имени принца Конде нашим врагам, до августа мо-
гут записаться в наших бюро. Для удобства публики мы будем вести полторы
