восхищения или благодарности.
Вот этот декрет, слово в слово: "Национальное собрание постановляет:
Статья I
Новое здание церкви Святой Женевьевы отныне, с наступлением эпохи
французской свободы, предназначается для упокоения останков великих лю-
дей.
Статья II
Только Законодательному собранию дано право решать, каким людям будет
присвоена эта честь.
Статья III
Высокочтимый Рикети Мирабо удостаивается этой чести.
Статья IV
В будущем Законодательное собрание не может предоставлять эту честь
никому из своих сочленов после их кончины; она может быть им пожалована
лишь последующим составом Законодательного собрания.
Статья V
Возможные исключения для некоторых великих людей, умерших до Револю-
ции, могут быть сделаны только Законодательным собранием.
Статья VI
Администрации парижского департамента вменяется в обязанность неза-
медлительно подготовить здание церкви Святой Женевьевы для нового назна-
чения и над фронтоном высечь следующие слова:
Благодарное Отечество - великим людям.
Статья VII
Пока будет перестраиваться церковь Святой Женевьевы, тело Рикети Ми-
рабо будет покоиться рядом с прахом Декарта в усыпальнице церкви Святой
Женевьевы.
На другой день, в четыре часа пополудни, Национальное собрание в пол-
ном составе покинуло зал Манежа и направилось к особняку Мирабо; там его
ожидали директор департамента, все министры и толпа более чем в сто ты-
сяч человек.
Но из всех этих ста тысяч ни один не прибыл от имени королевы.
Процессия пустилась в путь.
Во главе ее шел Лафайет, главнокомандующий национальной гвардии коро-
левства.
За ним председатель Национального собрания Тронше, по-королевски ок-
руженный строем телохранителей числом в двенадцать человек. Далее следо-
вали министры.
Далее Собрание, все партии вперемешку, Сиейес под руку с Шарлем де
Ламетом.
Далее, за Собранием, Якобинский клуб, смахивающий на второе Нацио-
нальное собрание; Якобинский клуб широко огласил свою скорбь, более по-
казную, надо думать, нежели искреннюю: он объявил неделю траура, а Ро-
беспьер, который был слишком беден, чтобы потратиться на черный фрак,
взял его напрокат, как во время траура по Франклину.
Далее - все население Парижа, замкнутое между двумя шеренгами нацио-
нальной гвардии, насчитывавшей более тридцати тысяч человек.
Эта необъятная толпа шла в такт траурной музыке, которую играл ор-
кестр, включавший в себя два неизвестных до тех пор инструмента - тром-
бон и тамтам.
Лишь в восемь часов процессия прибыла к церкви Святого Евстафия.
Надгробную речь произнес Черутти. Едва он договорил, присутствовавшие в
церкви десять тысяч солдат национальной гвардии разом разрядили ружья в
воздух. Собравшиеся, не ожидавшие этого залпа, огласили церковь громкими
криками. Сотрясение было столь мощным, что не уцелело ни одного стекла в
окнах. На мгновение показалось, что своды храма вот-вот обрушатся и цер-
ковь погребет гроб под своими обломками.
Шествие снова пустилось в путь при факелах; мрак сгустился не только
на улицах, по которым следовало пройти, но и в сердцах идущих людей.
И в самом деле, смерть Мирабо повергла политику во тьму. Теперь, ког-
да Мирабо умер, как было узнать, куда идти. Не стало искусного укротите-
ля, умевшего управлять двумя неистовыми скакунами, имя которым - често-
любие и ненависть. Все чувствовали, что с собой он унес то, чего отныне
будет недоставать Собранию: миротворческий дух, не затухавший даже пос-
реди борьбы, сердечную доброту, таившуюся за беспощадностью разума. С
этой смертью понесли потерю все: роялисты лишились шпор, революционеры -
удил. Отныне колесница покатится быстрее, а спуск ей предстоял еще дол-
гий. Кто мог сказать, что там в конце пути - триумф или бездна?
Процессия достигла Пантеона лишь поздно ночью.
В ней недоставало одного-единственного человека - Петиона.
Почему Петион уклонился от участия в похоронах? На другой день он сам
объяснил это друзьям, упрекнувшим его за то, что он не пришел.
Он сказал, что прочел план контрреволюционного заговора, написанный
собственной рукой Мирабо.
Три года спустя, в один пасмурный осенний день, уже не в зале Манежа,
а в зале Тюильри, когда Конвент уже убил короля, убил королеву, убил жи-
рондистов, убил кордельеров, убил якобинцев, убил монтаньяров, убил сам
себя и ему некого стало убивать из числа живых, он принялся убивать
мертвых. Вот тогда-то он с дикарской радостью возвестил, что ошибся в
оценке Мирабо и что, с его, Конвента, точки зрения, гениальность не мо-
жет служить оправданием продажности.
Был издан новый декрет, изгонявший Мирабо из Пантеона.
Явился пристав и на пороге храма огласил декрет, объявлявший, что Ми-
рабо недостоин покоиться бок о бок с Вольтером, Руссо и Декартом; в дек-
рете содержалось требование к хранителю церкви выдать ему тело.
Так голос, более страшный, чем тот, что должен грянуть над долиной
Иосафата крикнул прежде времени:
- Пантеон, отдай своих мертвецов!
Пантеон повиновался; прах Мирабо был выдан приставу, который, по его
собственным словам, распорядился препроводить означенный гроб к обычным
местам захоронения и поместить его там.
Обычным местом захоронения оказалось кладбище Кламар, где хоронили
казненных.
И - без сомнения, для того, чтобы наказание, настигшее его даже после
смерти, было еще ужаснее, - гроб был зарыт ночью, без единого свидетеля
и без малейшего опознавательного знака, без креста, без камня, без над-
писи.
И только позже старый могильщик, которого расспрашивал один из тех
любопытных, которым хочется знать то, чего не знают другие, провел
как-то вечером этого любопытного через безлюдное кладбище и, остановив-
шись посреди огороженного места, топнул ногой и сказал:
- Это здесь.
Любопытный не унимался: ему хотелось знать точно, и тогда сторож до-
бавил:
- Я ручаюсь, что это здесь: я помогал опускать его в яму и даже сам
чуть в нее не скатился, до того был тяжел этот проклятый свинцовый гроб.
Человек этот был Нодье. Однажды он и меня привел на кладбище Кламар,
топнул ногой на том же месте и в свой черед сказал мне:
- Это здесь.
И вот уже более пятидесяти лет одно поколение за другим, сменяясь,
ходит мимо безвестной могилы Мирабо. Не слишком ли долгое возмездие за
сомнительное преступление, совершенное, скорее всего, не самим Мирабо, а
его недругами, и не пора ли при первой же возможности разрыть эту опозо-
ренную землю, в которой он покоится, чтобы отыскать этот свинцовый гроб,
который таким тяжким грузом лег на плечи бедняги могильщика и по которо-
му можно опознать изгнанника из Пантеона?
Быть может, Мирабо и не заслужил Пантеона, но наверняка в освященной
земле находит себе приют и упокоение немало таких, кто более его достоин
гемоний.
Франция! Между гемониями и Тибром найди могилу для Мирабо! Пускай
вместо эпитафии на ней будет начертано его имя, вместо всяких украшений
стоит его бюст, а судьей ему станет грядущее!
XLIX
ПОСЛАНЕЦ
Тем же утром 2 апреля, быть может, за час до того, как Мирабо испус-
тил дух, некий старший флотский офицер, облаченный в парадный мундир ка-
питана первого ранга, миновал улицу Сент-Оноре и по улицам Сен-Луи и
Эшель пошел по направлению к Тюильри.
Поравнявшись с Конюшенным двором, он взял влево, перешагнул цепи, от-
делявшие его от внутреннего двора, отдал честь часовому, который взял
перед ним .на караул., и очутился в Швейцарском дворе.
Там он как человек, которому хорошо знакома дорога, стал подниматься
по узкой лестнице для слуг, которая длинным петляющим переходом соединя-
лась с кабинетом короля.
Лакей при виде его ахнул от удивления, а может быть, и от радости, но
он приложил палец к губам.
- Господин Гю, - спросил он, - может король немедля меня принять?
- У короля сейчас господин генерал де Лафайет, которому он дает рас-
поряжения на сегодня, - отвечал лакей, - но как только генерал выйдет...
- Вы обо мне доложите? - подхватил офицер.
- Ну, в этом, несомненно, нет необходимости: его величество ждет вас,
еще вчера он приказал, чтобы вас провели к нему, как только вы прибуде-
те.
В этот миг из королевского кабинета послышался звон колокольчика.
- Ну вот, - сказал лакей, - король звонит, по-видимому, как раз для
того, чтобы спросить о вас.
- Тогда пойдемте, господин Гю, не будем тратить времени, коль скоро
король и впрямь свободен и может меня принять.
Лакей распахнул дверь и почти сразу же - поскольку король и впрямь
был в одиночестве - объявил:
- Его сиятельство граф де Шарни.
- О, пусть войдет! Пусть войдет! - сказал король. - Я жду его со вче-
рашнего дня.
Шарни быстро вошел и, с почтительной поспешностью приблизившись к ко-
ролю, промолвил:
- Государь, кажется, я на несколько часов опоздал, но, когда я объяс-
ню вашему величеству причины своего опоздания, вы меня простите.
- Входите, входите, господин де Шарни. В самом деле, я ждал вас с не-
терпением, но заранее согласен с вами в том, что лишь важные причины
могли сделать ваше путешествие не столь быстрым, как предполагалось. Те-
перь вы здесь, и я рад вас видеть.
И он протянул графу руку, которую тот почтительно поцеловал.
- Государь, - продолжал Шарни, видя нетерпение короля, - я получил
ваш приказ позавчера ночью и вчера в три часа утра выехал из Монмеди.
- Как вы ехали?
- В почтовой карете.
- Тогда я понимаю, почему вы на несколько часов задержались, - с
улыбкой сказал король.
- Государь, - возразил Шарни, - верно, я мог скакать во весь дух, и
тогда я был бы здесь уже в десять или одиннадцать вечера, и даже раньше,
если двигаться напрямик, но мне захотелось составить себе мнение об
удобствах и неудобствах того пути, который вы, ваше величество, избрали;
я хотел узнать, какие почтовые станции работают исправно, а какие нет,
но, главное, я хотел узнать с точностью до минуты, до секунды, сколько
времени требуется, чтобы добраться из Монмеди до Парижа и, соответствен-
но, из Парижа в Монмеди. Я все записал и теперь в состоянии ответить на
любые вопросы.
- Браво, господин де Шарни, - сказал король, - ваша служба выше вся-
ких похвал; только позвольте мне сначала рассказать о том, как обстоят
дела здесь, а затем вы скажете мне, как они обстоят там.
- О государь, - отозвался Шарни, - судя по вестям, которые до меня
дошли, дела из рук вон плохи.
- Настолько, что в Тюильри я - пленник, дорогой граф. Я только что
говорил милейшему господину де Лафайету: я предпочел бы быть королем Ме-
ца, нежели королем Франции; но к счастью, вы уже здесь!
- Вы, ваше величество, изволили мне пообещать ввести меня в курс со-
бытий.
- Да, в самом деле, в двух словах вы знаете, что мои тетки бежали?
- Знаю то, что знают все, государь, но без подробностей.
- Ах, Боже мой, да все очень просто. Вы знаете, что Собрание разреши-
ло нам принимать только тех священников, которые дали присягу. Ну вот,
бедные женщины и напугались перед приходом Пасхи; они решили, что риску-
ют спасением души, если будут исповедоваться конституционному попу, и
по-моему, надо вам сказать, они укатили в Рим. Никакой закон не запрещал
им такого путешествия, и едва ли можно было опасаться, что две несчаст-
ные старухи чрезмерно усилят партию эмигрантов. Они поручили Нарбонну
подготовить их отъезд, и я уж не знаю, как он с этим управился, потому
что весь план раскрылся, и в самый вечер отъезда им в Бельвю нанесли ви-
зит вроде того, какой мы принимали с пятого на шестое октября в Версале.
К счастью, когда весь этот сброд ворвался к ним, они уже вышли через
другую дверь. И представьте себе, ни одной готовой кареты! А их должны
были ждать в каретном сарае три запряженных экипажа. Пришлось им пешком
идти до самого Медона. Там наконец нашли кареты и уехали. Через три часа
