-- Н-да... Лучше ответь, почему это шахматы стояли не как
у людей? Два черных слона -- оба на черном поле...
-- Ха-ха-ха! -- залился Кондаков глухим хохотом. В его
голосе все время звучал скрытый ревнивый интерес. -- Говоришь,
два слона? Этого тебе не понять, ты пить не умеешь. Когда мы с
твоим тезкой хорошо выпьем, для нас все фигуры, которые тебе
показались неправильно поставленными...
-- Мне они не показались...
-- Не знаю, не знаю. А что -- на тебя произвело
впечатление? Ревнивцу и пьяному -- им всегда кажется. Все
фигуры для нас, когда выпьем и садимся играть, стоят правильно.
Сами же ставим. И партнер не сводит глаз. Мы обдумываем ходы и
за голову хватаемся, когда партнер удачно пойдет. Представь, он
мне вчера поставил какой мат! Я уже почувствовал за пять ходов.
Он говорит: мат, и я вижу -- безвыходное положение. И сдаюсь. И
руку ему пожал. А как они в действительности стояли -- черт их
знает. Ни тебе, ни мне не узнать.
-- Ну, ты все-таки поэт.
-- Но если б ты видел свое лицо, Федя. Ты ее сильно
любишь. Я ее знаю, хорошая девочка. Как ты ушел, я сразу
сочинил стихи...
-- Ну давай же!
-- Вот слушай...
И новым, плачущим голосом Кондаков начал читать:
В руках -- коса послушной плетью, В глазах -- предчувствие
беды, -- Как будто бы на белой имейте С тоскою трогаешь лады...
Я сердцем слышу этот вещий Твоей безгласной флейты плач. Но
завтра снова будет вечер И ты войдешь, снимая плащ...
Нет, ты скажи, какую цену Ты отдала за наш кутеж? Какую
страшную измену На эту музыку кладешь?
Трубка замолчала. Они оба долго не говорили ни слова.
Потом поэт угрюмо спросил:
-- Ну, как?
-- Хорошо, -- сказал Федор Иванович. Вернее, с трудом
выдавил. -- Почему флейта белая?
-- Была сначала черная. Потом тихая. Тебя это задело?
-- Я просто так. Просто подумал: в стихах не должно быть
точных адресов.
-- Ага, кажется, честно заговорил. Прорвало, наконец.
Значит, белая флейта -- адрес точный? Давай дальше. Какой адрес
будет менее точным? Черная флейта?
-- Автору виднее.
-- Опять ушел. Темнила...
Вот какая беседа по телефону произошла у него в эту ночь,
и он не мог заснуть до утра. Хоть он и решил быть
Миклухо-Маклаем и несколько раз уже заставлял себя, отбросив
оружие, лечь на берегу опасного острова, сон все-таки не шел к
нему. Поэт все в его голове перемешал, внес неразбериху.
Незаметно наступил рассвет, и за открытым окном в прохладе
и пустоте вдруг зачирикали три или четыре воробья. Федор
Иванович, крякнув с сердцем, вскочил с постели и вышел на
крыльцо. Его словно окатило родниковой водой -- так резка была
утренняя свежесть. Чувствовался конец сентября.
Сжав кулак, он нанес несколько ударов в воздух -- вверх,
вперед и в стороны и, сбежав с крыльца, бодро зашагал к парку.
Эхо его шагов отскочило от каменных стен. Хоть чириканье
воробьев стало дружнее, пустыня не просыпалась. Ни вокруг
институтских корпусов, ни в аллеях парка не было видно ни одной
человеческой фигуры.
"Модильяни... -- думал Федор Иванович, стараясь понять
причину ночного звонка Кондакова. -- Он неспроста позвонил. Но
при чем тут Модильяни? Модильяни передает в женщине то, что
понятно в ней многим. Он лишает ее индивидуальности. Вынул из
нее самый главный алмаз..."
И по свойственной многим мыслящим людям манере он тут же
вцепился в мысль, которая еще только начала сгущаться, показала
ему свой не совсем определившийся край. "Синий чулок... Как зло
было сказано. Может, он это потому, что сам не может мыслить и
беседовать в этом плане? А там требуют именно такого, более
глубокого подхода... Потому как подход такой показывает и
самого человека, который говорит... Тараканы-то надоели.
Сегодня тараканы, завтра тараканы... И получилась заминка. Но я
-- какой же я синий чулок? Ведь я ужасно... Я не могу без нее!"
-- отдал он вдруг себе отчет. И с этого мгновения еще сильнее
стал в нем этот бес. Тут же Федор Иванович как бы спохватился:
"Ведь меня так ужасно еще ни к кому не тянуло! Вон ходят,
ёмаленькие и большие Модильяни", и я тупой, никак не реагирую.
Значит, тут есть еще что-то". Он не мог представить себе, как
это можно "иметь дело" с женщиной, которую не любишь
смертельно. Как это могут с применением угроз, посулов,
хитрости, насильно, за плату... Как это можно -- "держать про
запас". Странные существа! Как понять их чувства! Опять это
существо из джунглей Амазонки, с зеленой шерстью, висящее вниз
головой! Так же, как не постигнешь никогда, что думает собака,
как не вникнешь в ход мыслей идиота, -- так непонятны были ему
и эти люди. А Кондаков врет, что забыл, что такое ревность. Это
все у него ораторское искусство. Великий маг лукавства. Его
тоже никогда не понять! И то, что он о Модильяни говорит, --
тоже неправда. Тоже врет. Маска. А вот в стихах он выдал, выдал
себя. Странно, как люди непонятны друг другу. Какая скрытность!
А еще о какой-то общности говорим! Она, всеобщая общность,
могла бы быть, если б не было непрерывного предательства --
маленького и большого. Если бы не было всюду "страстей
роковых", заставляющих нас, краснея, делать то, чему нет
прощения.
Так его понесло -- от любви и желаний к неведомым
материям, и он еще быстрее зашагал по бесконечной аллее.
Но Елена Владимировна вернулась и опять мягко взяла его за
руку. "Нет, хорошо, что я с нею был в рамках, -- подумал он. --
Да и не мог бы! Она сама определяет мое с нею поведение. Но кто
она такая? Может ли кто-нибудь еще читать ее иероглифы?
Нравится ли другим прочитанное? А что она читает во мне?"
Вдали, в конце аллеи, пронизывая парк, горели, как струи
розового сиропа, первые солнечные полосы. И в одной из полос
что-то красное вспыхнуло и погасло -- ее пересекла какая-то
фигура. Кто-то спешил навстречу, шагая на длинных ногах, быстро
увеличиваясь. Это был тонкий, гибкий, спешащий куда-то
Стригалев в своем малиновом свитере. Слегка выкатив глаза, он
смотрел вперед и вверх, вцепившись в мысль, которая бежала над
ним по невидимому проводу.
Федор Иванович, еще не остывший от своих переживаний,
посторонился, и малиновый свитер пронесся мимо.
-- Иван Ильич!
Троллейбус замедлил ход и остановился, приходя в себя.
Узнав Федора Ивановича, Стригалев чуть заметно двинул щекой --
он, похоже, совсем разучился широко, ярко улыбаться. Сделал
пальцем жест: "я давно хотел вам нечто сказать".
-- Тоже, значит, Федор Иванович, ходите по ночам? Вроде
меня...
-- Да вот... Ночь какая-то. Так и не заснул, -- Федор
Иванович пошел с ним рядом.
-- И у меня. Сувальды-то сдвинул с места... А тут
попробовал еще предложить руку и сердце. Правда, то, что
говорилось, понимал один я. Она, конечно, ничего не поняла из
моей болтовни...
"И она все, все поняла", -- подумал Федор Иванович.
-- Но я-то увидел все. Можно ставить крест. Если бы что
было, она бы сразу поняла. Ждала бы этого скрипа. Надо, надо
ставить крест. Троллейбус слишком долго смотрел на свой провод.
-- Тут он неумело улыбнулся и посмотрел в глаза Федору
Ивановичу с доверчивой дружбой. -- Ей -- двадцать семь, а мне
сорок два. Пятнадцать лет разницы, Федор Иванович. Не тяните с
этим делом.
-- Сначала нужно определить, с кем я. А потом и жену
искать. Среди своих.
-- Вот-вот. Будете еще определять. Уж будто до сих пор не
решили! Я вас давно зачислил в наш табор. К нам приходят только
хорошие ребята. А уходят... Вот Шамкова перебежала. Как и
следовало по объективному ходу... Глуповата. Все стало теперь
на свое место. Шамкова -- туда, Дежкин -- сюда.
-- Вот что только буду делать в вашем таборе...
-- О-о! Бывшие ваши нам дело подыщут. Про "Майский цветок"
вы теперь знаете. Когда-то верили, теперь знаете. Это я вашими
словами. Теперь я хочу вас... Именно вас ввести в курс одного
дела. Именно вас. Я как раз собирался. Вы, я думаю, знаете про
"Солянум контумакс"? Ну да, вы ведь во время ревизии...
Федор Иванович кое-что знал об этом знаменитом диком
картофеле, найденном в Южной Америке.
-- Я знаю этого дикаря, -- сказал он. -- Устойчив против
всех рас фитофторы, против вирусов, ризоктонии, против
эпиляхны... Против нематоды...
-- Еще против чего? Не знаете? А колорадский жук?
-- Ну, это еще не доказано...
-- Уже доказано. Личинки на нем не развиваются, дохнут. Но
это все ладно, это в книжках есть. Прочитаете. Вы знаете,
конечно, что он не скрещивается с культурным картофелем? Ну да,
ваш Касьян уже пробовал его воспитать. Сажал его в среду.
Налетел и отскочил. Не с такой челкой к такому делу. На этого
дикаря весь научный мир смотрит уже без надежды. Никому не
удалось. А вот одному такому Троллейбусу... Помните в
оранжерее? В горшке рос... Вам первому докладываю. Будете со
мной...
-- Я-то что. Разве что лаборантом...
-- Дело почти сделано. Удвоены хромосомы! Что никому еще
не удавалось. Уже второй раз ягоды снимаю. Как тут не завести
два журнала -- такая работа и в такой компании. Сейчас же
сожрут. Затопчут и ничего не останется -- ни человека, ни
работы. Только вам говорю. Вы думаете про скрип, про сувальды
-- верх доверия? Не-ет, Федор Иванович. Это не доверие, а
так... Излияние. Я вас наблюдал и теперь начну вводить в курс
дела, у которого я в плену. Вот это будет верх доверия. Мало ли
что случится. Кто побывал там, да еще не раз, тот становится
умнее. Не все, правда. И выносит оттуда руководящее правило.
Такую максиму. Если хочешь заниматься наукой, если у тебя в
руках открытие... Если оно бесценное. Если ему что-то грозит...
Забудь о смерти. Поднимись над этим биологическим явлением.
Страх смерти -- пособник и опора всяческого зла. Отними у зла
единственную его силу -- возможность лишать свободы и жизни...
Помните, как Гамлет, когда его ранили отравленной шпагой...
-- Это вам кто сказал? -- Не важно, кто. Некто.
-- Ну, значит, доверие неполное. Мне тоже сказали, потому
и спросил.
-- Мы оба знаем этого человека -- вот и славно. А имя
называть вслух не будем. Согласны?
-- Хорошо.
-- Так вот... Тут есть еще некоторый особый поворот.
Гамлет, узнав о своей смертельной ране, перестал быть подданным
короля. Он приготовился умереть, но перед этим в отпущенные ему
две минуты жизни натворил много дел -- разгрузил всю совесть. А
у меня такой поворот: мне двух минут мало, ничего не сделаю,
поэтому я должен не умирать, а жить, что бы ни произошло. И
двигать дело. И если я помру, тому, кто меня отравленной
шпагой... Убийце... Это ему будет только казаться. Я и после
этого буду жить, и меня уже никто не поймает, и я доведу дело
до конца, что бы ни писали в своем журнале Касьян и Саул.
Потому что меня уже будет не узнать. У меня будет ямка на
подбородке, и звать меня будут Федор Иванович Дежкин.
Сказав это, Стригалев остановился и, глубоко втянув губы,
уставился на своего избранника.
-- Вы думаете, это у меня такая манера шутить?
-- Нет, я все понял и уже пошел дальше. Есть тормоз: у
меня же несколько своеобразная подготовка. Мне придется
садиться за парту.
-- У вас главная подготовка прекрасная. В нашем городе все
мыслящие люди знают друг друга и общаются. Так что наблюдать
нового человека легко. Мне известно из нескольких источников,
что Федор Иванович ломает голову над приметами добра и зла.
Чтоб меньше ошибаться в жизни. И будто уже напал на свежий
след. И будто это очень серьезно. Его за это даже назвали
