-- Подарил! -- она усмехнулась. -- Ничего себе подарил! За
пятьсот целковых. Ты сундучок, значит, видел у него? Сволочь
какая, говорил, что ни одна душа... Я же отвалила ему не за
деревяшки, а за тайну...
-- Нет, Антонина Прокофьевна. Я у него сундучка не видел.
Только слышал о нем. Историю этого сундучка.
-- Я давала ему сначала сто. Нет, говорит, в деньгах такие
вещи не оцениваются. Это же историческая ценность! Я даже стихи
написал. Ну, на тебе тогда двести за историческую ценность. И
триста за стихи. Сразу притащил.
-- Стихи я знаю. Был Бревешковым -- стал Красновым, был
Прохором, теперь ты -- Ким.
-- Откуда узнал?
-- Он сам мне на улице...
-- Трепло, -- прошипела Туманова, ударив кулачком с
перстнями по подушке. -- Трепло вонючее на дамских каблуках. И
бабник страшный. Которая понравится -- та и его. Как мой... А
стихи писать умеет...
Они умолкли. Федор Иванович опять взял в руки рамку с
литографией.
-- А что, твой Краснов -- боится грехов своей молодости?
-- У него и сейчас их хватает. Только теперешние
способствуют карьере, а старые могут отразиться...
-- Так, наверно, все давно известно там, где интересуются.
И о папаше Бревешкове, и о верном сынке.
-- Может, и знают. А, может, и не все. Может, знают, а
делают вид, что не знают. А тут как пойдет такая легенда про
сундучок, и не хочешь, а придется заинтересоваться. В анкетах
он писал кое-что, а от меня, когда ухаживал, утаил.
-- Оч-чень интересно, -- задумчиво сказал Федор Иванович.
-- Хочешь, приятное тебе скажу? Ваши биологические дамы
все время держат тебя на прицеле. Наблюдают и делятся. Тут мы
недавно с Леночкой о тебе хорошо потолковали. С маленькой этой,
с Блажко. Что у меня тогда с Троллейбусом была. По-омнишь?
-- Кажется, припоминаю...
-- Все расспрашивала, откуда я тебя знаю, да каков ты с
изнанки, был ли женат? Был ли женат!
-- Она должна на меня смотреть, как на пугало. Ведь я
здесь отличился!
-- Да, Федя, ты отличился. Мы об этом тоже говорили. Она
сказала: "У нас некоторые считают, что он опасен. Я тоже
сначала так думала". Я как почувствовала этот ее интерес, сразу
стала на твою защиту. А что, говорю, он должен был делать? Это
же его служебный долг! Вот полковник у нас есть из шестьдесят
второго дома, Свешников. Что же ему -- в адвокаты теперь?
Кто-то и там нужен. На то и щука в море, чтоб ваш, детка,
карась не дремал! Видишь, как я за тебя. Цени-и!
-- Да-а... Щука -- это ты хорошо. Это очень лестно.
-- А почему ты, Федяка, до сих пор не женился?
-- Армия и война. Я ведь только в прошлом году бросил
костыль.
-- Ну, я тебя здесь женю. Побудешь еще месяца три -- жену
в Москву увезешь. А меня ты должен пожалеть, слышишь? И пресечь
этого поганого поэта Чтоб не распространялся.
-- А что тебе этот Краснов?
-- Сначала стань женщиной, потом попади в мое положение,
тогда поймешь. У меня даже сына нет! Сейчас это для тебя --
семь печатей. Хоть ты и понимаешь добро и зло. Так и не
рассказал мне про свое историческое доказательство. Дядику
Борику рассказал, а мне нет.
-- Ну, здесь все совсем просто. Только того, что под
носом, никогда не видят. У нас говорят об относительности добра
и зла. Мол, в одном месте это считается злом, а в другом --
добром. Вчера -- зло, сегодня -- добро. Энциклопедия, словари,
учебники -- все так. Но это все далеко, далеко не так. Нельзя
говорить "вчера", "сегодня", если о зле или добре. Что
провозглашалось вчера как добро, могло быть замаскированным
злом. А сегодня с него сорвали маску. Так что и вчера и сегодня
это было одно и то же. Всем видное вчера зло может перейти в
наши времена и остаться тем же злом, но наденет хорошенькую
масочку и будет причинять страдания. Был Бревешковым -- стал
Красновым, чувствуешь? А дурачки будут думать, что перед ними
сплошная справедливость, чистейшее добро. Практика жизни
установила, Антонина Прокофьевна, точно установила, что зло и
вчера и сегодня было и будет одно и то же. Нечего запутывать
дело! И вчера и сегодня оно выступало в виде умысла,
направленного против другого человека, чтоб причинить ему
страдание. Практика жизни с самых первых шагов человека во всех
делах ищет прежде всего цель делающего. Я бы сказал, первоцель.
Она смотрит: кто получает от поступка удовольствие, а кто от
того же дела страдает. С самого начала начал -- три тысячи лет
назад в самых первых законах был уже записан злой умысел. Злой!
Он уже был замечен человеком и отделен от неосторожности, в
которой злого умысла нет. И этот злой умысел так и переходит
без изменений из столетия в столетие, из закона в закон. Вот
это и есть факт, доказывающий историческую неизменяемость зла.
Безвариантность, как говорит Вонлярлярский.
-- Я не согласна, Федя. Раб восстает против эксплуататора
и убивает его. Он причиняет страдание, а прав!
-- Нет, Антонина Прокофьевна. Он освобождается от своего
страдания, причиненного ему злым умыслом рабовладельца. У
Гоголя есть атаман Мосий Шило. Когда турки захватили его вместе
с казаками в рабство, он прикинулся верным слугой паши и
настолько,что свои возненавидели его. А когда вошел в полное
доверие, отпер замки на цепях прикованных к галере казаков и
дал им сабли, чтоб рубили врага. Все, что делал Мосий Шило,
имеет знак плюс. Потому что этому предшествовало страдание,
причиненное казакам, которых турки захватили в рабство и морили
голодом. Так что раб прав, Антонина Прокофьевна! Эти отношения
можно даже математически выразить. Если переносишь член
уравнения с правой стороны на левую, он меняет знак. Что было
здесь минусом, там -- плюс!
-- Дай, обдумаю. Ага, уравнение... Все правильно. Знаешь,
почему я об этом обо всем тебя спрашиваю? После той нашей
беседы я все пробую приложить... Я под твоим углом зрения,
Федяка, рассматриваю своего остолопа, все его поведение...
Она умолкла. И Федор Иванович молчал, только двигал
бровью.
-- И я нахожу, что он всегда был редкая сволочь. Не стал в
результате воспитания, а вопреки ему всегда стойко пребывал
самим собой. Такой ухажор -- иногда был как сахар. Но всегда
ждал условий для проявления подлости. Я тебя должна, Федяка,
предупредить. Как бы он тебе... не причинил страдания. Он ведь
там, у вас, работает.
-- Знаю, Антонина Прокофьевна, уже давно почуял. А зачем
он мячик тискает?
-- О-о, это у него серьезное занятие. Кулак развивает. Ему
же нужен кулачище, а он у него с изъяном, расскажу тебе
как-нибудь. Давай-ка, Федя, налей... Залью свои угольки...
И еще прошли сутки. В химическом стакане теперь кипела
буря -- там бился о стенки плотный рой, по дну стакана скакали
и сталкивались десятки бескрылых мушек. На третий день в
институте, проходя мимо цитологической лаборатории, Федор
Иванович увидел через открытую настежь дверь Елену
Владимировну, и, как всегда в последнее время, прохладно,
мимолетно, кивнул ей. Кивнула и она и продолжала свой разговор
с молоденькими лаборантками. Больше он ее в этот день на работе
не видел. Идя домой, он ломал голову: придет ли? Ведь
приглашение он сегодня не повторил. И еще: нужно ли купить
цветы? Нет, после всего, что ему стало известно, нельзя. Это
вызовет недоумение. Она так хорошо умеет пожать плечиками.
Конфеты? Это то же, что и цветы...
Он все-таки купил небольшую коробку сливочных помадок,
белый батон и триста граммов масла -- все, что нужно для
холостяцкого чая. Придя домой, он, чтобы не было похоже на
свежую покупку, съел несколько помадок и не почувствовал их
вкуса. Оставшиеся встряхнул в коробке. Все припасы спрятал в
письменный стол, поставил на электрическую плитку полный
алюминиевый чайник, закурил и лег на койку. Выкурив одну
папиросу, тут же взял другую. "Вот как неожиданно попался! --
подумал он. -- Прямо заболел! -- И замер, усиленно дымя. --
Сейчас придет -- надо опомниться, взять себя в руки. Надо
выстоять этот единственный и последний раз. Стригалев хороший
человек, он сильно похож на того, на геолога. Как бы от его
имени явился получать долг. Подбивать под него клин -- позор и
свинство, и вообще невозможное дело. И потом здесь будет
действовать автоматика -- там ведь тоже понимают, и чем больше
будешь навязываться, тем отвратительнее предстанешь. Клин!
Тьфу!" -- он мысленно даже плюнул себе в физиономию и потянулся
за третьей папиросой.
-- Да, да! -- он вскочил с койки, услышав легкий стук в
дверь, и бросился открывать окно, чтобы вытянуло дым.
-- Это я, -- сказала она, входя, как врач к больному --
серьезная и официально-приветливая. Быстро огляделась,
поставила на стол флакончик из-под духов -- с эфиром. Жестом
пригласила приступить к делу.
-- Вот они, -- сказал Федор Иванович, ставя на стол
химический стакан с мушками. -- По-моему, и так уже видно, что
монах прав.
-- "Видно" -- это еще не доказательство. Вот когда мы
подсчитаем... Я уже десятки раз считала и каждый раз... Всегда
подхожу к этому подсчету, как к чуду. Это "один к трем" --
всегда руки дрожат!
-- У меня тоже что-то вот тут... -- Федор Иванович показал
туда, где у него была ямка между шеей и грудью. -- Я-то никогда
еще не считал. Скажу вам, что вообще я впервые буду держать в
руках... видимо, настоящие объективные данные.
-- Видимо? -- спросила она, поведя на него повеселевшими
глазами. -- Хотя да, вы ведь не верите, вам надо знать. Мы их
сейчас усыпим, -- она наклонила флакон над ватой в горловине
стакана. Пряно запахло эфиром. -- Капнем им сейчас... Есть у
вас чистая бумага? Подстелите скорее вот сюда. Вот так...
И, вынув из стакана вату, она вытряхнула на белый лист
мгновенно уснувших мушек, похожих на горсточку проса.
-- Вы проводите эксперимент -- вы и считайте. Федор
Иванович начал передвигать мушек кончиком карандаша, отделяя
крылатых от бескрылых.
-- Сорок восемь, сорок девять, -- шептал он, шевеля бровью
и сопя.
-- Побыстрее, а то начнут просыпаться!
-- Девяносто две, девяносто три... Крылатых девяносто
восемь!
-- Запишите -- и крылатых обратно в стакан. Вату сразу на
место. Считайте бескрылых! Бескрылых оказалось тридцать четыре.
-- Всего сто тридцать две, -- сказала Елена Владимировна.
Теперь пишите. Умеете пропорции составлять? Сто тридцать два
относится к тридцати четырем, -- тихонько загудела она, почти
касаясь щекой его уха, -- как четыре к иксу.
-- Да, да... -- кивал Федор Иванович. -- Да. Икс
получается -- один и три сотых.
Высчитали и долю крылатых мушек -- получилось две целых и
девяносто семь сотых.
-- Ну вот. Теперь вы своими руками сделали "один к трем".
-- Елена Владимировна откинулась и посмотрела на него прямо --
в упор, через большие очки. -- Три сотых -- это можно не
считать. У крылатых могли погибнуть два яичка...
-- Да, понимаю, Елена Владимировна, понимаю, ваш взгляд,
-- сказал он, краснея. -- Спасибо. Больше ничего не могу
сказать...
Тут захлопала крышка чайника. Федор Иванович выдернул шнур
из розетки. Помолчав, побарабанив пальцами по столу, он сказал:
-- Я собирался пить чай. Не разделите со мной?
-- А если не разделю?..
-- Н-не знаю, что и сказать. Такой вариант не был
предусмотрен.
-- Вы какой-то в последние дни... Исчезаете как-то. Вот
сейчас -- получили, что надо, свои достоверные данные -- и
сразу исчезли, нет вас. Вам не наговорили про меня ничего?
