устремил на нее мягкий непроницаемый взгляд.
-- А мне что делать? -- подал голос Стригалев. Он тоже был
здесь, сидел в углу.
-- Как, что? Я вижу, вы в пиджаке и с галстуком. У вас
сегодня, по-моему, лекция. Значит, вам идти в зал.
Тут он заметил Елену Владимировну. Все это время она
пристально смотрела на него, но он был занят разговором с
другими. Теперь заметил и на миг остановил на ней свой мягкий
прохладный тициановский взгляд, который можно было прочитать
примерно так:
"Надеюсь, мы покончили, наконец, со всеми боевыми
заданиями. Слава богу. Теперь на основании приказа ректора мы
можем перейти к спокойным деловым отношениям".
-- Я считаю, что все должно идти, как шло, -- сказал он.
-- Правда, с некоторыми поправками, смысл которых, я полагаю,
всем ясен.
Что-то вздрогнуло в нем, и больше он на Елену Владимировну
не смотрел. Он знал, что недостатков у него хоть отбавляй -- он
и неказист, и рост маловат, и слишком открыт, и наивен, и
хорошо умеет попадать впросак, а она вон какая -- ее совсем не
видно. Нет, хватит! И он захлопнул все ставни.
Она, конечно, все это прочитала, похолодела и,гневно сведя
честные четкие брови, стала смотреть в окно.
Стригалев поднялся, взял свою тоненькую кожаную папку и
вышел. Комната постепенно пустела. Федор Иванович тронул кофту
профессора Хейфеца.
-- Натан Михайлович, пойдемте, я помогу вам снимать
портреты.
Старик, посапывая, послушно поплелся за ним. В кабинете
Федор Иванович поставил под портрет Менделя стол, сняв с него
спиртовку, на которой неделю назад Леночка варила кофе. На
столе утвердил стул -- и вот портрет уже стоит на полу, и
поникший Натан Михайлович рукавом кофты стирает паутину с
тяжелой дубовой рамы.
Когда был снят со своего места Морган, послышался
неуверенный стук, дверь кабинета приоткрылась и показался
хмурый Стригалев.
-- Вы не пошли? -- Федор Иванович спрыгнул со стола.
-- А вы посмотрите, что там делается...
Федор Иванович не стал ничего спрашивать. Похлопал в
ладоши, отряхивая пыль, и, не оглядываясь, устремился в коридор
быстрым, строгим шагом.
Обе половинки дверей Малой лекционной аудитории были
распахнуты. На скамьях, амфитеатром уходящих к потолку, группы
студентов замерли, и было видно, что появление строгого и
решительного нового зава кафедрой прервало горячие споры. Все
повернули головы к входу. Самая большая группа собралась внизу,
на помосте, где была кафедра и стол для демонстрации
экспериментов. Здесь же стояла Анжела Шамкова. Ее белый палец с
бледным ногтем как бы писал нервные завитушки на листе бумаги,
лежавшем на столе.
Федор Иванович подошел.
-- Нет, ты подпишешь, -- говорила Шамкова сильно
покрасневшему молоденькому студенту. -- Лекции он читал
неинтересные. И мичуринское учение у него получалось с
подкладочкой, с обманом. Он же вейсманист-морганист! Его все
равно уже...
Студент с ужасом оглянулся, увидел Федора Ивановича и еще
больше покраснел.
-- Что здесь? -- громко спросил Федор Иванович, чтоб
спасти беднягу от наседавшей на него Шамковой. Взял со стола
листок. Студент сразу же, показав товарищам круглые
повеселевшие глаза, шагнул в сторону.
-- Мы, студенты факультета генетики и селекции растений,
просим ректорат избавить нас, -- чеканя каждое слово, громко
прочитал Федор Иванович, становясь непроницаемым. --
...Избавить нас от обязательного слушания лекций И. И.
Стригалева, который, как выяснилось...
На лицо Федора Ивановича легла жесткая тень официальности,
губы стали тоньше.
-- Почему я ничего не знаю об этом? Анжела Даниловна! Я
все-таки здесь...
-- Это согласовано, Федор Иванович...
-- Вы же сами сказали -- его все равно... И притом, уже.
Зачем же еще этот дополнительный... ритуал?
-- Федор Иванович! -- Шамкова вздохнула с досадой. -- Это
письмо обсуждено парткомом и комсомольской организацией. Будет
завтра напечатано в нашей газете.
-- Д-да? Тогда конечно. Хотя, в общем, странно. Ну, и как
дело идет?
-- Есть не подписавшие. Некогда было провести работу...
-- Ну-ка, что тут... Ого, собрали все-таки! По-моему,
человек тридцать есть. А говорите, некогда. А это что? Анжела
Даниловна! -- Он остановился, посмотрел на нее с удивлением. --
Что же это вы, вожак, и не подписались под этим историческим
документом? А? Страшно? Напечатают в газете?..
Шамкова начала розоветь, опустила глаза.
-- Любопытно... -- он понизил голос. -- Испугались?
Знаете, как Библия определяет фарисеев? Возлагают на людей
бремена тяжелые и неудобоносимые... Сами же пальцем не
двинут...
Шамкова вспыхнула, оглянулась на студентов.
-- Я же не... Я все-таки в аспирантуре...
-- Вы прежде всего тот, кто зовет. Кто, как вы говорите,
проводит работу.
Она с нетерпеливой досадой, громко вздохнув, схватила
ручку.
-- Впереди, впереди, -- сказал Федор Иванович, холодно
глядя на нее. -- Впереди всех. Вот так. Теперь вы получили
право проводить... вашу работу.
Окинув ее быстрым взглядом, Федор Иванович повернулся и
вышел.
В глубине коридора, ближе к кабинету кафедры, ждал его
Стригалев, прислонившись к стене.
-- Да, вам, Иван Ильич, лучше туда не идти. Дело гиблое.
Отцы и дети...
Стригалев чего-то ждал. Он смотрел и как бы протягивал
руки -- ждал помощи.
-- Дверью не вздумайте хлопнуть, -- сказал ему Федор
Иванович. -- Вы попали под бой. Отчасти и по моей, Иван Ильич,
вине. Я постараюсь свою долю вам возместить.
"Это большая доля, и я все возмещу", -- хотел он еще
сказать, но вовремя одернул себя, смолчал. Такие вещи не
говорят. Просто возмещают.
-- Вам сейчас нельзя делать ошибок. Эмоций не нужно.
Хорошенько обдумывайте каждый шаг, всю линию.
-- Линия давно обдумана -- угрожающе, но и доверительно
пробубнил Стригалев. Морщась, он потянул за шнурок, достал
из-за пазухи белую бутылочку. -- Линия единственная. -- Он
отхлебнул. -- И я думаю, что меня хватит...
-- Что это у вас?..
-- Сливки. У меня же язва...
-- Ах, вот что...
-- Затесалась, черт ее... -- Стригалев улыбнулся, блеснув
стальными зубами.
Они постояли молча. Федор Иванович жал ему руку,
задерживал, не хотел выпускать. И Стригалев не отнимал руки,
как будто хватался за последний шанс.
"Иван Ильич! -- так и рвалась из Федора Ивановича горячая
клятва, и он удерживал ее. Я возмещу. Не как смогу, а как
должно!.."
Как быстро делаются некоторые дела! Через два дня утром до
начала занятий во всех залах, кабинетах и лабораториях читали
свежую маленькую газетку -- многотиражку института. "Сорную
траву с поля вон!" -- прочитал Федор Иванович на второй
странице крупный заголовок. Это было то самое, позавчерашнее. И
подпись Шамковой стояла на первом месте... "А-а, мерзость,
все-таки побоялась вымарать себя из списка", -- удовлетворенно
подумал Федор Иванович.
В то же утро, зайдя в ректорат, он перелистал лежавшую на
столе секретарши книжечку. Это был еще один приказ министра
Кафтанова. Книжка действительно была похожа на железнодорожное
расписание. "Хейфеца Натана Михайловича", -- прочитал он на
последней странице. Перевернул несколько страниц назад и
увидел: "Стригалева Ивана Ильича". Задумался, медленно краснея.
"Неужели каждому, кто в этих списках, устраивали такой римский
театр?" Тут же, взяв себя в руки, спросил:
-- Когда это поступило?
-- Из Москвы? Еще в четверг, по-моему, -- спокойно,
мимоходом бросила Раечка, занимаясь своими бумагами. -- А от
Петра. Леонидовича сегодня утром.
-- Значит, приказ был у него?
Секретарша пожала плечами.
"Задержал!" -- он все же выстоял необходимые секунды
показного равнодушия. Не ахнул, только опущенные веки дрогнули.
Никак он не мог привыкнуть к таким открытиям. Молча положил
приказ и вышел. "Четыре дня держал! Специально! -- он качал
головой, бредя по коридору. -- Чтоб через массы провести! Чтоб
они, а не Касьян... Касьяну это понравится..."
В полдень в кабинет заведующего кафедрой -- теперь
временный кабинет Федора Ивановича -- вошел, постучавшись, уже
знакомый высокий и жирноватый атлет со спортивной гибкостью в
талии. Федор Иванович поднял на него от своих бумаг
внимательные глаза. У этого Краснова были маленькие, как у
античного борца, губки -- твердым цветочком, лицо широкое, с
желваками и жировыми шишечками. Ему следовало по замыслу
природы быть тощим, поэтому нос его остался тонким и
извилисто-остроконечным, а тонкие, почти бумажные уши были
окружены припухлостью, сидели как в воронках. Лоб был маленький
и сухой, в светлых волнистых волосах сильно просвечивала
розовость будущей лысины. По правильности волн, косо набегающих
одна за другой, Федор Иванович заподозрил завивку.
-- Разрешите? -- сказал Краснов и, придвинув стул, сел
перед Федором Ивановичем. На груди его четырехкарманной куртки
из мягкого синего вельвета был приколот альпинистский значок:
снежная вершина Эльбруса на фоне голубого неба, а на переднем
плане -- ледоруб. Разведя широкие плечи, он полез в нагрудный
карман и один за другим выложил на стол шесть маленьких
бумажных пакетов. И замолчал загадочно, тиская в руке теннисный
мяч.
-- Что это? -- спросил Федор Иванович, наблюдая этого
человека. Отдаленный голос высылал из глубины предупреждающий
туман, тихие наплывы неприязни.
-- Семена, -- Краснов уставил на него голубоватые девичьи
глаза. -- Стригалев в ящике оставил. Его полиплоиды.
-- На что они нам?
-- Все-таки выбрать можно что-то. Погибнет ведь материал.
-- Так уродцы же. Воображаемые ценности. А бить только для
того, чтоб ударить...
-- Уродцы-то уродцы, -- сказал Краснов и замялся. -- Но я
бы высеял. Что-то вырастет. Вон Богумиловна высеяла после
облучения гамма-лучами... Наверняка будет сильно расшатанная
основа... Если подвергнуть воспитанию, отобрать... Они,
вейсманисты, сами могут не понимать...
Он подбрасывал маскировочку, хорошо подготовился. "Сказал
бы: украдем, используем на паях", -- подумал Федор Иванович,
любуясь Красновым. И Краснов улыбнулся, приняв его кривую
улыбку за признак взаимного понимания.
-- Украдем? -- Федор Иванович улыбнулся шире. Краснов
потупился. -- А если автор придет требовать?
-- Если б было нужно, не разбрасывал бы по ящикам.
-- Но мы не знаем, что это! Здесь какие-то цифры, буквы...
-- Федор Иванович! Для чего работаем? Для цифр и букв? Для
конечного ведь результата работаем! Оно само покажет. Если что
есть.
-- Л-ладно... -- Федор Иванович смахнул все пакеты в ящик
стола. -- Я посмотрю.
И не отрывал взгляда от жировых подушечек, от значка. Из
темного омута, который Варичев назвал коллективом, вынырнула
еще одна сложная и опасная сущность...
-- У меня в юности был хороший друг, добрейшая душа, --
сказал Федор Иванович, глядя в ящик стола, шевеля пальцами
пакеты. -- Мы с ним всегда понимали друг друга. Бывало скажешь:
слушай, Бревешков... А он уже знает, что я ему хочу...
По ту сторону стола все замерло. "Не поднимай глаз!" --
закричал кто-то в душе Федора Ивановича. И, как в сказке
Гоголя, он не устоял против нечистой силы, медленно поднял
глаза, и ложка смертельного холода влилась в его душу из
направленных на него нежных девичьих глаз Краснова. Но такие
вещи не способны были умертвить Федора Ивановича. Металл в нем
