тоже с опущенной головой. Сегодня он почему-то померк, стал
бесцветным -- таким академика Федор Иванович еще не видел...
-- Именно поэтому, -- вдруг отчетливее и громче загрохотал
в динамиках голос Побияхо, -- именно поэтому я не могу не
высказать здесь своего удивления по поводу позиции, занятой
Натаном Михайловичем. Мне непонятна его подчеркнутая оппозиция
по отношению к нам, его коллегам, к советской науке, непонятна
его поза и действия, напоминающие действия известного
крыловского персонажа по отношению к питающему его дубу...
Федор Иванович потемнел лицом, нахмурился -- он болезненно
переживал всякую бестактность. Еще тяжелее ударил его гром
аплодисментов -- как будто несколько поездов проносились над
ним по железной эстакаде. Он опустил голову и уже не слышал
окончания речи. Зазвенел графин.
-- Натан Михайлович Хейфец! -- объявил председатель.
И сразу зал затих. Профессор Хейфец, бледный, с белыми,
как сияние, волосами, в длинной болотного цвета кофте домашней
вязки, слегка согнувшись, спешил к сцене -- головой вперед.
Суетясь, он взошел на трибуну и цепко охватил ее края
беспокойными пальцами. Долго молчал, приходил в исступление.
-- Ругаете! -- крикнул внезапно, и голос его будто
поскользнулся и упал. -- За что? Разве не у вас всех на глазах
я с утра до ночи пропадаю -- то в лаборатории, то в библиотеке,
то на кафедре? Разве вы не видите, что для меня ничто не
существует, кроме любимой науки и истины?
-- Демагогия! -- крикнул кто-то по соседству с
Вонлярлярским. Тот так и шарахнулся в сторону.
-- Вас, как вы выразились, ругают за идеализм, --
послышался улыбающийся голос Варичева. -- За то, что вы
романтик-идеалист и не хотите прислушаться к голосу
общественности.
-- Ничего подобного! Я не романтик и самый строгий
материалист. У меня все -- расчет, достоверность. Подержать в
руках, увидеть в микроскоп, проверить химическим реактивом. А
вот вы -- идеалисты и романтики. У вас все -- завтра. Ничего в
руках у вас не подержишь. Вы против вещества -- против
вещества!!! И гордо заявляете об этом. Подумать только --
коммунисты и против вещества! У вас в природе происходит
непорочное зачатие. По-вашему, если перед овцой я, как
библейский Иаков, положу пестрый предмет, она родит пестрых
ягнят... Почему я хлопал Ходеряхину? Вы, Петр Леонидович,
сохраните на двадцать лет текст вашего сегодняшнего
выступления. Сохраните. Через двадцать лет мы вам напомним!
Увидите, как меняются точки зрения по мере накопления людьми
опыта и знаний. Вдумайтесь -- вы все говорите о передаче по
наследству благоприобретенных качеств. То, что говорил Ламарк.
Но клетка ведь не может сама себе заказывать свои изменения.
Химия и физика это доказали намертво. Вы подождите шуметь, вы
сначала постигните это -- на это нужно время...
-- А вы знакомы со статьей в "Сайенсе"? -- опять вмешался
голос Варичева. -- Там Джеффри высказал обоснованное сомнение в
правоте хромосомной теории...
-- Читал я, читал эту статью. Да, там высказано. Не
доказательство, но обоснованное сомнение. Но ведь познание --
бесконечно! Настоящая наука не претендует -- как претендуете
вы! -- на стопроцентное конечное знание! И поэтому публикует
все новое, что найдет, в том числе и свои сомнения. Мы не
боимся тех, кто только и ждет, чтобы ударить в подставленный
нами бок. У ищущих истину ударять в подставленный бок не
принято. А кто бьет -- не ищет истины. Ну и что!
Может быть, и в плазме есть структуры, связанные с
наследственностью. Может быть, откроем! Но то, что уже твердо
установлено, -- от этого мы не откажемся никогда! Сколько бы ни
сыпалось брани! Хотя, я понимаю, сегодня мы не найдем правды до
самой Камчатки...
-- Товарищ Хейфец, -- сказал Варичев. -- Не то говорите.
Признать вас правым будет неправота. И такой неправоты, это
верно, вам не найти, до самой Камчатки.
Одобрительные аплодисменты стайкой пролетели по залу.
-- Но выступление свое вы все-таки сохраните, -- сказал
Хейфец. -- А сейчас я хочу вернуть Анне Богумиловне ее
художественный образ, позаимствованный ею у дедушки Крылова.
Сначала -- анекдот из жизни. Достоверный. Сидят вместе два
наших мичуринца. Один говорит: "Что делать?" Другой: "А что?"
Первый: "У Стригалева на двух растениях ягоды завязались".
Второй: "Вот сволочь!"
Зал вздохнул и весело загудел. Послышались редкие хлопки.
-- А теперь к делу. Анна Богумиловна! Мне помнится, лет
десять назад, перед войной вы ездили в Москву с моей запиской в
известный вам институт. Отвезли мешочек семян пшеницы. И вам
эти семена там облучили. Гамма-лучами. В институте это
зарегистрировано. Еще, помню, вы сказали: "Чем черт не шутит".
Вы высеяли облученные семена в учхозе, и выросло много всяких,
как вы говорите, уродцев. Но два растения вы сразу заприметили,
вы все же селекционер. И вот из них-то и пошли те сорта,
которыми сегодня вы по праву гордитесь. Мы с цитологами следили
за судьбой этих растений, такое настоящий ученый никогда не
упустит. Вместе со Стефаном Игнатьевичем смотрели в микроскоп.
Но дуб, который дал вам эти желуди, подрывать, Анна
Богумиловна, не годится. Это недостойно...
Голова Вонлярлярского еще страшнее завертелась, как только
он услышал слова "вместе со Стефаном Игнатьевичем". А руки сами
по себе стали ощупывать костюм, он достал блокнот и судорожно
принялся писать в нем. Потом оторвал листок и передал кому-то
впереди себя. И белая бумажка, прыгая из ряда в ряд, побежала в
президиум.
-- ...В науке должна быть уверенность в избранном пути, --
тем временем завершил длинную назидательную реплику Варичев.
-- Очень торжественно говорите! -- возразил Хейфец. -- А
ведь Колумб не Америку открывать собирался, а Индию. Был уверен
в избранном пути. А попал в Америку! А вы говорите,
уверенность. Настоящий ученый, если будет заранее знать ответ,
не станет и заниматься этим делом! Какая может быть
уверенность, если исследуется белое пятно! Простите, ваши слова
отражают не научное мышление, а бытовое. Здесь не уверенность,
а пытливость нужна! И честность! И устойчивое добродушие! Вы
получили аргумент -- извольте его обработать, если вы ученый. А
не топать. А в общем, все это пустое, -- махнув рукой, Хейфец
сошел с трибуны и так же, головой вперед, ни на кого не глядя,
прошел на свое место.
Наступила пауза. В президиуме читали бумажку
Вонлярлярского. Наклонялись друг к другу, шептались. Потом
академик Посошков встал.
-- Товарищ Вонлярлярский! Стефан Игнатьевич, пожалуйста!
Выбравшись из ряда, Вонлярлярский пошел по проходу
решительным шагом, опустив одно плечо и отмахивая одной рукой.
Взойдя на трибуну, он пошатнулся, круто повернул голову к
президиуму.
-- Товарищи! Да, я -- упомянутый здесь цитолог. Но по
характеру работы это более к морфологии... Не русло, а берег
потока. Если кто-нибудь рассчитывал, что я, будучи вот так, за
шиворот втянут... рассчитывал на невольную поддержку... Или что
я, в худшем случае. ограничусь резиньяцией... Я просил бы
некоторых выступающих не тащить цитологов в свои запутанные
дела и остерегаться... в расчете на поддержку... От всяческих
бесполезных эвфуизмов...
По залу пролетел шорох смеха.
-- Хоть мое дело изучать то, что лежит на предметном
столике микроскопа, но все же и меня, видимо, отчасти могла
коснуться эта тяжкая болезнь... Не настолько, конечно, лишь
косвенно...
-- Так тебя же никто и не тянул на трибуну! -- отчетливо
прозвучал в зале низкий голос. Вонлярлярский замер с открытым
ртом.
-- Тем не менее, -- продолжал он, несколько раз
дернувшись, -- должен признать со всей прямотой... иногда
поддавшись общему тону, царившему... хотя бы... Тряся и крутя
головой, Вонлярлярский погибал на трибуне.
-- В особенности, Натана Михайловича, который... Которого
я... Которого я никогда не понимал... Когда о стенах кабинета
вы говорите подобное... в ограниченном кругу сочувствующих...
"Он доносит! -- подумал Федор Иванович. -- Это его личная
манера доносить!"
-- ...Зная, что это мировоззрение стало оружием...
-- При чем здесь мировоззрение! -- вмешался тот же
отрезвляющий голос из зала. Прозвенел графин.
-- ...оружием в руках наших врагов... Я не понимаю, Натан
Михайлович, и считаю своим долгом... хоть и беспартийный... не
по пути... считаю долгом порвать...
Он развел руками, обмяк, сошел с трибуны, на ступеньках
чуть не грохнулся в зал и с вытаращенными глазами побрел по
проходу. Он трясся, как балалайка, -- Федор Иванович вспомнил
его слова. Толкнув кого-то, Вонлярлярский втиснулся в свой ряд,
упал в кресло и крутнул головой.
И все это время в зале стояла тишина. Все смотрели на
него, проводили до места. Потом послышался голос председателя:
-- Объявляю перерыв.
Достав свою длинную папиросу, Федор Иванович отправился
искать место для курения. В коридоре стоял легкий ропот, уже
теснилась, роилась толпа. Кружки беседующих мгновенно
замолкали, когда он проталкивался мимо, и все собеседники
внимательно осматривали его. В одном из уступов сводчатого
коридора Федор Иванович увидел одинокого, оглушенного Хейфеца.
Никто не подходил к нему. Федора Ивановича сейчас же что-то
укололо, и он подошел с протянутой рукой.
-- Поверженного врага подними и облобызай, -- насмешливо
сказал ему профессор и отвернулся. Руки он не подал.
Чувствуя неловкость, Федор Иванович постоял некоторое
время, потом слегка поклонился сутулой спине Хейфеца и отошел.
Находясь, как бы в тумане, он шел все же к выходу, чтобы на
крыльце, под ветерком затянуться, наконец, облегчающим душу
дымом. Что-то беспокоило его, и, оглянувшись, он, наконец,
понял, что рядом, вплотную кто-то идет и, со страстью припадая
к нему, что-то горячо лепечет.
Это был Вонлярлярский. Глядя глазами навыкате наискось под
ноги Федору Ивановичу, он говорил:
-- ...Много развелось у нас таких гордых интеллигентов...
которые через каждые три шага сплевывают направо и налево, идя
по улице. Если так все будут выгонять сами себя... А знаете,
что это такое? Гордыня бесовская, вот что! Люди погублены, сам
горю, зато сколь чист! Гер-рой! Ринальдо какое!.. А вы помните,
я говорил о трубке? Если я сижу на такой трубке!! И если
система трубок такова, что я не могу переключиться на другую!
Другой такой трубки нет, которую можно было бы... проклятому
вейсманисту-морганисту... Здесь не до амплификаций! Сиди
поэтому и молчи. И старайся, чтобы никто не заметил твое
тремоло. И я не вижу никакой альтернативы...
-- Товарищ Шамкова! -- провозгласил академик Посошков,
оглядев исподлобья всех и звякнул графином Зал постепенно
затихал, Вонлярлярский уже сидел на своем месте и был
неподвижен. Далеко впереди Елена Владимировна и ее высокий
вихрастый сосед о чем-то переговаривались. Стригалев наклонил к
ней голову и что-то доказывал. Потом наклонился ниже и
отхлебнул из белой бутылочки. А по проходу быстро, мелко шагала
и балансировала плечами высокая крупная девица, тяжеловатая в
нижней части, с маленькой головой, обтянутой желто-белыми
волосами, и с большими красными серьгами. Эти серьги делали ее
похожей на белую курицу. Все знали о ее отношениях с Саулом и с
интересом смотрели ей вслед.
Показавшись на трибуне, она, будто прислушиваясь,
посмотрела в зал, повернула голову к президиуму. потом опять
