Фотография: вся растрепанная, вот с такими глазами бегу на
работу. У нас есть такой Лылов, профсоюзный деятель. Вот он
забирается на чердак или за угол прячется и фотографирует того,
кто опоздает, кто на пять минут раньше уйдет -- ив свою газету.
Разумеется, когда мы остаемся после работы на три часа
заканчивать эксперимент, этого он не видит. Когда вместо кино
идем в выходной на овощную базу, в ледяное хранилище налегке
идем картошку гнилую перебирать -- это ему не интересно. И
вообще грустно, Федор Иванович...
Елена Владимировна даже взяла его за рукав ковбойки, и они
долго шли в молчании.
-- Во-от... А уж случаев посерьезнее сколько было. Когда
мою правду и против меня же... "У вас дома есть
мухи-дрозофилы", "У вас есть книга Моргана", "Вы были там-то",
"Вы сказали то-то". И так далее, Федор Иванович. И тэ дэ... И я
вижу -- никакой защиты! Ник-какой! Сплошное непонимание. "Так
ведь у тебя, Ленка, действительно дрозофилы дома. Хочешь,
пойдем к тебе домой и укажем тебе их, они у тебя в шкафу! Я бы
на твоем месте их в кипяток..." Это подруга говорит. Верная. И
тогда я придумала: если Людмила пользовалась шапкой-невидимкой,
от Черномора бегала, то почему я не могу! Надо на всякий случай
все время врать. Не просто скрывать что-то, а врать, говорить
то, чего не было, выдумывать на себя всякую напраслину. Это
чтоб не дать этим странным людям подлинных фактов. Чтоб отучить
от охоты на человека. Им страшно хочется повеселиться на
чей-нибудь счет. Пожалуйста, веселитесь! Иду, скажем, по
приказу начальства в город -- тут же заявляю в лаборатории:
"Девочки, я побежала в магазин". Лылов, конечно, строчит
уже в свою газету. Корреспондентка уже сообщила. А потом, когда
вывесит, я говорю: давай-ка, Лылов, снимай свой пасквиль и
переписывай. Надо проверять информацию. И алиби ему в нос. Все
смеются. А он злится -- такая выверенная машина и дает перебои!
Она крепче схватила его за рукав.
-- А потом, вы же знаете, кто я. Я -- агент мирового
империализма, я -- ведьма. Я ночью превращаюсь в черную собаку.
Сейчас я перестроилась, преподаю, что велит ваш Рядно. Но разве
можно перестроить сознание? Ведь я все-таки немножко ученый,
мне подавай факт. Картошку разрежь и капни йодом -- сразу
посинеет. Капай хоть здесь, хоть в Америке -- все равно. И я уж
если видела это, меня не заставишь думать, что не синеет, а
краснеет. Говорить вот заставил ваш академик. А думаю-то я так,
как оно на самом деле. И если я говорю, как велят, это чистое
вранье. Обдуманное -- чтобы спасти настоящую науку, спасти
товарищей. Вы ведь тоже были мне враг. Впереди вас бежит молва:
неподкупный, глазастый, глубокий, непонятный... Что еще?
Ложноскромный, беспощадный. Еще страшней Саула. Если хотите
знать, мне вчера было очень страшно начинать с вами разговор. А
сегодня я чуть не умерла... Правда, отдаленный голос мне сразу
начал шептать другое...
-- Не рановато ли вы, Елена Владимировна, открыли мне
свое... свое внутреннее лицо?
-- Ладно уж. Беритя.
И они оба засмеялись, и им стало легко. Лена уже держала
его под руку.
-- Между нами кровь, -- вдруг сказал он. -- Мы с вами
принадлежим к двум враждующим семьям. Монтеккн и Капулетти.
Она ничего не сказала, взяла его крепче, и долго они шли в
ногу по каким-то межам, ничего не говоря, целиком во власти
отдаленного голоса.
-- Расскажите, как вы обожглись семнадцать лет назад, -- -
попросила она, не отпуская его руки.
-- Просто так не расскажешь, -- неуверенно, с раздумьем
заговорил Федор Иванович. -- Понимаете, бывают обиды, когда
хочется дать сдачи, ответно насолить. Но это проходит навсегда.
Я не представляю себе, как это -- всю жизнь помнить
оскорбление. Не умею даже руки не подавать скверному человеку.
Здороваюсь! Но понимаю, что иной на моем месте и не подал бы...
Могут быть люди с вечной жаждой отомстить. Я эту жажду
понимаю... К чему это я? Ах да, вот к чему: оказывается, может
быть такая же вечная жажда, но противоположная. Нечто,
связывающее душу, отнимающее свободу. Ощущение такое, будто
мертвый -- истлел ведь давно -- тот, кого нет... Присутствует
незримо и ждет с болью удовлетворения. А как удовлетворишь,
если его нет? Отдаешь должок вместо него другим, отдаешь без
конца. А это вот самое не убывает...
-- Вы что -- кого-нибудь убили?
-- Соучаствовал...
-- Так это же семнадцать лет назад было... Сколько вам
сейчас?
-- Тридцать один.
-- Вам было четырнадцать?
-- Даже тринадцать. Но для ответственности, для чувства
личной вины это ничего не значит. История началась еще раньше
-- когда мне еще было двенадцать лет. После лета, когда гнали
черную собаку. У нас в классе рядом с доской висел плакат:
"Пионер всегда говорит правду, он дорожит честью своего
отряда". И был рисунок, объясняющий, как именно я должен
говорить эту правду. Нарисована была школьная парта и за нею --
двое мальчишек вроде меня, какой я тогда был. Один сидит,
совершенно сконфуженный, потому что нацарапал на новенькой
парте свое имя -- "Толя", и попался. А другой, чистенький и
строгий, в красном галстуке, встал, поднял руку -- просит
слова. Брови сдвинул. И указывает на своего товарища. Вот так,
говорит плакат, настоящий пионер должен себя вести. Понимаете?
И я все думал тогда, изо дня в день глядя на этот плакат, как
бы это получше мне сказать эту правду. И все не находилось
случая. Ябедничать на товарища за то, что имя на парте
нацарапал, я не находил в себе духа. Да и мелко это мне
казалось. Я хотел по большому счету. И ждал своего часа. Да...
И час пришел.
Он подвел Елену Владимировну к страшному месту рассказа,
умолк и посмотрел на нее. Нет, рука ее не ослабла, не
опустилась, держалась за него.
-- Вот так... Дело-то было в Сибири. Один раз весной к нам
в класс пришел молодой геолог. Парень лет двадцати восьми... Но
уже со стальными зубами. И держал перед нами речь. Мол, так и
так, открыл я в вашем районе месторождение никеля. А никель --
это же оборона, это же танки, самолеты... Мне нужны, говорит,
помощники, надежные ребята, на все лето. Будем жить в палатках
и работать, рыть шурфы до октября. Местные власти, мол,
проявляют патриотизм, ассигновали средства, отпустили продукты,
дали лошадь с телегой, инструменты. Ну и набралось нас,
помощников, человек десять. Я -- самый младший. И выехали. На
месте уже он осторожно так нам открывает, что послан был сюда
вовсе не никель открывать, а для прозаического подсчета уже
известных запасов естественной краски охры. А уж на никель он
сам нечаянно набрел. И загорелся. А в журнале приходилось рытье
шурфов на охру показывать. Средства все израсходовал, охру не
подсчитал, сильно погорел, рабочих не на что содержать, вот и
кинулся к местным властям. Спасибо, люди хорошие попались,
поняли. Так что и теперь приходится в журнале рытье шурфов на
охру показывать. А насчет никеля нужно молчать. Местные
организации в курсе, все загорелись, но все и молчат. Вся
операция -- сплошная тайна. А почему тайна -- вот почему. У них
в науке было вроде как у нас сейчас в биологии. То есть что
говорит глава направления, никелевый бог, -- то и истина. Если
геологическая обстановка обнаружена такая или такая, здесь
можно искать никель. А если другая какая обстановка -- искать
бесполезно. И даже вредно. А если ты все же что-то открыл и
ищешь не там, где можно, то есть тратишь государственные
средства, никелевому богу не нравится, и на тебя падает
подозрение. Тогда, как впрочем и сейчас, часто было слышно
такое суровое словцо -- "враг народа". Этот случай, Елена
Владимировна, открывает глаза на значение таких вот богов в
обществе. Такой бог может стать бревном, лежащим на пути
прогресса. Когда-а еще оно сгниет! Один человек, самый что ни
на есть гений, никогда не исчерпает всех тайн природы. Вот в
таких условиях принялись мы за работу. Привыкли к лопате,
загорели. Тишина в степи. Один раз выглянул я утром из палатки
и увидел среди уже выцветшей степной растительности ушастую
такую лисичку. Песочного цвета. Держит в зубах птичку со
свисающим крылом. И на меня смотрит. Как закон вечности.
Показала мне свои глаза -- как жестяные -- и исчезла. Как
моментальное фото. Как видение. И я в тот самый миг постиг
вечность некоторых отношений внутри животного мира и среди
людей той породы, что еще не перешагнула, так сказать, рубеж
развития. Есть, есть этот рубеж. Проходит в народе. Делит нас
всех... Один кошку ногой подденет, а другой задумывается, как
быть, если на его стуле Мурка сидит, а ему надо сесть...
Осталась эта лисичка в памяти, как знак... И вот мы работаем,
уже он в пробирке никелевый осадок нашел. В чемоданчике у него
была такая лаборатория. А к августу трава еще больше выгорела,
тишина стала еще глуше. А мы роем. И слышим -- самолет
тарахтит. У-два. К нам летит. Ревизор прилетел, как вот я к
вам. Кто-то донес, бога никелевого испугал. Мы все толкуем
ревизору, как нам наш геолог сказал. Иначе говоря, врем. Но
проверяющий был хоть молодой, а дотошный. Что-то унюхал. Писал,
писал, потом улетел. А через месяц глядим -- опять самолетики
летят. Теперь два. На этот раз прилетел молодой военный -- с
наганом и портфелем. Отобрал у нас одну палатку и вызывает по
одному на допрос. Старшие ребята все меня предупреждали: смотри
же, Федька, говори все, как раньше. И сот он меня вызвал.
Сначала все в глаза мне молча смотрел, анатомию моих мыслей
делал. Потом прочувствованно так заговорил. Ты пионер? Ты же
знаешь, как Владимир Ильич требует от всех говорить правду? А
если не говорить правду нам, среди своих, как же мы будем
бороться с врагами? Как будем завоевания Октября защищать? И я,
конечно, все ему рассказал, с блестящими глазами -- и про охру,
и про никель. Старался до мелочей все припомнить. Он меня
похваливает. Молодец, говорит, не спеши, все по порядку давай.
А через час, смотрю, все ребята, как в воду опущенные. И на
меня не глядят. А геолог сказал мне: "Ничего, ничего, Федя", --
и по плечу похлопал. А потом его подсадили в самолет, и все, --
я его больше не видел. И с тех пор я стал как тибетский монах.
Там такие монахи есть -- ходят и веничком перед собой метут.
Чтобы какого-нибудь жучка жизни не лишить. Она великая вещь --
жизнь. Вот и я все время мету, с ужасом мету перед собой и,
знаете, плохо получается. Плохо мету Уж такой стал осторожный,
каждый шаг выверяю... Совсем уйти от дел? В деревню пастухом?
Так и там кого-нибудь заденешь. И обязательно хорошего
человека... Но решение я принял и продержался добрый десяток
лет, никому свет дневной не закрыл. А тут -- уже на четвертом
курсе -- безобидно так поспорил. О бытии и сознании. Но задел
какую-то нитку, и дядик Борик...
-- Я знаю эту историю. Я считаю, что здесь вы совсем не
виноваты. Вины вашей здесь нет.
-- Но причинная связь есть. И следствие. За границу- то
его не пускают. И вы знаете, после размышлений я пришел к чему?
Что главная причина -- необоснованная уверенность в
стопроцентной правоте. Почему старуха на костер под ноги Яну
Гусу принесла вязанку хворосту? Потому что была уверена без
достаточного основания. Я права, я чиста, а он дружит с
сатаной.
-- Ну, а с дядиком Бориком -- у кого была такая
уверенность? Не у вас же?
-- Я думаю, у того товарища, который довел до сведения...
-- А никель, скажите... Никель нашли?
