постройки кажется однообразным и сонным, то с наступлением
темноты он как бы оживает. Пестрота человеческих судеб,
скрывающаяся днем в этих одинаковых грязно-желтоватых стенах,
за одинаковыми окнами, отчетливо выступает, как будто ночью-то
здесь и начинается настоящая жизнь. Вот яркий, как звезда,
свет. Как окно больничной операционной. Вот фисташковый --
будуар русалки. Вот желтое окно -- как стакан слабого чая. Вот
-- стакан вина. А вот искусственный дневной свет, мертвенный,
как в морге. Здесь прячется от суда читающих газеты
современников упорный идеалист-кибернетик. Или
вейсманист-морганист кует свои вымыслы, идущие на пользу врагам
человечества. Из тех, кто смотрел на этот город только днем,
никто, конечно, не мог подумать, что здесь может родиться и
даже прогреметь знаменитое групповое дело с участием
профессоров и студентов.
Федор Иванович и его "главный" -- Цвях медленно брели по
тускло освещенным улицам, углубленно курили и молчали. И на них
произвело впечатление живое разнообразие смеющихся и
подмигивающих окон. Они прошли добрую половину пути, когда
Василий Степанович вдруг сказал:
-- Чем больше читаю, Федя, тем больше вокруг дремучего
леса. Словно как поднимаюсь вверх над тайгой, и нет ей конца. А
там, внизу, на чистой полянке, было все так ясно! Вот мы
говорим, ругаем, насмехаемся, а она возьмет да и подтвердится.
-- Кто?
-- Кого ругаем. Лженаука...
Они прошли в молчании несколько шагов. Вдруг Василий
Степанович остановился.
-- Хошь, признаюсь, Федя? У нас за деревней, где я
родился, в поле был холм. Вроде кургана. А на нем каменный
крест. В двадцатых годах молодежь наша деревенская собралась --
накинули на этот крест веревку и сдернули его, сволокли
куда-то. Теперь он лежит, даже не знаю где. И я участвовал --
всю жизнь, считай, этим подвигом гордился. А вот теперь
маленько из истории узнал. Батый по этим местам проходил,
татары. А в курганах-то этих русские кости. Наших защитников.
Крест-то был, Федя, к делу поставлен. Видишь, чем я гордился
всю жизнь!
Они опять двинулись дальше. Цвях развел руками:
-- Куда деваться! Переучиваться? Делать все наоборот и
понимать наоборот? А будет ли толк? Стоит ли вносить этот хаос
в башку, когда для дела нужна максимальная ясность?
-- Вносишь все-таки не хаос, а ясность...
-- Так раньше тоже считали -- уж куда ясней. И новую
ясность ведь пересматривать придется, черт ее...
-- А не вносить ясность -- еще больше будет хаоса. Тогда
надо, в вашем-то случае, историю перемарывать. Вычеркивать
заслуги людей, страдания, кровь... В нормальной человеческой
душе всегда должны оставаться хоть несколько процентов ее
объема -- для сомнений. Это чтоб не было потом хаоса...
Спать ложились, не зажигая света. Разуваясь, Цвях кряхтел.
-- Да-а-а... Вот ты ревизовать приехал. Ре-ви-зо-вать!
Значит, у тебя этих процентов сомнения нет? Чего молчишь?
Василий Степанович затих, дожидаясь ответа. Но не
дождался.
-- Ты хорошо сегодня утром выступал, -- проговорил он,
почесываясь. -- Это правда, наша наука другая. Ей свойствен
наступательный характер, -- Цвях, видно, убедил себя в чем-то и
успокоился. -- Ни к чему ей эти несколько процентов в душе.
Пятая колонна сомнений. Мы опираемся на надежный фундамент.
Потому и в разговоре с "ними, это верно, ты умеешь взять нужный
тон. Убеждаешь...
-- А вот про кукушку -- вы это уже слыхали, Василий
Степанович? Что она вовсе не несет яиц, а просто скачкообразно
возникает как новый вид в яйце другой птицы... Определенного
вида... В результате условий питания... На какой же это
фундамент может опираться?
-- Слышал, слышал. Да, это высказывание и меня, пожалуй,
озадачило. Ну да... Но ведь и Иосиф Виссарионович нашего
академика не одернул. А уж Иосифу Виссарионовичу не откажешь в
знании диалектики.
Сосед затих, Федор Иванович начал согреваться под одеялом.
Он уже представил себе Елену Владимировну, как она ходит среди
людей -- чистая, слегкч приветливо кланяясь каждому, с кем
встретится глазами... Вдруг ему показалось, что в комнате
кто-то шепотом позвал:
"Вася, Вася, Вася..." Вздрогнув, он широко открыл глаза и,
поняв, в чем дело, рассмеялся. Это Василий Степанович в
раздумье чесал волосатую грудь. Потом совместил этот звук с
обширным вздохом.
-- Галстук не снял. Думаю, что мешает? Надо же, рубаху
снял, а галстук остался. Тоже когда-то был черной собакой.
Отрекались ведь от него...
Он опять почесал грудь.
-- Думаешь, я не повышаю уровень? Знаешь, чем больше
повышаешь, тем больше сомнений родится. Вот наследственное
вещество. Мы его так легко ругаем. Во всех учебниках. А в чем
же еще наследственность, как не в веществе? -- Цвях возвысил
голос, даже со слезой. -- В святом, что ли, духе? Третьего-то
места ведь нет!
III
Вот все говорят: интеллигенция! -- громко провозгласила
тетя Поля, войдя со щеткой и ведром в комнату, где легким
утренним сном спали члены комиссии.
-- Опять разоряешься, Прасковья? -- спросонок пробурчал
Василий Степанович.
-- Да еще поэт! -- тетя Поля прыснула и покачала головой.
-- Сундучок... Хотела выкинуть. Пора, думаю, пятьдесят ему лет,
если не боле. Весь растрескался, крышка болтается. Кинула за
сарай. Так этот, бородатый, в женских туфлях тут крутится. Как
Золушка. Сначала кругами ходил. Я думаю, что такое, не
студентку ли где присмотрел. Потом хвать сундучок -- да ловко
как! -- и засеменил, засеменил... Беда с вамп, с
интеллигентными!
-- Выдумывай. На что ему сундучок?
-- Он знает, на что. Пригодится. Вас сегодня когда ждать?
-- Сегодня мы ухолим в учхоз. До вечера... Они пришли в
учебное хозяйство к девяти. Пройдя ворота, Федор Иванович
увидел поле, разбитое на множество делянок. Среди делянок
двигались фигуры -- студенты и пожилые преподаватели с
раскрытыми журналами. По вспаханному краю поля в сопровождении
группы студентов ехал гусеничный трактор, волоча какую-то
сложную систему из колес и рычагов. Вдали стояли две ажурные
оранжереи. Туда и направилась комиссия.
-- Наверно, все собрались сейчас там и смотрят на нас
из-за стекол, -- сказал Цвях. -- Ждут.
-- Могло бы быть и наоборот, -- заметил Федор Иванович. --
Могли бы они нас проверять.
-- Это ты верно. Если бы ихняя взяла... Сегодня был первый
основной день ревизии -- проверка работ в натуре, первый
решающий день. Федор Иванович где-то в глубинах своего "я"
чувствовал боль -- там уже зародилась туманная и болезненная
симпатия к Стригалеву -- может быть, из-за того, что Троллейбус
не только сталью зубов и не только повадками был похож на
одного геолога, которого уже не было в живых и по отношению к
которому в душе Федора Ивановича осталась кровоточащая царапина
неискупленной вины. Ведь Троллейбус к тому же и "сидел"...
Новая рана назревала, уже начинала чувствоваться -- ведь
Федор Иванович "рыл яму" не под кого-нибудь, а именно под того,
кто был женихом Лены. Прямо как кроткий царь-псалмопевец Давид,
который возжелал Вирсавию и потому послал ее мужа Урию в самое
пекло войны, чтобы там его убили. "Удивительно, -- невесело
подумал Федор Иванович, -- что ни случится в жизни, какая ни
сложится ситуация -- ищи в Библии ее вариант. И найдешь!"
Они вошли в боковую дверцу и оказались в теплой застойной
атмосфере оранжереи. Действительно, у выхода собрались человек
восемь, и среди них -- Стригалев в сером халате, как бы
наброшенном на крест. Последовали рукопожатия, несколько шуток
были выпущены на волю. Как весенние мухи, они не взлетели, а
проползли слегка и замерли, дожидаясь тепла. Вежливый смех
только усилил напряженность. Федор Иванович сразу определил
нескольких "своих", то есть четких приверженцев так называемого
мичуринского направления. Они предлагали начать с них и весело
листали журналы, готовясь демонстрировать свои достижения.
-- Ну что ж, -- сказал Федор Иванович и сам почувствовал,
что глаза его нервно бегают, ищут кого-то и не находят. Лены
здесь не было. Хотя нет, -- и она была здесь, стояла позади
Стригалева. Но, увидев Лену, он потерял уверенность -- ему
нельзя было теперь смотреть в эту сторону.
-- Пожалуйста, начнем. Чьи это работы? -- хрипло
проговорил он, подходя к стеллажу, на котором плотно, один к
другому стояли глиняные горшки с темно-зелеными картофельными
кустами. Федор Иванович сразу определил, что это прививки --
здесь занимались влиянием подвоя на привой и обратно -- по
методу академика Рядно.
-- Это мои работы, -- сказал пожилой бледный человек с
угольными бровями и черными, глубоко забитыми, как гвозди,
печальными глазами. -- Моя фамилия Ходеряхин, Кандидат наук
Ходеряхин. Здесь представлены несколько видов дикого картофеля,
а также культурные сорта "Эпикур", "Вольтман", "Ранняя роза"...
Он долго, как экскурсовод перед группой провинциалов,
приехавших в ботанический сад, показывал культурные и дикие
растения. Кусты имели хороший вид. Темные плотные листы
блестели.
-- Азота многовато кладете, -- сказал Федор Иванович.
-- Для опытов по вегетативному взаимодействию это не
мешает, -- парировал Ходеряхин и продолжал свой пространный
доклад.
Федор Иванович, склонив голову, слушал и все плотнее
сжимал губы.
-- Простите, я вам помогу, -- прервал он, наконец,
Ходеряхина. -- Вы, товарищ... пишете вот здесь, в московском
журнале, о достигнутых вами результатах. "Сорт "Эпикур", -- это
ваши слова, -- будучи привит на сорт "Фитофтороустойчивый",
приобретает ветвистость куста, листья утрачивают свою
рассеченность... -- и так далее. -- ...Листья сорта "Ранняя
роза" при прививке на "Солянум Демиссум" становятся похожими на
листья этого дикаря" -- и тэ дэ...
-- Негусто... Боюсь, что нам придется давать еще одну
статью о ваших экспериментах. Вы пишете, Василий Степанович?
Пожалуйста, пишите. Это важно.
На очереди стояли несколько аспирантов Ходеряхина --
каждый около своих растений. Подобравшись, как для битвы, уже
не видя ничего, кроме очередного горшка с картофельным кустом и
очередного прячущего тревогу лица, Федор Иванович проходил от
одного стеллажа к другому и уже не столько проверял, сколько
учил молодых людей.
-- А вы не пробовали вырезать глазки из клубней
цилиндрическим сверлом для пробок? -- слышался его уже
спокойный, мягкий голос. -- Попробуйте, это очень удобно, и
привой точно входит в вырез на клубне подвоя.
-- Никаких мало-мальски достойных внимания результатов, --
вполголоса сказал он Цвяху. Кто-то все-таки услышал -- шепот
порхнул среди людей, стоявших поодаль.
-- Здесь уже мои растения, -- пропел у него над ухом
чей-то снисходительный тенор. -- Кандидат наук Краснов.
-- Знакомая фамилия, -- сказал Федор Иванович, задержав
взгляд на тонком и извилистом носе вежливо склонившегося к нему
лысоватого спортсмена со значком. -- Я читал в журнале вашу
статью, товарищ Краснов...
-- Мною... нами было замечено, -- начал докладывать
спортсмен и, выпрямившись, развернул тяжелые плечи, но
привычная сутулость опять стянула их, пригнула книзу, --
...было замечено, что сорта "Лорх" и "Вольтман", которые росли
по соседству с местным сортом "Желтушка" -- через дорогу...
опылились пыльцой последнего, которая подействовала и на клубни
